Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
Союз Писателей Москвы  

Журнал «Кольцо А» № 114




Александр РЯБОВ

Foto1

 

Родился в 1988 г. в Нижнем Новгороде. Окончил радиофизический факультет ННГУ им. Н.И. Лобачевского. Работает младшим научным сотрудником. Публиковался в журнале «Кольцо А».

 

 

 

ТАЕТ ЛЕД

О романе Леонида Юзефовича «Зимняя дорога»

 

Дихотомия «добро-зло» столь монопольно завладела всем информационным фоном нашей жизни в свете усложнения международной политической обстановки, что у людей, несмотря на любовь к «сказкам», возник острый запрос на сюжеты, где далеко неочевидно, на чьей стороне правда. Эта потребность дошла даже до той области, где конфликты не должны выглядеть хоть сколько-нибудь сложными, – комиксов. Например, в фильме «Первый мститель: противостояние», где соперники – Капитан Америка и Железный человек, и в ленте «Бэтмен против Супермена: на заре справедливости» между канонически положительными персонажами разворачиваются объемные конфликты, в которых нет однозначно правой и однозначно неправой сторон.

Волнующим духом непознаваемой истины проникнута книга Леонида Юзефовича «Зимняя дорога», ставшая в 2016 году лауреатом двух ведущих литературных премий России – «Национального бестселлера» и «Большой книги». Книга описывает события Гражданской войны. По разные стороны баррикад оказались белый генерал Анатолий Николаевич Пепеляев и красный командир Иван Яковлевич Строд. То, что книга написана в жанре документальной прозы, «обманывает» многих читателей, считающих, что тем самым автору было значительно легче добиться подкупающего уровня нейтральности. В действительности же этот жанр очень труден, потому что лишает автора многих степеней свободы, рискуя вынести его на путь тенденциозности.

Документальную прозу как жанр художественной литературы ни в коем случае нельзя путать с собственно документалистикой. Конечно, порой грани размываются, но при внимательном рассмотрении ряд отличий позволяют отделить одно от другого: психологизм, стиль, образ автора. Кроме того писатель, работающий в жанре документальной прозы, может находить формы, которые в переосмысленном виде будут впоследствии использованы «чистокровными художниками». Можно спорить, было ли решение вручить Нобелевскую премию по литературе в 2015 году Светлане Алексиевич политизированным и оправданным с позиций художественного мастерства авторессы, но одним из главных факторов, ставящих под сомнение выбор Нобелевского комитета, была именно жанровая принадлежность работ писательницы.

В «Зимней дороге» Леонид Юзефович признается, что материалы для этой книги стал собирать много лет назад, когда мотивы написания были несколько иными: «То, что двигало мной, когда почти двадцать лет назад я начал собирать материал для нее, давно утратило смысл и даже вспоминать об этом неловко». Чем дольше книга зрела, тем ближе становилась символичная столетняя годовщина 1917 года, и тем острее автор чувствовал общественный запрос на предельно объективное изображение описываемых событий. В одном из интервью он говорил: «Трагедия – это не история с плохим концом, а история борьбы, которую ведут две силы, каждая из которых обладает частью правды, но принимает эту часть за целое. Это как с Антигоной по Софоклу, которая хочет похоронить своего брата, а царь Креонт хочет отдать его на растерзание диким зверям, потому что Полиник предал своих. Они оба правы, и примирение невозможно. И в таких трагических конфликтах яснее видна природа человека и природа общества. Потому что если мы говорим о национальных войнах, то всегда ясно – вот здесь свои, а тут чужие, понятно, где зло, а где добро. И в юности мы еще пытались взвесить стороны в Гражданской войне, понять, на чьей же стороне было больше правды. А теперь я понимаю, что это бессмысленно: правда не поддается количественному измерению».

