Георгий ПАНКРАТОВ

 

Родился в С.-Петербурге в 1984 г. Первая публикация состоялась в 2014 году в журнале «Кольцо А». Публиковался в журналах «Знамя», «Урал», «Москва», «Нева», «Сибирские огни», культурологическом журнале «Опустошитель». Автор двух книг прозы. Участник «длинных» списков премий «Ясная поляна» (2015, 2016, 2017), «коротких» – Дмитрия Горчева (2016, 2017). Участник семинара прозы Совещания молодых писателей СПМ (2017). Живет в Москве.

 

 

ЖУРНАЛИСТИНЫ

Рассказы

 

УЭЛЕН

 

Я работаю журналистом. Мое рабочее место – крохотный стол, компьютер и стульчик. Они стоят в огромном зале, в одном из десятков рядов. По десять таких мест в каждом. Здесь очень душно и темно – на столе у каждого лампа. Все это называется словом опенспейс. Журналисты любят опенспейс. Добродетель журналистки – у человека не должно быть личного пространства. Я не настоящий журналист.

На моем столе – чашка чая, я пью его маленькими глотками, принимаю таблетку. Мне прописаны антидепрессанты – два раза в день.

За моей спиной – люди, которых я не знаю. Они здороваются друг с другом. Со мной не здоровается никто. Коллеги из моего подразделения приходят позже. Их рабочие места – впереди и рядом со мной. Я прихожу раньше всех, чтобы меньше их видеть и раньше уйти домой.

Они обсуждают, что лучше: брать ли жилье в ипотеку или снимать.

– Деньги одни и те же, – говорит за моей спиной девочка. – Только так ты платишь за свое.

– А мне и так нормально, – говорит за моей спиной мальчик.

– Это сейчас. А когда будут дети? – говорит за моей спиной девочка.

– У меня них не будет, – говорит за моей спиной мальчик.

– Почему? – говорит за моей спиной девочка.

– Не хочу плодиться, – говорит за моей спиной мальчик.

Я лениво читаю ленту, проверяю почту, гуляю по ссылкам. Попадаю на интервью с руководителем рыбхоза – к этой теме есть фотографии, но нет текста.

Он рассказывает о состоянии дел в хозяйстве, в отрасли, а затем слово берет местный житель. Между делом житель говорит: мол, водятся здесь такие птицы, которые выхватывают рыбу из воды. И за их отстрел ввели награду: столько-то рублей за каждую. А в доказательство нужно клюв принести – сколько принес клювов, столько и денег тебе заплатили.

Так местные охотники, говорит, не стали убивать птиц, а поотшибали им верхние части клювов просто. Живым. И так оставили. Пожалели, говорит он. А птица с одной нижней частью клюва – как она сможет схватить рыбешку? Никак. Но все равно – пожалели. Живой-то лучше, чем мертвой. Иду как-то раз мимо воды, говорит он, и вижу: одна птица, у которой осталась одна нижняя часть клювика, сидит, а другая туда ей, значит, рыбку кладет. Ловит, разжевывает и кладет. Кормит.

Я закрываю лицо руками и долго так сижу. За моей спиной – хлопки в ладоши и радостные возгласы.

– В начале мая в Нижнем Новгороде состоится необычная брачная церемония, – зачитывает за моей спиной девочка. – В храме Летающего макаронного монстра впервые состоится венчание двух прихожан. Как узнал корреспондент у представителя местной епархии пастафарианства, в брак вступают молодые люди в возрасте 20– 25 лет. «Они узнали о пастафарианстве и решили оформить свои отношения в соответствии с этой религией», – пояснил он.

За моей спиной – смех и радость. За моей спиной – счастье.

– На главную, – говорит за моей спиной старший смены редакторов новостей.

– Все-таки они крутые, – говорит за моей спиной, отсмеявшись, девочка.

Как я мог позабыть. У меня в разработке текст – про постового в одном городе, который проработал сорок лет практически на одном месте. А когда его уволили – слег, заболел и вскоре умер. Весь город его знал и любил, а теперь вот поставили памятник. Читаю комментарий: «Он был очень добрым по отношению ко всем. Его отличали любовь и уважение к человеку. Будь то нарушитель или не нарушитель – он здоровался как с родным человеком».

Я иду в туалет. Мою руки, долго вытираю разовыми полотенцами. Возвращаюсь в опенспейс. Перехожу по новой ссылке.

«Уэлен – самый восточный поселок России. Он расположен недалеко от мыса Дежнева в Чукотском автономном округе. Учеными доказано, что люди начали жить в этих местах еще около 2 000 лет назад. Уэлен находится на стыке Берингова пролива и Северного Ледовитого океана на галечной косе. C начала 20 века он являлся административным, торговым и культурным центром Чукотского полуострова».

Ищу в Гугле фото из Уэлена. Их не очень много. Судя по ним, весь поселок – это две улицы, расположенные на косе. А рядом – залив, небольшая, но очень красивая бухточка.

На одной из фотографий – лето, красивый желтый цветок. Я представляю, каким мог быть счастливым, родись я и доживи до своих лет в Уэлене. Сидел бы, смотрел на воду. С какой-нибудь девушкой. Или один.

Правда, они там моржей ловят. А я вряд ли стал бы ловить моржей. Мне тридцать два года. Я работаю журналистом. Время 9:55 утра.

