Иосиф ПИСЬМЕННЫЙ

 

Родился в Украине. Окончил МАИ, доктор технических наук. В 1960-94 годах работал в конструкторском бюро  Генерального конструктора Н.Д. Кузнецова, участвовал в  разработках двигателей  для самолётов А.Н.Туполева, С.В.Ильюшина, О.К. Антонова и ракетного комплекса  Н-1. Параллельно читал лекции и качестве профессора в Куйбышевском  авиационном институте (ныне – Самарский Государственный  Авиакосмический Университет). С 1995 года – старший научный сотрудник  в Хайфском Технионе (политехническом университете) в Израиле. Научно-фантастические произведения  печатались в журналах «Знание-сила», «Наука и жизнь», в альманахе «Знание – сила. Фантастика».  Воспоминания о коллегах  по работе, об авиаконструкторах Н.Д. Кузнецове, М.Р. Флисском, Н.Д. Печёнкине  и др. – в журнале «Самарская Лука».  Другие произведения печатались в журналах «Кольцо А», «Крокодил», в «Литературной газете», в сборниках военного юмора  «В море, на суше и выше…». Автор книг «Спасибо, бабушка!», «Палатка Гаусса», «Это аномальное время», «Вторая встреча».

 

МОИ ИНСТИТУТСКИЕ ПРЕПОДАВАТЕЛИ

 

Моим однокурсникам – студентам третьего факультета (факультета специальных электромеханических установок, куда мы поступали, или вооружения, куда мы поступили) Московского Авиационного Института, набора 1954 года, и нашим преподавателям – посвящается.

 

Я долго не решался браться за эту тему, но наконец, понял, что дальше оттягивать уже нельзя. Могу не успеть. Это не будет рассказ, имеющий сюжет, интригу, борьбу взглядов и персонажей. Мое изложение, скорее всего, будет подобно мазкам кистью по полотну, и они, в конце концов, должны вылиться в картину. Итак, разбегаюсь – и бултых! – в воспоминания.

 

Где-то читал, что в ХIХ веке и даже еще в начале ХХ века человек, окончивший вуз, с гордостью говорил:

– Я ученик профессора Жуковского Николая Егоровича.

Но уже в ХХ веке человек, окончивший вуз, имел право сказать более скромно:

– Я прослушал курс лекций у профессора Такого-то.

Наверное, я должен бы говорить:

– Я прослушал курсы лекций у доцентов Таких-то.

Поскольку и предметов было много, и моими преподавателями были в основном не профессора, а доценты.

Первые два года в наших лекциях превалировала математика: матанализ, аналитическая геометрия, начертательная геометрия... Позже оказалось, что многие необходимые нам математические премудрости (метод операционного исчисления, векторное исчисление, булеву алгебру и др.) нам не успели изложить на младших курсах. Тогда их стали нам излагать на лекциях по ТОЭ (теоретических основах электротехники), ТАР (теории автоматического регулирования) и других предметах.

 

Раз уж я упомянул здесь ТОЭ, то расскажу о наших преподавателях этого предмета.

Лекции по ТОЭ нам читал доцент Дмитриев Сергей Никодимович. О себе он отзывался так:

– Никодимыч – друг студентов.

Думаю, что он имел полное право так говорить, поскольку единственный из всех преподавателей позволял на экзаменах пользоваться конспектами и учебниками.

Студент брал билет, переписывал из конспекта или учебника ответы на вопросы, отправлял из аудитории с кем-нибудь записку, в которой сообщал условия полученной задачи, и спокойно ждал, когда следующий пришедший на экзамен студент принесет ему решение задачи.

Получив готовое решение, студент шел отвечать. Никодимыч просматривал листок с решением, брал зачетку и ставил «удовлетворительно».

– Почему так мало? – возмущался студент. – Ведь я ответил на все вопросы! И задачу решил правильно!

– Все верно, – отвечал Никодимыч. – Но пока вы здесь сидели, ваш ответ потерял ценность.

Если же студент шел отвечать, не дожидаясь, когда ему принесут решение, то он получал свои заслуженные «отл» или «хор».

Была у Никодимыча слабость – любовь к коллекционированию. В частности, книг, отобранных им у студентов на лекциях. Заметит он студента, читающего на его лекции какую-либо увлекательную книгу, незаметно приблизится, не прекращая вещать, и – цап-царап! – заберет книгу. Тут же спросит фамилию студента и напишет на книге: «Отобрано такого-то числа у студента Сякого, группа эдакая». И никакие доводы, что книга чужая или библиотечная, не помогали. Книга поступала в коллекцию, собираемую Никодимычем.