Результатом авторского поиска, ограненного художественным мастерством, стала история двух героев Гражданской войны. Один из них – Анатолий Пепеляев (1891–1938) - уроженец Томска, потомственный дворянин, защищавший Родину в годы Первой мировой войны, сделавший блестящую военную карьеру – в двадцать семь лет произведен в генерал-лейтенанты. «Его слава была так велика, что, когда Колчак заболел и неделю находился между жизнью и смертью, общественное мнение прочило Пепеляева на место верховного правителя», - отмечает Юзефович. Другой персонаж – Иван Строд (1894–1937) – родился в семье военного фельдшера в Витебской губернии. По молодости Строд бы анархистом, и его путь был тернист и фатален. «Однако сам он <Строд> говорил, что поехал в Москву искать какую-нибудь работу, не нашел, подался в Казань, но и там с работой было плохо. Кто-то посоветовал ему поискать ее в Сибири, а по дороге, тоже по чьей-то рекомендации, Строд решил добраться до Владивостока, чтобы оттуда эмигрировать в Америку. Однако дальше Иркутска его как бывшего офицера на восток не пропустили. Помотавшись по городу, он не нашел ничего лучшего, как вступить в Красную гвардию. Мятеж Чехословацкого корпуса поставил его в ряды защитников Центросибири». Судьба свела этих героев во время решающего сражения в ходе Якутского мятежа, уже на исходе Гражданской войны,  – в «Ледяной осаде при Амге» (осада Сасыл-Сысы) с 13 февраля по 5 марта 1923 года. Строд удерживал позицию против Пепеляева; другой красный отряд взял важный близлежащий пункт и выдвинулся на помощь; группа Пепеляева вынуждена была отступать, пока ее не догнали на восточных границах страны. Пепеляева осудили на 10 лет, и он смог немного подышать воздухом свободы; Строд стал народным героем и писателем, но влиться в новое общество не сумел. Пути обоих закончились в годы Большого террора.

Несмотря на совершенно разное происхождение и разные характеры командиров, они вместе со своими солдатами столь героически боролись за Сасыл-Сысы, что в этой точке противостояния их образы тесно переплетаются, и становится неважным, каким образом они подошли к этому рубежу. Одна из тем книги – роль случайности в выборе стороны, за которую ты воюешь в ходе Гражданской войны. И Пепеляев, в одно время разочаровавшийся в белом движении, при определенном раскладе мог оказаться «красным», а уж про Строда и говорить не приходится. Его образ напоминает персонажа блестящего фильма Луи Маля «Лакомб Люсьен», который, провинциальный крестьянский юноша, знать не знал, куда податься; попробовал к французским партизанам – не получилось, и он, ничтоже сумняшеся, пошел в гестапо. Случайность. Гражданская война в «Зимней дороге» – время еще большой неразберихи. Поэтому не стоит удивляться, что по страницам книги повсеместно разбросаны перебежчики и просто люди, не понимающие, что такое – хорошо, а что такое – плохо. Этим данная книга близка «Тихому Дону»: выбор «платформы» крайне случаен и куда чаще объясняется местом, окружением и выгодой, а уж потом идеалами и устремлениями.

Хаос Гражданской войны столь непредсказуем, что писатели «средней руки» часто захлебываются в описании этой сумятицы, где стоит немалых сил не скатиться в чевенгуровщину. Андрей Платонов довел Гражданскую войну до такого абсурда, что создал гениальный образ. Единственный вариант изобразить войну не фарсом, а трагедией, проникнутой лирикой, это взять «Чевенгур» и «вывернуть наизнанку». Писателям в этом нелегком деле может прийти на помощь какая-то точка опоры, лучше всего – что-то вечное, непреходящее. Шолохов удерживается от «чевенгуровщины» во многом через тему казачества. В «Зимней дороге» вечная тема – Сибирь. Юзефович использует местный колорит Якутии и соседних регионов, дабы успокоить неразбериху экзистенциального.

 

Создает атмосферу вечности этого края автор не только своим мастерским словом и репликами действующих лиц, но и лирическими отступлениями, обращаясь к писателям Ивану Гончарову и Владимиру Короленко. Взгляд из прошлого как бы «распоясывает» время в целом довольно сжатого действия «Зимней дороги», и читатель понимает, что основная причина тому – запредельность понятия «Сибирь». «Кто не бывал Улиссом на своем веку и, возвращаясь издалека, не отыскивал глазами Итаки? – мысленно восклицал Гончаров при виде Аяна, с грустью думая о том, что отсюда до Петербурга ему предстоит добираться сушей. – Но десять тысяч верст остается до той красной кровли, где будешь иметь право сказать: я дома. Какая огромная Итака и каково нашим Улиссам добираться до своих Пенелоп!» (И.А. Гончаров).