 

 

ИЗ ГАЗЕТЫ

 

Сейчас трудно поверить, но были времена, когда в воздухе еще не пахло войной. Украинскую трагедию ничто не предвещало, да и в России все было спокойно. «Фейсбук» уже существовал, но еще не стал оружием массового поражения. Люди спешили домой вечерами и строили свое счастье. В те светлые дни я мечтал стать журналистом. У меня еще не было опыта работы в московских редакциях – да что там говорить, у меня и публикаций-то не было, я был наивен: любил, боготворил журналистику – что ж, глупость свойственна людям, особенно молодым. Кто знал, чем станет этот дивный мир, в который я там рвался, к которому делал первые шаги.

Я работал на маленькую газетку одного из петербургских районов, в итоге выпустившую несколько номеров, которые роздали в торговом центре у метро. Задания были соответствующими – побывать на празднике для пенсионеров в районном парке, сходить на конкурс любительских короткометражек, поговорить с человеком, высадившим клумбу возле подъезда. Перед самой сдачей номера меня попросили написать о финале футбольного турнира среди школьников. Событие казалось настолько ничтожным, что результат его можно было узнать по телефону или вовсе придумать – никто бы не стал проверять. Добавить пару соответствующих событию штампов – и заметка готова. Но я, ослепленный сиянием будущей карьеры, которая, несомненно, сложится, стоит лишь подходить к своему делу профессионально, потратил последние деньги на билет и отправился в поселок Лисий Нос в городской черте, где ожидался матч. Словно готовился делать репортаж, которого ждет вся страна.

Стояла прекрасная и не такая редкая для Петербурга, как выдумывают некоторые, погода, хотелось жить – все было буднично, но солнечно и празднично, все было в радость. Вот массивное здание школы, которое бы смотрелось более органично в центре старого Ленинграда, чем здесь, по соседству с ветхими, но аккуратными домишками и берущими их в окружение коттеджами нового миддл-класса. А вот, рядом, и футбольное поле – размером с половину стандартного, с трибуной в несколько рядов, настоящей сеткой на воротах и даже ограждением, чтобы мяч не вылетал.

До матча оставалась пара часов, и я отправился к школе, чтобы найти кого-нибудь из устроителей турнира. Мне представлялось, что в финале должен быть кубок, должны присутствовать какие-то более-менее официальные лица, собиравшиеся его вручить. В здание школы я вошел беспрепятственно; побродив немного, отыскал спортивный зал и, постучавшись, заглянул в маленькую каморку учителя физкультуры. Приготовился было представиться, назвать свое издание и сообщить о цели визита, как учитель, парень лет тридцати в спортивном костюме, резко вскочив с места, заорал, даже не пытаясь меня выслушать:

– А ну пошел вон отсюда!

Я настолько опешил от неожиданности, что не мог ни сам двинуться с места, ни двинуть языком, чтобы что-то сказать. Перед моим носом захлопнулась дверь, и некоторое время за ней еще продолжалась ругань. Наконец, я развернулся и направился прямиком к директору школы. Идти долго не пришлось: она уже ждала меня почему-то на выходе из спортзала.

– Понимаете, я из газеты. Приехал на матч.

– Уходите, – сказала директор спокойно, но твердо. – Вам здесь делать нечего.

– Но почему?

– Сами знаете. Вы нас уже достали.

– Я? Но ведь я только приехал!

– Вот и уезжайте. Где выход, знаете?

Спорить было бесполезно. Я вышел на крыльцо, прошелся по небольшой аллее школьного двора и обернулся. Директор внимательно следила за тем, чтобы я ушел.

– Прогнали? – я вздрогнул от неожиданного вопроса и увидел возле себя симпатичную девушку. Она смотрела красивыми, как у Мальвины, глазами. Рядом стоял парень с камерой, он поглядывал на меня неодобрительно.

– Коллеги? – спросила красавица. – Вы с какого канала?

– Да я не с канала. Из газеты я местной. Пришел вот написать, – я кивнул в сторону поля, на котором собирались мальчишки. – О футболе.

– Ну да… о футболе, – она улыбнулась «понимающе»: мол, я тоже в теме, знаю, о каком ты футболе собрался писать.

Я тоже улыбнулся, но совершенно непонимающе – скорее ее красоте и «мальвиньим» глазам. Подумал: «Что же здесь происходит?». По пыльной поселковой дороге прошагал в сторону поля, в задумчивости уставился на него, не понимая, где кубок, где официальные лица. До начала игры оставались считанные минуты. Два парнишки, на вид пятиклассники, возились тут же возле велосипедов, прислоненных к дереву: у кого-то что-то заклинило, и они с озадаченным видом пытались чинить.

– Это все из-за того мальчика, которого изнасиловали, – донеслось до меня. – Журналисты понаехали. Как дебилы.

Я прислушался.

– А ты знал его?

– Нет, он в другом классе учился. Дядьку того ищут, менты постоянно в школу: туда-сюда. А он же не со школы, случайный какой-то, то ли родителей знакомый… Чего они знают там?