Но однажды на моих глазах Никодимыч дал сбой. Он отобрал какую-то книгу у студента Крыжановского, но когда тот назвал свою фамилию, доценту послышалось не Крыжановский, а  Кржижановский. Вступать в конфликт с родственником прославленного советского электротехника, одного из авторов Ленинского плана электрификации страны, Никодимыч не отважился. Он молча положил книгу обратно, как-то бочком вернулся на свое преподавательское место и тихим голосом продолжил лекцию.

Как я понимаю, доцент Дмитриев вообще с благоговением относился к прославленным или знаменитым ученым-электротехникам. Алик Иоффе, учившийся на курс младше меня, рассказывал, что на экзамене по ТОЭ он пошел отвечать не к доценту Дмитриеву, а к ассистенту. Никодимыч тут же подошел к этому ассистенту и зашептал:

– Это племянник самого Абрама Федоровича...

Алик потом удивлялся: почему Никодимыч решил, что он племянник известного академика Иоффе, а не внук или внучатый племянник?

Была у  доцентa Дмитриевa еще одна особенность, которая всех нас забавляла. Дело в том, что в те далекие времена для изложения нового материала или решения задач использовались большая доска темного цвета и белый мел, которым писали на доске. А для стирания написанного служили мокрые тряпки. Так вот, увлекшись изложением материала лекции, Сергей Никодимович мог стереть формулу или внести в нее поправку, используя полу своего пиджака. Мы это хорошо знали и с удовольствием дожидались того момента, когда Никодимычу понадобится стереть написанное на доске.

К тому времени, как я заканчивал институт, некоторые вузы страны стали вводить памятные значки для своих выпускников (так называемые «поплавки»). Появились свои значки у МАИ, у МЭИ (у Бауманского училища свой значок был еще раньше). И тут выяснилось, что Никодимыч коллекционировал не только книги, но и вузы. Однажды он произвел сенсацию, придя на лекцию в пиджаке сразу же с тремя значками: Бауманского училища, МАИ и МЭИ. Последние два из них он успел окончить, пока мы конспектировали его лекции.

Заканчивая свой рассказ о Сергее Никодимовиче, отмечу, что одну вещь я впоследствии позаимствовал у него: принимая экзамены у своих студентов, особенно у студентов вечернего факультета, я разрешал им пользоваться конспектами и учебниками. Ведь главная цель любого институтского курса не в том, чтобы заставить студента зазубрить данный предмет, а в том, чтобы научить его понимать смысл, содержание, цель этого предмета. И никакая шпаргалка не может подменить это понимание.

 

Практические занятия по ТОЭ в нашей группе вел доцент Суров. Его костюм был неординарным: вместо пиджака (как у всех остальных преподавателей) он носил курточку. Возможно, этим он хотел показать, что он не кабинетный ученый, а бывший производственник. Однажды на занятиях он так накричал на меня, что перепугал не только меня, но и всю нашу группу.

Дело было так. Суров вызвал кого-то к доске и стал с ним решать задачу, а вся группа переписывала решение с доски в свои тетради. Я быстро решил задачу и стал смотреть за происходящим на доске, ничего не записывая.

Это не понравилось Сурову, и он возмущенно спросил, почему я бездельничаю, когда все решают задачу. Я ответил, что уже решил ее. Суров не поверил и попросил показать ему мое решение. Я протянул свою тетрадь. Несколько минут он, молча, разглядывал мое решение, потом заорал во весь голос:

– Лентяй!

Я стоял, ошарашенный его криком. Мои однокурсники смотрели на нас с недоумением. Выждав продолжительную эффектную паузу, Суров заговорил нормальным голосом:

– Лентяй – это у меня высшая мера похвалы. Цивилизация развивается, благодаря лентяям. Им было лень таскать груз на себе – и лентяи придумали колесо. Им было лень зажигать керосиновые лампы – и лентяи придумали электрическую лампочку.

Короче, наш преподаватель прочел гимн во славу лени и лентяев. Кончил он его словами:

– Вашему коллеге было лень решать задачу длинным путем, как я вас учил, вот он и нашел короткий путь. Да здравствуют лентяи!

Потом абсолютно такие же мысли о роли лентяев в прогрессе я прочел у писательницы Тэффи. Думаю, что в молодости Суров читал ее, а для нас в то время доступ к произведениям многих замечательных русских писателей был закрыт.

 

Случай с Суровым был не первым, когда мой способ решения был иным, чем у преподавателя. «Дебютировал» я на экзамене за первый семестр первого курса по начертательной геометрии.