Таким образом, Юзефовичу удается создать, несмотря на все сложности, художественную атмосферу рационального в Гражданской войне, благодаря чему фантасмагорическая «Ледяная осада» выглядит абсолютно реальной.

Удерживаясь на позиции реального, Юзефовичу значительно легче работать с описанием переживаний главных героев: появляется возможность не только читать тексты, созданные самими персонажами, но и интерпретировать события, «очищенные» от абсурдности Гражданской войны. Образы героев становятся более цельными и объемными. Более глубокими смотрятся периодически проступающая меланхолия Пепеляева, его поиски высших идеалов и переживания по поводу того, не превратился ли ранее гордо развивающийся стяг в облезлую тряпку; отчаянность Строда не выглядит сумасбродством самоубийцы, его вольнолюбие и неприкаянность приобретают богатую палитру.

Объемность образов персонажей вместе с установкой на нейтральность автора создают видимость их причастности к силам добра. И приходится одергивать себя: а что они такого хорошего сделали? Не привела ли сверхзадача Юзефовича не встать ни на одну из сторон к той же тенденциозности, хоть и специфической? Правильно ли он понял прообразов своих персонажей?

Сложные вопросы. Принципиально отметить, что очень важным Юзефовичу видится нравственный закон «внутри» его героев. Пепеляев славился своим милосердием на фоне ужасов той войны: смертных приговоров не подписывал, пленных предпочитал отпускать, и экзекуций в духе барона Унгерна за ним не числилось. Строд тоже обладал изрядным состраданием, поэтому не стоит удивляться тому, какой болью пропитано его описание зверств нового «Чингисхана» (Унгерна) в разоренной им станице Кулинга, превратившейся в «особенное кладбище». Сожженные дома он уподобляет кладбищенским памятникам.

 

 «Вот у одного дома кучка казаков разбрасывает обгорелые бревна. Один нагнулся, что-то схватил руками, выпрямился со смертельно бледным лицом, полными ужаса и отчаяния глазами уставился в одну точку, мучительно застонал и, заскрежетав зубами, упал на горячую золу, прижимая к груди потрескавшийся череп ребенка… Возле другого дома казак нашел в погребе сгоревшую жену. Стоит над трупом, называет его самыми ласковыми, нежными словами… а сам целует кости с кусками уцелевшего на них мяса».

 

Красному командиру во многом было сложнее сохранить принципы нравственности, потому что над ним было больше начальников, и он вынужден был идти на множество хитростей, например, откровенно «включать дурака», как мы сегодня сказали бы, что ему в итоге аукнулось.

В ряде эпизодов каждый из героев убивал своих оппонентов, но это остается несколько в стороне от общественного внимания. Очевидно, что и Пепеляева, и Строда  жизнь порой заставляла не щадить врага, такова участь воина, – однако Юзефович нарочно обходит подобные ситуации. Куда важнее прочувствовать милосердие военачальников, выглядящее как бич Божий. Пепеляев и Строд отлично понимали, что они мгновенно смертны, и все же, балансируя на тонкой грани земного существования, они оставались верны своим идеалам, хоть это и было мучительно сложно.

В «Зимней дороге» непропорционально мало уделено места жизни двух главных героев в первые годы Гражданской войны, а ведь там тоже было очень много интересного. Например, старший брат Пепеляева являлся штатской правой рукой Колчака и был расстрелян вместе с ним в Иркутске. Оба – и Строд, и Пепеляев – прошли через несчетное число судьбоносных сражений. Но автор все события, предшествующие «Ледовой осаде», преподносит дозированно, планомерно подводя читателя к месту финального сражения.