Пятиклассники заметили мое присутствие и начали подозрительно поглядывать. Уж не примеряют ли на меня роль насильника? – поморщился я. Вырисовывалась интересная и грязная журналистская история, рождалась новая тема – совершенно не та, за которой меня послали, но – кто бы стал спорить? – животрепещущая, злободневная, социальная. Что и говорить, любит наш народ леденящие душу истории, а как любит эти истории, народ порочащие, наша псевдоинтеллигенция! Низовая Россия, дикая варварская страна – такие материалы везде и всюду шли на ура. Разве обидятся на меня в газете, если я вместо матча привезу им другую тему? Конечно, нет! А обидятся в этой – так не обидятся в десятках других. И не обидят, что главное. Поговори с этими пятиклассниками, опиши бешеные глаза физрука (а лучше сними их на телефон), доведи до истерики директрису, прикопайся к ментам – и даже расследовать ничего не надо, и так получится живой скандальный репортаж. А если еще и удастся что-то выяснить…

К тому моменту я бывал в редакциях таблоидов, туда брали людей без опыта, с улицы. Можно было подсуетиться, позвонить, любая редакция приняла бы – ведь именно это и есть журналистское везение, когда ты оказываешься случайно в нужном месте. Да, телевизионщики тоже пронюхали об этой истории, но ведь они уедут ни с чем, а ты… Мечты о славе вспыхнули – да, они у меня тоже были – но ненадолго. Я плюнул и решил, что направлюсь к школе.

– Они не станут с тобой разговаривать, – сказала девушка с глазами Мальвины.

– Станут, – твердо ответил я.

Поймав директора в одном из школьных коридоров, я затараторил, не давая ей слова:

– Понимаете, да, я слышал про мальчика – вот только что узнал. Но приехал-то я сюда не за этим. У нас газета, мы пишем о районных событиях. Сегодня финал.

Она смотрела на меня с большим подозрением.

– А почитать-то вашу газету можно?

– Вот выйдет – почитаете. А пока вы можете позвонить в редакцию, вам подтвердят, что я там работаю. Наша газета совсем не желтая, она рассказывает жителям района о них самих. Поверьте, нам ни к чему эти гадости. Мы же не…, – и я махнул рукой в ту сторону, где предположительно стояла «Мальвина» с оператором.

– Ну ладно, – сказала директор. – Идите на поле. А вот, кстати, и тренер.

Она отвела учителя физкультуры в сторону, должно быть, объясняя ему ситуацию, а тот неодобрительно косился на меня. Наконец, подошел, представился.

– А вы тренер чьей команды? – спросил я.

– А и тех и тех, – прищурившись, он все разглядывал меня, оценивая, можно ли мне доверять.

– Я из Ольгино, – продолжил он. – Соседний поселок. Преподаю там физкультуру.

– А эти? – я указал на ребят, пинающих мяч в ожидании игры.

– Кто-то к нам заниматься ездит, кто-то сам. Да и я здесь часто бываю. А у них физрука совсем нет.

Мы прошли мимо удивленных телевизионщиков: оператор с досады плюнул и направился к машине, делать им здесь было нечего.

– Ну, вот они, красавцы! – мальчишки строились на поле; на трибунах сидело несколько местных подростков, щелкавших семечки. – Мне только во время игры неудобно, давай поговорим потом. А ты походи, поснимай пока.

– А где же кубок? Кто поздравлять будет?

– Да какой кубок? – физрук рассмеялся, наверное, так искренне, как только умел.

От той игры осталась пара неплохих кадров. Такой страсти, самоотдачи, упоения игрой я не видел ни на одном чемпионате мира. Счет оказался разгромным – команда из соседнего Ольгино была явно лучше. Но не расстроился никто. Тренер подбадривал игроков во время замен, давал советы, куда бежать, как бить, находил слова поддержки для каждого. Мальчишки ловили каждое его слово. Простой человек в спортивном костюме, ничем не примечательный – он был для них авторитетом, примером для подражания, Мастером.

Я не планировал брать интервью; под заметку отводилась пара абзацев, клочок, освободившийся из-за плохой работы менеджеров по рекламе. Но нам было по пути: после игры мы оба шли на станцию, и физрук загорелся – какой-никакой, а все-таки журналист приехал!

– У нас таких турниров тут каждый месяц по нескольку штук, – разоткровенничался он. – И все на энтузиазме. Только с энтузиастами сейчас как-то не очень, – он криво усмехнулся. – Большой Питер под боком, кто ж будет в Ольгино детей тренировать.

– А многих прошли-то?

– Чего? – не понял он.

– Ну, так финал же! Многих соперников отделали?

– А, – отмахнулся он. – Финал! Финал потому, что всего две команды.

Я испытывал все больший интерес к этому странному, но симпатичному человеку.

– Детишкам ведь приятно, что финал. Важный матч! Настрой как на последний.

Между делом, буднично, физрук признался, что сидел.

– С кем не бывает, – добавил он.

– А за что? – поинтересовался я.

– Так, было дело, – ответил он.

Мы шли по узким тропам между деревьев, два человека в кепках, а впереди шла его команда, живо обсуждая матч и временами приглашая тренера к обсуждению. Тот отвлекался от «интервью», разбирал моменты.

– Ты единалишь (1), – говорил он одному мальчику. – Отдавал бы, больше б моментов острых было. У тебя удар во, но бегаешь медленно. С дыхалкой проблемы? Ну вот. На воротах стоял отлично, только вернешься, еще пару приемов покажу… Секретных, конечно, каких же еще. Все отвернутся, да, ребят?

– А потом вот бизнесом занялся, – вернулся он в разговор. – Мячи купил, никто ж ничего не спонсирует.