Кафедрой начертательной геометрии в МАИ руководил академик, заслуженный деятель науки, профессор Четверухин Николай Федорович, создавший свою школу в начертательной геометрии. Лекции по «начерталке» нашему курсу читал доцент Федотов, а практические занятия в моей группе вела доцент Журавлева. Так как на курсе было более двухсот студентов, а «начерталку» нам читали только один семестр, то, по сути, на этом экзамене Федотов с большинством студентов беседовал (если экзамен можно назвать беседой) в первый и последний раз в жизни.

Трудно преподавателю по ответу на один-единственный билет составить мнение о студенте, но доцент Федотов блестяще справлялся с этой задачей. Бегло взглянув на листок бумаги с ответами на теоретические вопросы, Федотов вытаскивал из одного из своих многочисленных карманов пачку листков с задачами, тасовал их, как игральные карты, потом вытаскивал из колоды одну и бросал ее движением «рукой от живота» в студента. Если студент решал задачу, доцент вытаскивал из другого кармана листки с другими задачами, снова тасовал их, опять вытаскивал из колоды один листок и бросал его в студента. Студент опять ловил билет на лету и читал текст задачи.

И так до тех пор, пока студент не застрянет на какой-нибудь задаче или Федотов посчитает количество решенных задач достаточным для вынесения оценки.

Прочитав условие первой задачи, я подумал немного, нарисовал свое решение и протянул его Федотову. Федотов одним глазом взглянул на мой листок с решением и тут же, молча, «от живота» бросил его мне назад. Я еще раз внимательно посмотрел на свое решение, убедился, что в нем нет ошибки, и опять протянул его Федотову. Тот снова вернул его мне, но уже со словами:

– Неправильно.

Не знаю почему, может быть, от волнения, но я выпалил довольно сердито:

– Вот еще чего! Все правильно, – и в третий раз протянул свое решение преподавателю.

Тогда Федотов удивленно посмотрел на меня и принялся изучать мой ответ. По-видимому, мой способ решения существенно отличался от его. Наконец, он в нем разобрался, сделал локтями такое движение, как будто хочет подтянуть ими брюки, полез в карман, достал колоду с билетами и долго выбирал, какую дать мне задачу. В конце концов, он выбрал и вручил ее мне в руки. Задача оказалась посложнее, чем предыдущая. Когда я решил и эту задачу, то был уверен, что этого будет довольно.  Но не тут-то было. Доцент снова подтянул брюки локтями, полез в третий карман и выбрал еще одну задачу. Над ней мне пришлось здорово попотеть, зато, когда Федотов изучил мое решение, он взял в руки мою зачетку и, не произнеся ни слова, поставил в нее «отлично».

Это была первая оценка в моей зачетной книжке, поэтому я хорошо запомнил все подробности экзамена по начертательной геометрии. Больше мы с Федотовым не встречались.

 

А теперь мне предстоит не очень приятная миссия: высказать негативное мнение о преподавателе, который сделал мне много хорошего, поскольку я сдавал ему экзамены пять раз (четыре раза матанализ – по числу семестров на 1-ом и 2-м курсах и один раз аналитическую геометрию), и все пять раз он поставил мне «отл».

Уже в первом семестре обучения в институте мы наслушались много лестного об этом преподавателе от старшекурсников и работников деканата. Доцент Смирнов Виктор Федорович славился на факультете (и это все подчеркивали) своей Системой. Заключалась она в том, что материал курса излагался им в строгой, раз навсегда установленной последовательности. Смирнов сам подчеркивал, что в некоторых учебниках можно встретить более простое и быстрое доказательство той или иной теоремы, но мы обязаны учить и отвечать только так, как он давал на своих лекциях. Иначе нарушится строгое здание Системы. Пока я учился на младших курсах, пока это касалось только изложения курсов матанализа и аналитической геометрии, я воспринимал это как догму, не подлежащую пересмотру. Но потом, когда я был уже на старших курсах, то неожиданно для себя обнаружил, что Виктор Федорович требует от студентов, чтобы не только доказательства теорем, но и решения задач выполнялись только одним, раз и навсегда установленным способом.

Чтобы не быть голословным, скажу, что моего двоюродного брата Зиновия, учившегося на два курса младше меня, он дважды заваливал из-за якобы неправильного решения задачи. Когда мы с моим другом-однокурсником Виктором Снеговым стали разбирать это «неверное» решение, то убедились, что задача решена правильно, только способом, отличным от того, как излагал на своих лекциях решение задач этого типа доцент Смирнов.