Про семейную жизнь героев рассказано не так много, и из этого можно сделать вывод, что самый главный герой в этом произведении все же один – Пепеляев. Частная жизнь Строда описана скромно, и она для сюжета преимущественно играет роль фона и разъяснений. Взаимоотношения же белого генерала с женой составляют отдельную сюжетную линию «любовь и брак во время гражданской войны». Будучи самодостаточной, эта линия как бы резонирует с набившей оскомину историей про любовный треугольник Колчака. Здесь – драматизм в простоте. Юношеский брак, дети, постоянные расставания, непонимание того, что есть их любовь, и печальный конец. И все же Юзефович предпочел здесь не доводить до совсем уж горько-щемящего. Причин я вижу две. Первая: возможно, он боялся перейти черту, за которой его произведение по духу перестало бы быть документальным. Вторая: ненароком могло произойти смещение акцентов, которое отвлекло бы от главных сюжетных линий. И все же, объективно говоря, кажется, в любовной линии что-то на художественном уровне «не защелкивается», отдельные внутренние конфликты Пепеляева как-то неорганично переливаются друг в друга, не создавая целостной картины.

Желая не просто не растворить главных героев в бесчисленном множестве второстепенных персонажей, а усилить их образы, Юзефович очень вдумчиво выпускает на страницы своей книги новых лиц. Профессиональные историки, забывая о том, что перед ними все же художественная литература, высказывали замечания о несвоевременности появления и несоразмерности «экранного времени» и заслуг некоторых героев. Но это не лукавство, а ресурс документальной прозы: решая художественные задачи, можно о чем-то говорить больше, о чем-то меньше, о чем-то вообще промолчать. Вряд ли целесообразны претензии типа «слишком мало Колчака», «недостаточно старшего брата Пепеляева», Байкалов как персонаж появляется поздно, а Артемьев, наоборот, расписан слишком подробно. Второстепенные герои играют преимущественно вспомогательную роль, усиливая атмосферу произведения и оппонируя Пепеляеву и Строду.

Особо хотелось бы выделить образ красного командира Карла Карловича Байкалова. Вспоминается великолепный фильм Стэнли Кубрика «Тропы славы» о том, как сильно мир военных пропитан поиском личной выгоды, даже когда это неэтично, аморально и вредно для твоей страны; и быть может, еще хуже, что корысть начинает видеться даже там, где ее нет. Мир войны генерирует столь агрессивное конкурентное поле, что даже общность интересов порой не может его подавить. Тем паче, что людям часто кажется, будто они достойны большего и что несправедливость может быть только против них – особенно когда люди действительно потом и кровью заслужили полученное. Приведем отрывок, говорящий о том, что сверхидеализм Пепеляева порой был нечестным по отношению к товарищам.

 

Чтобы спаять добровольцев одушевляющим чувством равенства, Пепеляев хотел упразднить погоны, но возмутились офицеры, и ему пришлось отступить. Протест возглавил полковник Аркадий Сейфулин. Дворянин, на германский фронт он почему-то попал рядовым и, по словам Пепеляева, выслужил свой полковничий чин кровью двадцати семи ранений. Для таких, как Сейфулин, … офицерские погоны оставались единственным наглядным подтверждением их жизненного успеха.

 

Карл Карлович Байкалов не был каким-нибудь трусливым карьеристом, прошел через множество сражений. Он был героем Монгольской операции: интересно, что в «Зимней дороге» случайно или специально не упоминается о том, как он сам выдержал полуторамесячную изматывающую осаду против белогвардейцев. Свое поражение в «Ледяной осаде» Пепеляев осознал, когда услышал, что как раз таки Байкалов взял близлежащую Амгу. В этот момент Карлу Карловичу выдвинуться бы на помощь отряду Строда, но Байкалов словно не видел в этом смысла: то ли считал, что сами справятся, то ли, что им уже ничего не поможет, и стоит ими пожертвовать.

Досада на себя и обида на Строда за упущенную славу привели к тому, что Байкалов раз за разом находил способ дискредитировать героя. Байкалов с его расчетливостью и карьеризмом противопоставляется Строду, а через это и Пепеляеву.