Немного помолчали; я не знал, что сказать.

– Оно понятно, что никто из них спортсменами не станет. В профессиональный футбол нужно идти раньше… да и тренеры там нужны другие. Я ж не футболист никакой. И сам-то толком не играл.

Мы зашли в магазин при станции, тренер купил ребятам попить и какой-то простой еды. А потом сели в автобус. Дети шумели, за окном проносились бесконечные сосны – еще двадцать минут такого зрелища, и я окажусь в большом Петербурге.

– Слушай, дай позвонить, – сказал тренер. – А то на моем денег нет че-то. Родители просили сообщить, когда поедем. Волнуются.

Я машинально протянул телефон, и тренер принялся набирать чей-то номер. А я думал в этот момент, что понял для себя что-то важное. Ведь раньше и не задавался вопросом, зачем иду в журналистику – просто хотел и все, как капризный мальчик. Меня привлекала она сама. А теперь знал: я иду не для того, чтобы писать про изнасилованных детей. Я иду писать про таких физруков – о каких никто и никогда не напишет. И пусть моим именем не будет подписано ни «сенсационное разоблачение», ни «репортаж из ада», ни прочие «вкусные тексты».

– Слушай, – сказал физрук, возвращая телефон. – А ты приезжай к нам еще! Мы тут, помимо футбола…

– Знаете, – сказал я ему прямо. – Из того, о чем мы сегодня говорили, не будет опубликовано ни строчки. Мне нужен счет матча. И фамилия лучшего игрока. Такое редакционное задание. Но мне было интересно, правда.

Прошли годы, прежде чем я понял, что такой журналистики, которую я тогда выбрал, нет. Но есть писательство как последнее прибежище человека, который чувствует, что он что-то в жизни недопонял, и даже время, когда еще можно было понять, что именно – упустил. А мальчики, должно быть, выросли, и кто-то – чем черт не шутит, продолжает играть в футбол, собираясь на том же поле, кто-то забыл о нем и занялся «большими делами», а кто-то, может, уже сам начал тренировать мальчишек. А кто-то, может быть, и сел.

С кем не бывает.

 

 

ПЕРВАЯ ПРАВДА

 

Правда всегда одна. Нашептанная внутренним фараоном, эта правда лишила меня покоя на целых две ночи: в первую я вообще не сомкнул глаз. Вечером встретился с приятелем. «Меня пригласили работать в редакцию. Первую редакцию в моей жизни!» Он шутил: «Встретимся лет через десять, нажрешься и будешь мне говорить – мол, если б ты знал, как я устал от правды…»

Я посмеялся. Не знал ведь еще: от правды можно устать за один день.

Мерному дыханию второй ночи я все же поддался, за час до наступления рассвета. В автобусе спал, придавленный, в метро читал «Огонек», утренний и свежий, как горячий пирожок. Вот Захар Прилепин рубит правду-матку: о том, что нормальные женские консультации доступны только новой аристократии, о том, что население учится жить у тех, кто c этой жизнью, которой учит, сами никогда не сталкивались. И еще о том, что если эти абстрактные «те» не прислушаются к словам Прилепина в ближайшее время, то он готов поучаствовать и в акции по свержению этих «тех». В моем воображении ослепительный, сияющий Прилепин с крылами за спиной и всегда готовым к бою двуручным мечом защищал, как врата Рая, неприметную, слабую, но такую необходимую правду – от «этих», или от «тех», было не важно. Дмитрий Губин – иное дело: некоторыми своими рассуждениями он вызывает острое желание биться о стену головой до тех пор, пока не забудешь, кто он такой, этот Дмитрий Губин. Как и другой Дмитрий – Быков. Но тут Губин взялся за Матвиенко, за то, что снег не убирают в городе, что нужно не ее отставки требовать, а заставлять работать. Жаловался, что киосков рядом с домом нет. Я читал и думал: все правда. Хотя у Губина она порою слишком уж своя, на этот раз все по делу. Денис Гуцко – о родном Ростове и не о родных националистах. Пишет он скучно, но ведь тема такая: вряд ли ее задача – веселить.

С огоньком в сердце я пролетел все пять этажей, у заветной двери отдышался и проскочил в волшебный и таинственный мир – туда, где делают правду. «Меня зовут Андрей, присаживайся и включай», – поприветствовал меня молодой человек и указал на один из компьютеров. В довольно просторном помещении икс-образно располагались рабочие места, полупрозрачная пластиковая перегородка отделяла их в каждом «иксе» друг от друга – и таких «иксов» по четыре рабочих места было не менее двадцати. Мне, однако, досталось место у стены, где я с удовольствием и разместился. Пароля не знал, Андрей был занят, и я для изображения какой-то деятельности водил мышью по столу. Сидевший через перегородку человек не проявлял ко мне никакого интереса, он и не здоровался-то со мной, и вот я сидел и думал: о том, что декорации мне больше напоминают старые американские фото банковских клерков. Хотя почему старые? Именно сейчас во всех крупных компаниях ситуация как раз такая, к примеру менеджеры по продажам так и работают. Однако, место, где делают правду, мне определенно представлялось иначе.