После того, как Зиновий получил очередной «неуд», и ему стало грозить отчисление из института, мы с ним пошли в Главный военный госпиталь, где тогда находился на лечении наш общий с Зиновием двоюродный брат Лазарь. Лазарь был намного старше и умудреннее нас, имел за спиной опыт Великой Отечественной войны и войны между Северной и Южной Кореей, в которой Советский Союз официально не участвовал. Он выслушал наш рассказ и спросил у Зиновия, как он был одет на экзаменах. Оказалось, что в свой новый и единственный гражданский костюм, купленный после поступления в институт.

– А хэбэ (солдатский хлопчатобумажный костюм) и кирзачи (армейские кирзовые сапоги) после армии у тебя сохранились?

– Конечно.

– На следующей пересдаче надень свое хэбэ и кирзачи и не волнуйся – тройка тебе обеспечена.

Все получилось, как он сказал. Зиновий надел хэбэ и кирзачи и получил трояк, чем обеспечил себе продолжение учебы в институте.

 

Совсем другое впечатление оставил у меня о себе доцент Корсаков Борис Сергеевич. Уверен, что он стал потом профессором, но называю по должности, какую он занимал в то время. Борис Сергеевич вел у нас практические занятия по матанализу. Эти занятия заключались в решении дифференциальных уравнений и взятии интегралов. Борис Сергеевич никогда не навязывал нам один-единственный способ решения, а позволял пробовать разные способы – по нашему выбору.

Хорошо помню, как однажды он дал нам труднейшую задачу, которую мы с его помощью решали два двухчасовых занятия. Да, да, одну задачу – два занятия. Красота этой задачи состояла в том, что для ее решения пришлось применить сразу несколько методов. Когда мы наконец-то получили ответ, доцент Корсаков полез в портфель, достал книгу из серии учебников МЭИ, открыл на странице, где содержались ответы на помещенные в ней задачи, и показал нам:

– Смотрите, здесь такой же ответ, как у нас! – как бы удивленно воскликнул наш преподаватель.

Мы взяли книгу, стали листать и прочли фамилию автора: Римский-Корсаков Б.С. Оказывается,  доцент Корсаков был не просто Корсаковым, как значилось в расписаниях занятий, а Римским-Корсаковым, но из скромности не выпячивал свое родство с великим композитором!

Воспользовавшись установившейся в аудитории неофициальной атмосферой, кто-то из студентов спросил:

– А почему книга вышла в серии учебников МЭИ, а не в серии МАИ?

Оказалось, что Борис Сергеевич одновременно преподает не только в МАИ, но и в МЭИ.

– А разве нельзя работать только в одном вузе?

Ответ нас удивил:

– Можно, но эти институты относятся к разным математическим школам, поэтому работать и там, и там вдвое интереснее и полезнее. Например, задачи типа той, которую вы сейчас решили, в МАИ не рассматриваются, а в МЭИ решаются.

 

Тут мне хотелось бы как можно четче изложить свое глубокое убеждение по затронутому вопросу. Есть два подхода, два взгляда на одну и ту же проблему: чему должен учить вузовский преподаватель. Эти две противоположные точки зрения подчас могут проявляться неосознанно, но они существуют.

Первая точка зрения – преподаватель должен дать своим студентам определенный стандартный минимум знаний по своему предмету и приложить все силы к тому, чтобы студенты выучили, запомнили, зазубрили этот материал. Для этой цели как нельзя лучше подходят незыблемые Системы знаний.

Вторая точка зрения – преподаватель должен научить своих студентов самостоятельному поиску путей решения поставленной задачи, должен научить творческому подходу в своей работе.

Мне могут возразить: а нужен ли рядовому инженеру этот самый творческий подход? Пусть не забывает того, чему его учили – и достаточно!

Нет, не достаточно! Жизнь и техника не стоят на месте, все время появляются новые идеи, материалы, разработки, и рядовой инженер обязан, как минимум, успевать за ними. Я уже не говорю – участвовать в их применении и даже в их создании.

Теперь, прожив большую часть своей жизни и набравшись жизненного опыта, в том числе и в науке, я должен заявить, что Система полезна только при освоении уже изученного материала, и то не всегда, но она может становиться вредной при решении новых задач, при встрече с неизвестным. А жрецы Системы могут быть опасными, ибо в угоду Системе способны убивать главное в науке – творчество.