Но так ли уж безнравственно поведение Байкалова с военной точки зрения? Когда командир дивизии оставляет батальон прикрытия, из которого большинство погибнет, можно сказать, что с точки зрения абстрактной морали он – убийца, а с точки зрения командира дивизии он – человек, спасающий всех остальных.

Не исключено, что из имеющейся у него информации Байкалов действительно пытался выбрать оптимальное решение. Карл фон Клаузевиц писал: «Война – область случайности». Военный теоретик описал много факторов, в которых эта случайность кроется: местоположение соперника, твое местоположение, погода, достоверность информации и прочее. Другой разговор, что, если бы Байкалов оказался в ситуации, когда абстрактная мораль остро противоречит военной логике, командир наверняка выбрал бы последнее. И вот этим он отличается от Пепеляева и Строда.

 Когда командир дивизии не оставляет батальон прикрытия и дает приказ отступать всем вместе, может резко увеличиться вероятность того, что вместо нескольких сотен погибнет несколько тысяч. Но будут ли эти потери на совести командира дивизии?

Насколько вообще стратегически уместны проявления гуманности главных – военных! – героев? Не «перебарщивают» ли они в желании остаться моральными? Даже сам Пепеляев порой начинает сомневаться в правильности своих поступков.

 

В частных разговорах наверняка обсуждалась возможность захвата какого-нибудь стоящего на рейде судна – с тем, чтобы заставить капитана плыть по нужному маршруту. Технически это казалось осуществимым, но грозило полицейским преследованием в Китае, к тому же для Пепеляева было неприемлемо по моральным соображениям. От безысходности он скрепя сердце вернулся к тому разговору, который Вишневский завел с ним полгода назад – об изъятии крупной партии пушнины с охотских складов купца Никифорова. Тогда Пепеляев отверг эту затею, а сейчас раскаивался в своей излишней принципиальности.

 

Однако Пепеляев редко задумывается о том, что его гуманность порой боком выходит солдатам – чрезмерное милосердие к посторонним оборачивается непреднамеренной жестокостью к своим. Тут важно, что товарищи генерала преданы не только командиру, но и его идеям, что питает волю. Людей же Строда поддерживает не столько осознание своего «миссионерства», сколько пафос героизма, который так и источает Строд. Вероятно, ему было куда сложнее, в отличие от очень авторитетного Пепеляева, сохранять чувство чести в своих рядах в ситуации на грани гибели. Сила отчаянного мужества привлекательна: производит впечатление как на участников событий, так и на сторонних наблюдателей.

 

За Стродом стояла вся мощь красной Москвы, за Пепеляевым – не было никого, но мы всегда больше сочувствуем осажденным, чем осаждающим. …они в меньшинстве, они страдают, они уже потерпели поражение, раз им пришлось уйти под защиту крепостных стен, а нам свойственно верить, что правда – на стороне слабейших. …Кажется, осажденные противостоят не столько другим людям, сколько хаосу и смерти, и мы не потому желаем им выстоять, что они во всем правы, а потому, что они всего лишены.

И все-таки, несмотря на местами разную моральную эволюцию двух главных героев, закрадывается подозрение, что у обоих мораль доходит до той «патологической» степени, за которой становится самоцелью, грозящей бедой. Куда более острым вопросом для нашего общества, чем Гражданская война, остается сталинское правление, и одна из его страниц – причины Большого террора, чистка рядов от потенциальных предателей или просто малахольных в преддверии большой войны.

Конечно, не будь «чистки», к началу Великой Отечественной войны Пепеляев и Строд были бы уже не молоды, и кто знает, в каком бы качестве на нее попали (и попали бы вообще). Но стоит все-таки проанализировать эту возможность. Напомню знаменитое стихотворение Константина Симонова 1942 года:

 

Если ты не хочешь отдать 

Немцу с черным его ружьем 

Дом, где жил ты, жену и мать,

Все, что родиной мы зовем,—

Знай: никто ее не спасет,

Если ты ее не спасешь;

Знай: никто его не убьет,

Если ты его не убьешь.

(…)

Так убей же немца, чтоб он, 

А не ты на земле лежал,

(…)

Так убей же хоть одного!

Так убей же его скорей!

Сколько раз увидишь его,

Столько раз его и убей!