Постепенно появлялись люди, были они совершенно разными, на некоторых я посматривал с детской зачарованностью, и быть среди них представлялось таким счастьем, круче которого только стать космонавтом. Мне нравилось в них все – кроме одного, пожалуй: никто меня не замечал. Я знал, что есть варианты и хуже: одна моя тогдашняя подруга рассказывала, как по случаю ее первого выхода на работу в крупном офисе собрались сотрудники всех отделов, всюду взрывались хлопушки и летали воздушные шарики. Но когда с тобой здороваются, даже в ответ – это все-таки приятно. Просто раньше я этого не понимал.

Потом появилась главный редактор. Если бы я знал наперед, что это она, испытал бы священный трепет. А так, даже и не заметил поначалу: ну, понедельник, утро, заходит молодая женщина и сходу начинает рассказывать, что кто-то в пятницу не смыл за собой в туалете, да еще и дверь, не закрыл, подлец: теперь всем труба. «Давайте, – обращается она к собравшимся, – договоримся, что каждый будет после себя в туалете смывать». Все солидарны, да и я внутренне согласен: действительно, правду нельзя делать там, где воняет. Так началась планерка, без лишних предисловий, так же она и продолжилась: туалетную тему сменил обзор прессы, его провел человек, сидевший напротив меня: я слушал его заворожено, хотя и понимал, что магии здесь нет, просто уверенный профессионал и все дела, я тоже буду так. Делились новостями. Криштиану Роналду, отмечая забитый гол, приложил к губам палец: «слизал» фирменный жест самого Аршавина, засранец мадридский. Зам. главного редактора одобрила, а я заодно узнал, что она тоже здесь. Затем раздавали темы: мне досталась безработица. 64 процента всех безработных предпочитает искать варианты трудоустройства самостоятельно – отправная точка.

Тот факт, что я не спал, волнуясь перед первым днем, немного сказался на скорости написания текста. Сайт неспешно наполнялся новостями, со скоростью где–то одна в полчаса. Мне называли цену, которую платили здесь за одну статью, но цифра вылетела из головы. Я, конечно, хотел другого: хотел научиться здесь, отточить мастерство, хотел быть реально полезен, меня интересовало все! Но все были заняты. Человеку, который сидел напротив, например, позвонил читатель. То ли читатель орал, то ли была включена громкая связь, но весь разговор был слышен:

– Я был в их лагере, и я знаю, как все там происходило. Я там жил, знаете, несколько лет. Вот сейчас они будут собираться (Не знаю всей истории, речь о каком-то лагере под Петербургом, где предположительно издевались над детьми. – Г.П.), давайте, я приеду, я все расскажу, как оно было. Вы вот... как вас зовут вообще?

– Э-э… Василий... Меня зовут Василий *******, – голосом радиодиджея отвечал человек напротив, – Скажите, пожалуйста, вот вы из Санкт-Петербурга сами? Проживаете здесь?

– Я из Санкт-Петербурга, я всю жизнь, знаете, прожил в Питере, и сейчас живу на Пионерской. Вы мне скажите, можно ли туда приехать? Как добраться, где это находится?

– Вы не беспокойтесь насчет этого, мы сами вас заберем, будьте на связи только, мы вам позвоним и заедем за вами.

– Вы не забудьте только. Я, знаете, все расскажу. Вы, это… Вы напишите…

– Спасибо вам за звонок, удачи вам и всего доброго! Мы с вами свяжемся.

Одновременно с этим я узнал из всемирной сети, что только 7 процентов петербуржцев в случае увольнения готовы встать на учет в службе занятости. «На учет в службе или на учет в службу?» – раздумывал я.

– Блин! Твою мать, – вскочил человек напротив меня и, дополняя свою речь уточнениями, направился к кому-то из коллег в дальний угол помещения.

Тем временем на моем экране после десяти минут усилий открылась-таки страница с его заметкой, посвященной русско-азербайджанской драке, имевшей место быть в Купчино намедни. В заметке говорилось о том, что произошло нападение «на интеллигентного человека лет 40 нерусской внешности» группы пьяных купчинских гопников. Затем уже сами гопники были атакованы представителями местной азербайджанской диаспоры, одному из активистов нанесли ножевые ранения.

– Да идиоты какие-то звонят, – возник снова Василий напротив меня.

Андрей сзади стучал по клавиатуре, на обращенные вопросы к нему отвечал коротко. Впоследствии я и перестал спрашивать.

Моя статья стала наполняться подробностями: почему не популярна служба занятости, чем агентства рекрутинговые отличаются от кадровых, почему им не доверяют и предпочитают родственников и друзей – причины, короче, и следствия, итого причинно-следственная связь. Мне хотелось дать развернутый ответ, и завершить его красиво, вроде того, что как искать работу – это дело каждого, конечно, но вот смотрите: 30, 3 процента ищут работу уже более года. Это называется затяжная безработица, так что, как говорится, думайте сами, решайте сами. Получилось около четырех тысяч знаков. Отправил его на e-mail зам. главного редактора и спустился покурить.

«Текст, конечно, фигня, – думал я (иначе я о своих текстах никогда не думаю). – Но в нем все четко и все на своем месте. Написано грамотно и детально освещено. В конце концов, такие тексты у меня стабильно принимали уже несколько порталов, некоторые даже отзывались «профессионально, очень здорово», хотя эти, мне кажется, не читали, а размещали все подряд. Но, по крайней мере, правду я сделал. Сейчас, только что».

Завершая эту мысль уже в курилке, я обнаружил там двух девушек, которых видел в редакции.

– А вот Евгения Терехова – это будет красиво звучать? – интересовалась одна у другой.