 

Удивительной силы строки должны были развеять сомнения у русских солдат. Но, даже учитывая разницу между гражданской войной и международной, подозреваю, что и там главные герои «Зимней дороги» нашли бы место для возвышенной этики. Про Строда это чуть менее вероятно, но Пепеляев наверняка бы потворствовал своим «моральным прихотям», несмотря на весь свой патриотизм и военный опыт, что в определенных условиях казалось бы предательством.

Как это ни ужасно, но, может быть, и хорошо, что эти люди не дожили до начала Великой Отечественной войны. То, что сегодня кажется рыцарством, завтра может восприниматься как измена.

И все-таки «настоящие» люди могут быть куда сложнее тех образов, которые не только мы, но и они сами себе создают. Вполне возможно, Пепеляев и Строд были немного другими, нежели хотели казаться окружающим и себе. В основе «Зимней дороги» лежат дневники и мемуары героев. Встает справедливый вопрос о достоверности этих источников личного происхождения. Проблемой могут стать не только злой умысел или невнимательность мемуариста, но и его искренние ошибки: прошлое имеет склонность формироваться в виде набора комфортных для человека представлений. Даже летопись является лишь субъективным видением её создателя, продиктованным какими угодно эмоциями. Реально произошедшие события, настоящая История, всегда будет оставаться несколько ноуменальным явлением – отсюда и мем про «непредсказуемое прошлое». Зато «разветвленность» минувшего способна дать еще большее понимание динамики событий, так как теорему Томаса: «Если человек определяет ситуацию как реальную, она – реальна по своим последствиям», – никто не отменял. Поэтому наука история в той форме, в которой она обречена существовать, с неразрешимой проблемой достоверности, может дать куда более полное понимание прошлого, чем просто набор идеально точных последовательных фактов.

Говоря о науке истории, хочется вспомнить и другую фразу: «История не имеет сослагательного наклонения». Этот тезис годен для обсуждения в моменте, но учитывая, как сильно Время затуманивает картину прошлого, этот тезис утрачивает всякий смысл. Мы говорим, что события развивались из А в Б, а потом в В, но порой время столь размывает все эти А, Б, В, что мы имеем дело не с соединенными отрезками, а с пространством возможностей. Само по себе оно не страшно и даже способно дать много больше ответов на эпистемологические вопросы. Плохо то, что это пространство возможностей является средством для спекуляций, мистификаций и откровенного вранья. И цель добросовестного историка – «фильтровать» поток истории.

Аналогичные цели должны быть и у документалиста (хотя допустимы некоторые вольности). В многочисленных, порой навязчиво декларативных отступлениях о том, как сложно было докапываться до истины, Юзефович как раз затрагивает вопрос этики историка и документалиста. Дополнительную возможность углубленно рассмотреть эту тему дает ему Строд-документалист. Герой «Зимней дороги» описывал противостояние с Пепеляевым в своих книгах, несмотря на «цензуру», ярко в исторических и этических аспектах.

Едва ли творчество Строда было определяющим фактором для появления «Зимней дороги», но очевидна перекличка между метапрозаическими фрагментами произведения и частями, посвященными творческому пути красноармейца. Однако Юзефович не стал переходить ту грань, за которой данная связь превратилась бы в откровенный пойоменон. Вероятно, метапроза была важна для обозначения именно художественной природы произведения, однако перебор с ней мог уже поставить «Зимнюю дорогу» на постмодернистские рельсы.

Для писателя, работающего в жанре документальной прозы, важно постоянное решение композиционных вопросов. Переплетение различных фрагментов сильно ограничено их природой, поэтому одной из опций мастерства документалиста является верное складывание «мозаики». Если монтаж – это мышление режиссера, то композиционность – мышление прозаика-документалиста. На крупном уровне решение было следующим: произведение разбито на небольшие (по 10–20 страниц) главы, которые в свою очередь поделены еще на 2-3 подглавки; в каждой главе рассказ ведется полностью (или преимущественно) об одном из главных героев, за исключением глав, где их пути очень тесно переплетены. Лирические отступления невелики и не длятся больше подглавки, что не отвлекает внимания от основных сюжетных линий; метапроза встречается редко, но метко, и появляется через какой-нибудь ассоциативный триггер.

Однако помимо выбора последовательности отдельных отрезков можно еще поиграть с их временным масштабом, и в этом Юзефович действует классически, «замедляя» время при непосредственном приближении к решающему столкновению и практически совсем останавливая его в описаниях сражений, что довольно органично: ведь время будто взаправду замирает.

 

Фон – свирепствовавший в городе сыпной тиф, вдобавок зима выдалась необыкновенно суровая даже для этих мест: в первую декаду января 1923 года средняя температура составляла 47,9 градуса мороза, во вторую – на два градуса ниже. Ночами ртутный столбик опускался до пятидесятивосьмиградусной отметки. В такие морозы останавливаются ручные часы…

Это «временное» решение выглядит очень удачным. Но вот в последующих главах оно утрачивает ведущую роль, и время становится порой излишне документальным, что придает целой четверти книги оттенок послесловия. Даже если Юзефович хотел заключительные главы написать в духе «жизнь после», время должно было развиваться иначе, хоть и по тем же установленным самим автором законам.

О языке произведения отмечу, что Юзефович умело «перестраивает» сухую речь фрагментов, где доля документального высока, на живой слог эпизодов, в которых уместно добавить чуть больше художественных красок. Безусловно мастеровит он и в создании фона, наиболее точно погружающего в социальную атмосферу.

 

Пепеляева с женой нетрудно представить среди публики на таком спектакле[спектакль был своеобразным показательным судом над главным героем рассказа Л. Андреева «Бездна» – прим. А.Р.]. Оба они – провинциальные интеллигенты, плоть от плоти этих людей, в разгар Гражданской войны бурно обсуждавших «падение» андреевского персонажа из рассказа почти двадцатилетней давности. В Пепеляеве есть наивность, плохо соотносимая с его биографией, зато в очередной раз доказывающая, что дух времени сильнее личного опыта. Участники «литературного суда» за последние годы тоже насмотрелись всякого и наверняка слышали или … читали … о верхнеудинской гимназистке, которую двое семеновских солдат изнасиловали, задушили и, заметая следы, сожгли в топке бронепоезда. Вероятно, многие из сидевших в зале учителей и учительниц лично знали убитую девочку, но это не мешало им верить, что самое страшное преступление обусловлено воспитанием и средой, беспричинной жестокости не бывает и преступник …всегда раскаивается в совершенном злодеянии. Эти люди еще не поняли, в каком мире им предстоит жить.

 

Великолепны авторские художественные ремарки в главах, описывающих Ледовую осаду. Это ценно не только само по себе, но и, как уже говорилось выше, при решении задачи изобразить события Гражданской войны не столь фантасмагорично, как их нередко изображают.

 

Все это можно прочесть как историю овладения богом забытой деревней на краю Якутии, которая и сама была краем света, а можно – как вечный сюжет о поиске ключа к бессмертию или к замку спящей царевны. Герой плывет по морю, идет через заколдованный лес, где не жужжат насекомые и не поют птицы, восходит на ледяную гору, отделяющую мир живых от царства мертвых, вязнет в трясине, теряет коня, становится жертвой предательства и, с честью выдержав все испытания, обретает искомое, чтобы с ужасом обнаружить: этот ключ не подходит к нужной двери и над всеми, кому он достается, тяготеет проклятье.

 

Однако с сожалением признаю, что концовка не столь удачна. Причина – потерянное в последних главах чувство ритма.

 

Мне трудно объяснить, для чего я написал эту книгу.

То, что двигало мной, когда почти двадцать лет назад я начал собирать материал для нее, давно утратило смысл и даже вспоминать об этом неловко.

Взамен могу привести еще одну цитату из Метерлинка, которую Кронье де Поль в сентябре 1922 года на борту «Защитника» по пути из Владивостока в Аян выписал в свою книжечку, как если бы думал при этом о Пепеляеве и Строде:

«Мы знаем, что во вселенной плавают миры, ограниченные временем и пространством. Они распадаются и умирают, но в этих равнодушных мирах, не имеющих цели ни в своем существовании, ни в гибели, некоторые их части одержимы такой страстностью, что, кажется, своим движением и смертью преследуют какую-то цель».