– Ну, я думаю, да. У тебя другое мнение?

– Это просто мой еще со школы псевдоним, – затянулась собеседница и немного подумала – Ну, пока я как Мария Иванова печатаюсь…

Заглянула в курилку главный редактор.

– Вы у нас курильщик, оказывается?

– Да, – говорю, – я вот статью написал – покурил. Привычка, да и два часа дня.

– Я так, себе на заметку, – и хлопнула дверью. Это было единственное наше с ней общение.

Чертовски хотелось спать. Мог бы спасти кофе, однако то место, которое я принял за столовую, оказалось чем-то другим. Бессонница искажала происходящее. Вот я и не сразу понял, о чем речь в разговоре, который услышал, вернувшись за свой «икс».

Возле окон, далековато от меня, располагался отдел спорта. В течение дня там разговаривали только о футболе, статью о нахальном поступке Криштиану писали, разумеется, тоже они. То были добродушные ребята, правда, очень много матерились. Вообще, представление о работниках правды как интеллигентных людях к этому времени уже было разрушено.

– Семен, ты же о футболе писал? Кто там на Кубке Содружества в финале играл?

– «Интер» выиграл.

– «Интер» же из Азербайджана, да?

– Нет, из Милана, б…!

На моем экране уже красовалась статья «Драка в Купчино связана с акциями в поддержку Егора Свиридова». Чем связана? Звонили ментам, вроде, сказали те: «Азер напал или на азера напали». Много случайных людей было.

– А во сколько матч закончился? В пять?

– Ну нет, там же еще дополнительное время было и пенальти.

Захожу к замглавреда, она говорит: мне твоя стилистика нравится, как ты пишешь вообще. Приятно очень, и очень болит голова.

– Но, понимаешь, это не правда. Не наш стиль.

Я говорю, ну вот же…

– Дело не в этом. Очень много слов, понимаешь, конструкции какие-то тяжелые. Для «Российской газеты» это бы еще подошло… Но у нас задача такая: надо писать проще. Чтобы любой бомж на помойке подобрал клочок газеты и заинтересовался. Таким материалом бомж, знаешь, что…

Ну и так далее. Вернулся назад, пристыженный. Решил немедленно заняться редактированием статьи. Выбросил из нее все лишнее, и прежде всего проценты. В конечном итоге написал новую. Из четырех коротких абзацев, содержащую, помимо прочего, такие строки:

Многие ссылаются на негативный опыт обращения в эту службу родственников или знакомых: предлагают работу с очень низкими окладами, а отказываешься – снимают с учета. Мало кто доволен и работой сотрудников этого учреждения: ноль внимания к пришедшему человеку, все раздраженные, лишний раз не спросишь.

Над содержанием этого текста я задумался. А может, завис. Промелькнула мысль – а не обратиться ли мне самому в службу занятости? Вот прямо сейчас, плюнуть на все и обратиться. «Там только низкооплачиваемые должности», – бросилась в глаза другая фраза из моего же текста. Я быстро свернул, увидел гигантский заголовок «Фанаты “Интера” устроили в Петербурге массовую драку», и свернул тоже. Обхватил голову руками и посидел так с минуту. Казалось, в голове сейчас произойдет взрыв.

Но он случился совсем в другом месте.

– В Москве теракт, слышали, срочно всем!

Вбежавшего с этим возгласом человека я видел пару раз, но, по-моему, он зам главного редактора тоже. Сейчас он распределял, кто о чем пишет, кто куда звонит. Включили радио. Я оставался в позиции наблюдателя, читал новостные ленты. Какая-то девушка устало вздохнула, всем было ясно, что теракт – это реальная перспектива задержаться здесь очень на много часов. Кто-то звонил в Москву знакомым, кто-то спешно копался в блогах, количество погибших возрастало, возрастало и количество работы. Василий звонил в Пулково, выяснял, какие меры предпринимаются там. Пару минут спустя родилась новость «Пронести бомбу в аэропорт Пулково – проще простого». Я открывал другие информационные порталы: 19:12 «Все залито кровью» 19:14 «Кому-то оторвало голову» 19:21 «Таксисты взвинтили цены». Реальность поплыла.

На Youtub’e стали появляться первые ролики от очевидцев. Андрей выпекал скриншоты. Вбежала главный редактор:

– Это фото размазали, тела там не видно. Ты можешь тела?

– Да тела там никак, у него руки трясутся, там плохо все видно. Я и так сделал лучший.

– Тела нужны лучше.

– Вот смотри, тут непонятно вообще, тела это или какие-то мешки.

– Ну, давай это.

Прибегала и зам главреда, пару слов сказала – мол, этот текст уже лучше, но сейчас не до него. Можно и домой идти. Я хотел написать тоже, но это мне не доверили. Да и что я напишу? Останется ли бомж довольным? И вообще я уже был где-то не здесь. Я вспомнил дурацкий случай из своей жизни – пригородную электричку, в которой вдруг объявили, что впереди товарный состав сбил человека, и поэтому «будем стоять». Помню, курил на платформе и слушал, как тут и там – в мобильники разных сетей и конструкций, неслось сплошное: «Придурок какой-то по рельсам шлялся, козел, блин, не знаю».

И поздний вечер, сияние звезд, звон последних трамваев, двое подвыпивших мужиков объясняли что-то таджикам, потом их бригада дружно схватила мусорные урны (а они неподъемные, хватаются вчетвером) и скинула по высокой лестнице вниз, на Ланское шоссе, бомм-бомм-бомм, и какая-то женщина кричала: «Зачем, для людей же поставили», – и вторил ей статный мужчина, да-да-да, и ветер, чертовский ветер, и меня еще ждала любимая, или делала вид, что ждала: «Да задерживаюсь вот, на трамвае поеду, наверное, не волнуйся ты, я позвоню», и целую-целую-целую, «Ура» – орала пьяная гвардия где–то вдали. Зенит-зенит-зенит… Чемпио-о-о-он!!!

А она говорила мне, говорила мне ведь все, единственная: «Ты бы занялся правдой. Не твое остальное все, да и я в том числе не твоя. Ты зашел бы хоть, там и посмотришь», да-ты-что, да-ты-что, да-ты-что, это слишком, это невероятно круто, круче только стать космонавтом, да ты что, и сияющий Прилепин улыбался мне из темноты, поглаживая свой острый меч, и Дмитрий Губин, и кто там еще. Вот и занялся. Вот и зашел.

«Террористы х…вы», – услышал я голос Василия, стучащего по клавиатуре. Открыв глаза, увидел новый, большой заголовок информагентства: «Стали известны последние слова террориста». Как они стали известны? Не знаю. Но были они такими: я вас всех здесь убью.

Как по мне, лучше бы он сказал: я вас всех здесь люблю.

Я думаю, так было бы круче.

 

 

ЧЕГО Я ХОТЕЛ

 

И был я молодой журналист с большими надеждами. Мои глаза горели, я дышал ощущением новой жизни. Так было когда-то. Я вспоминаю теперь.

Я пришел к известному человеку. Это был специалист в области приборостроения, признанный великий инженер. Кончено, широкой аудитории – человеку с улицы, самому массовому потребителю его фамилия ни о чем не говорила – но те, кто был «в теме», слагали о нем легенды. Тот мой первый журнал был как раз для таких – специализированный, профессиональный. Дрожа, я признался главреду, что ничего не знаю о приборах. Мне предстояло интервьюировать человека, который совершенствовал самолеты, космические спутники, корабли, я смертельно боялся упасть в грязь лицом.

– В последние несколько лет он не выходит из дома, – сказал мне главред. – давно отошел от дел, журналисты у него – совсем нечастые гости. Не сомневаюсь, мы будем первыми.

– Так… тем более, – замялся я.

– Ему наверняка захочется рассказывать, вспоминать… Человек уже в возрасте, сентиментальный. Все, что тебе нужно – взять диктофон и включить. Поверь мне – ты с этим заданием справишься.

Человеку-легенде было тяжело ходить. Он часто прерывался, чтобы прокашляться, и забывал, о чем шел разговор до этого. Редактор оказался прав – мне почти ничего не пришлось спрашивать. Инженер рассказывал истории – о том, как куда-то летал, ездил, кого-то встречал, провожал. Причем после каждого вынужденного перерыва на кашель история приобретала новые подробности. Порой они противоречили той же самой истории, но рассказанной десять минут назад.

– Мне скучно, – подтвердил он догадку редактора. – Многих уже нет, а те, кто остался – при смерти. Или выжили из ума, – и он долго смеялся странным, жутковатым смехом. – Только и остается, что вспоминать.

Я пытался что-то спрашивать про инновации, про чертежи, про разработки, что ставили на уши все инженерное сообщество тех лет, но в неторопливом его повествовании все чаще всплывали женщины. И здесь, в отличие от чертежей, он не был скуп на подробности – настолько, что я краснел, сидя перед ним в старом, поеденном молью кресле.

В его квартире царило запустение – похоже, что женщины не приходили сюда давно. Кто следит за ним, кто помогает? – было странно и страшно задавать столь нелепый вопрос человеку, когда-то изменявшему мир. Человеку, без которого прогресс – это естественное развитие цивилизации, движение к новым открытиям – шел бы на долгие годы, а то и десятки лет медленнее.

Я не отважился спросить, где его женщины теперь. И кто он теперь им. Есть ли у него близкие, и почему они не здесь, не с ним. Терпеливо слушал рассказы о том, как он соблазнял очередную красотку из министерства, кажется, иностранных дел (ну да, что могло быть красивее министерства иностранных дел?), раскрывал свой блокнот и выуживал оттуда приготовленный заранее вопрос. Я снова и снова возвращал его к чертежам, к схемам, к наградам и премиям, книгам, публикациям.

Но он отвечал все короче, пожимая плечами, будто бы извиняясь: не помню подробностей. Забыл за давностью лет.

Что ж, думал я: интервью получится суховатым, но, может, оно и к лучшему – издание серьезное, не печатать же, в конце концов, все его страсти, от которых, казалось, краснел даже мой диктофон. Будем считать, что мы с ним этого не слышали. Я засобирался домой.

Хотелось сказать на прощание что-нибудь оптимистичное, жизнеутверждающее. Грустно заканчивалась жизнь такого великого человека – словно прибор, им же когда-то изобретенный или усовершенствованный, а теперь отработавший свое, он пылился на старом складе – в печальной квартире своей. Где, никому не нужный, потихоньку сходил с ума. Возле двери я едва раскрыл рот, чтобы произнести банальность в духе «Вам мы обязаны нашим настоящим…», как он жестом остановил меня.