 

С одной стороны, автор попытался «зарифмовать» финал с разбросанными по книге цитатами из Метерлинка, с другой – туманной, но понятной метафорой подытожить путь главных героев. Казалось бы, хороший замысел. Но… энергетика потеряна, порох в патронах немного отсырел. Выстрелы хлопают, но не столь звучно, как могли бы.

Вот уже три года подряд главными книгами года становятся произведения, написанные на очень острые темы, словно провоцирующие общество на жаркие дискуссии. В «Обители» и «Зулейхе…» речь была про лагеря 20–30-х годов. «Зимняя дорога» – про Гражданскую войну. Помимо высокого художественного уровня, эти книги роднит принципиальное желание авторов не занимать какую-то одну (белую или черную) наперед выбранную позицию, стремление разобраться в безумной полифонической какофонии описываемых событий и увидеть их глубинную суть. «Тот не писатель, кто не прибавил к зрению человека хоть немного зоркости» (Паустовский). И Гражданская, и лагеря – как раз те темы, которые еще долго будут притягивать огромное количество читателей с крайними, а то и доходящими до неадекватности взглядами.

Наличие поляризующих общество исторических тем не свойственно исключительно русскому народу. Для Германии история бомбардировки Дрездена – очень болезненная тема, и вопрос о количестве её жертв еще долго будет открытым. История противостояния Пепеляева и Строда должна восприниматься нашей не ради доказательства каких-то черт нашей ментальности. Нет, она должна восприниматься нашей, потому что это наша боль и наша внутренняя борьба.

В любой беседе, где звучит имя Сталина или апелляция к Гражданской войне, все заканчивается идеологическими спорами разной степени зашоренности. Именно книги Прилепина, Яхиной и Юзефовича превращают плоский мир этих споров в объемную действительность. Эти книги не то чтобы должны вести к каким-то компромиссам и даже солидарности. Достаточно хотя бы условного примирения, необязательно такого пафосного, как у двух главных героев; все же фоном для их примирения был пафос революции.

 

Судьи, однако, упорно искали доказательства «жестокости» пепеляевцев. Строду пришлось подчеркнуть…

«Повстанцы допускали зверства, но после прибытия Пепеляева зверства прекратились, – резюмировал он, по сути дела выступая в роли свидетеля защиты, а не обвинения… – Пепеляев издал приказ не трогать пленных. Я считаю его гуманным человеком».

…Пока Строд, закончив давать «показания», оставался на сцене, подсудимые на передних скамьях начали перешептываться. Затем Пепеляев встал и обратился к суду с просьбой разрешить ему сделать «небольшое заявление».

«Мы, все подсудимые, – получив согласие, сказал он, – знаем о необычайной доблести отряда гражданина Строда и выражаем ему искреннее восхищение».

… После таких слов они со Стродом вполне могли бы пожать друг другу руки. В тех обстоятельствах это было невозможно, но фактически примирение между ними состоялось.

Пропаганда советской эпохи молниеносно сменились на пропаганду 90-х, и времени на более объективный пересмотр Гражданской войны не нашлось. Может, и к лучшему.  Эта тема остается этапной для России, но из социальной сферы она все больше смещается в плоскость истории.

Еще не так давно было практически невозможно создать неидеологизированный героический образ персонажей Гражданской войны. Юзефович предпринял попытку создать новых старых героев и справился с этим вызовом.

Героям книги «Зимняя дорога» Анатолию Пепеляеву и Ивану Строду повезло найти в лице друг друга себе достойных оппонентов. Нам же повезло, что мастерство и совесть Леонида Юзефовича позволили ему запечатлеть их противостояние. 



Кольцо А
Главная |  О союзе |  Руководство |  Персоналии |  Новости |  Кольцо А |  Молодым авторам |  Открытая трибуна |  Визитная карточка |  Наши книги |  Премии |  Приемная комиссия |  Контакты
Яндекс.Метрика