– На самом деле я всегда хотел быть обычным… – произнес он. – Если бы это только получалось. Когда вокруг тебя столько крутится, да и сам ты немало крутишь, – он усмехнулся, и я решил, что речь опять пойдет о мидовских красавицах. – Немногое можешь позволить – сразу же слухи… А слухи – они всегда против тебя.

Он промолчал немного и вдруг неожиданно выдал:

– У моей жены была подруга, женщина, надо сказать интересная. Она приходила к нам часто, но неизменно в компании мужа… Не стану его называть, ни к чему это – тревожить память прекрасного человека. Он был моим другом, и замечательным другом – я бы даже сказал, лучшим. Но…

– Что «но»? – осторожно спросил я.

– Всякий раз, когда я ее видел, мне хотелось, чтобы он ушел. Да и чтобы жена ушла, – мой собеседник махнул рукой, будто до сих пор сожалея. – Чтобы ушли все, и мы остались вдвоем. Не давала она мне покоя.

– Вам не давала покоя жена лучшего друга?

Кажется, я начинал понимать.

– Не давала. Да и до сих пор не дает – только уже как воспоминание, как что-то несбывшееся. Я мечтал остаться с этой женщиной наедине, она занимала все мои мысли. Но обстоятельства, обязательства… В общем, у нас с нею так ничего и не вышло. А ведь могло! Могло…

– Вы серьезно? – произнес я, чтобы не молчать.

Но он не ответил, только мечтательно закрыл глаза.

Я был в шоке. Меня воспитали совсем иначе, и то, что я услышал, не находило во мне понимания – такое казалось противным физически. Внутри меня все содрогалось от гнева. Хотелось отмыться, очиститься, любыми способами стереть из памяти то, что я услышал.

Да и вообще, я шел с ним говорить о космосе. Об авиации. О великих делах страны. Я знал, конечно, что на старости лет у многих мужчин «съезжают тормоза», как говорят простые люди, и они превращаются, сами не замечая того, в банальных похотливых пошляков. Я называл такой тип людей «старик Козлодоев» – по песне Гребенщикова. Хотя такое поведение и выглядело отвратным, но я относился к нему снисходительно. Да и нечасто встречал в своей жизни таких стариков.

Но по-настоящему меня печалило не это. А то, насколько мелкой и ничтожной оказалась мечта этого человека, всю свою сознательную жизнь занимавшегося важными и славными делами. Человека, принесшего столько пользы. Человека, менявшего мир. Можно было бы понять того, кто проводил свои дни в глупом разврате и мечтал о совсем другом статусе – великого творца, созидателя. Но творец, созидатель, мечтающий о глупом разврате? Это было выше – или, в данной ситуации скорее ниже – моего понимания.

Я шел через стену снега, который словно окружал меня, затягивал в свой снежный водоворот, мне с трудом давался каждый шаг, и фонари качались над головой, и черное небо, холодный бездонный космос высились надо мною.

Чего мы хотим, думал я, возвращаясь с задания, о чем мы мечтаем, люди с планеты Земля? И что получаем? Вот идет женщина – может, она хотела нежного мужа, семью и дом. А работает главным бухгалтером, все ее уважают и чтут. Какая-нибудь фирма держится на ней, или целая бюджетная организация. На своем ли она месте в мире? Кто-нибудь пишет стихи и поет под гитарку песни, и десять-двадцать преданных друзей, приятелей и девушек с немытыми волосами собираются в круг на полу и слушают их. А сам он мечтает о том, что у него много денег, он валяется на островах и в гробу видит все эти песни и тех, кто сидит на полу. А перед другим, напротив, изгибается вся карьерная лестница, оборачиваясь красной дорожкой – так легко и непринужденно все дается ему: везунчик, говорят за его спиной, прирожденный руководитель, боевая корпоративная единица. А он хочет быть писателем – или может, геологом, исследователем льдов, или химиком. В его корпорации – десятки тысяч людей, филиалы по всей Европе, а в голове – та давняя юношеская мечта.

Возможно, люди добиваются высот лишь в том, что гонят от себя всю жизнь, влюбленные в другое. Стараются, делают, зная, что это получается – так почему бы и не заняться. И никогда, до конца жизни, не считают это дело своим. Разница лишь в том, что остается за бортом жизни: у каждого это свое – у кого-то семья, у кого-то музыка, у кого-то банальный разврат или вовсе какие-то гадости. Что ж, случается и такое.

И хотя бы у кого-то, думал я той снежной ночью, хотя бы у кого-нибудь мечта сбывается в том виде, в каком они ее представили когда-то? Хотя бы кто-то счастлив от того, что стал именно тем, кем стал?

А сам я… чего хотел я в этой жизни? Которая только – как мне чудилось тогда – начиналась?

Я смотрел на искрящийся снег под ногами и, кажется, знал ответ. Думал – а как… как было бы здорово… как бы хотелось, думал тогда я, если бы жизнь можно было просто смотреть, совсем не принимая в ней участия. Как это было бы великолепно – жить и просто смотреть за жизнью, жить так, словно меня и нет вовсе! А все остальное есть.

И никогда бы не хотелось умирать.

 

Примечания:

1. От слова единоличник – игрок, который не отдает пас в требующих того ситуациях, а бьет по воротам из невыгодного положения, что негативно сказывается на результативности и зрелищности матча.