Наверное, впервые я услышал подобные четко сформулированные мысли от доцента Карташова Бориса Михайловича, читавшего нам один из спецкурсов и  руководившего нашей преддипломной практикой: 

– То исполнение приборов (Карташов сказал конкретно: прицелов, ибо из нас готовили специалистов по авиационным прицелам), которое вы сейчас увидите в ОКБ (опытном конструкторском бюро), покажется вам совершенным. Но вы не должны забывать, что это лишь одно из возможных частных решений. Каждое такое решение является отражением своего времени. Сначала, когда все задачи решались механическим путем, приборы (прицелы) были на базе механических счетно-решающих устройств. Потом появились электромеханические аналоговые элементы, и  приборы (прицелы) стали делать на базе электромеханических счетно-решающих устройств. Сейчас идет переход на электронные дискретные системы, и приборы (прицелы) вскоре будут на базе бортовых дискретных вычислительных устройств. Но обратите внимание: во всех этих устройствах решаются те же самые или похожие системы уравнений, только каждый раз с помощью более современных средств. И ваши разработки тоже должны соответствовать своему времени.

 

Поскольку я уже упоминал здесь порознь и Бориса Сергеевича Римского-Корсакова и своего кузена Зиновия, то расскажу один случай, имеющий отношение к ним обоим. Мой двоюродный брат, как вы уже поняли, поступил в МАИ не сразу же после школы, а после армии. Получил он там краткосрочный отпуск и возвращался из него в свою часть через Москву. Целый день мы с ним ходили по столице, побывали в музеях и на ВДНХ (выставке достижений народного хозяйства), и, вконец измученные, решили не ждать троллейбуса, а пошли пешком от метро Сокол до общежития МАИ. Институт и его общежития размещались в развилке двух шоссе – Ленинградского и Волоколамского, а в месте пересечения этих шоссе была заасфальтированная ровная площадка с большим островком безопасности для пешеходов.

Час был поздний, пешеходов и машин не было. Когда мы дошли до островка безопасности, то увидели одинокого прохожего, который тоже пересекал этот островок безопасности, но двигался нам навстречу. Пешеход имел довольно непривычный вид: легкий плащ с белым шарфом, на голове не шляпа, а котелок, каких в те времена не носили, а в правой руке легкая трость, которую он вращал небрежным движением пальцев. По его поведению и осанке явственно было видно, что он пребывает в прекрасном настроении и доволен всем, и прежде всего – собой. Вполне вероятно, что он шел из гостей и находился слегка подшофе.

Когда мы сблизились настолько, что стали видны друг другу наши лица, я понял, что это наш математик Корсаков, и стал мысленно решать задачу: следует ли здороваться с ним или будет правильным как бы не узнать его. Тем более, что я не был уверен, а помнит ли меня Борис Сергеевич.

Не успел я сообразить, какое поведение будет правильным, как Корсаков остановился, элегантным жестом перебросил трость из правой руки в левую, после чего правой рукой снял с головы котелок, полуприсел на одной ноге, как бы кланяясь мне, затем рукой, в которой был котелок, пару раз помахал перед собой. Произведя эти пассы, он снова водрузил шляпу на голову, перебросил трость в правую руку, выпрямился и величественно зашагал, опираясь на трость.

– Кто это был? – спросил изумленно мой кузен, когда человек, встреченный нами, удалился на приличное расстояние.

– Доцент Римский-Корсаков Борис Сергеевич.

– Он тебя знает?

– Конечно, он у нас преподает высшую математику.

– А почему он тебя так приветствовал?

– Наверно, потому, что уважает.

Встреча с преподавателем, который первый раскланивается со студентом, после целого дня, когда Зиновий был все время напряжен, как бы не прозевать поприветствовать офицера, произвела на моего кузена такое неизгладимое впечатление, что, как я полагаю, сыграла не последнюю роль в его желании поступить именно в мой институт. Ведь это вуз, где ученый, да еще с такой прославленной фамилией, как Римский-Корсаков, первым здоровается со своим учеником!.. Что Зиновий и осуществил после демобилизации.

 

В 1960 году, после того, как я уже окончил учебу в институте, Физматгиз издал трехтомный «Краткий физико-технический справочник». Во втором томе этого справочника имеется обширный отдел «Общая механика», состоящий из трех разделов: кинематики, статики и динамики. Автором «Общей механики» является заслуженный деятель науки и техники РСФСР, профессор Г. Н. Свешников.

Профессор Свешников Георгий Николаевич (1889-1970), ученый в области механики, заведовал кафедрой теоретической механики МАИ в 1930-1963 годах и был профессором-консультантом этой кафедры в 1963-1970 годах. Он окончил МГУ в 1911 году и был одним из первых преподавателей МАИ после создания института (в 1930 году). Свешников стал профессором в год моего рождения (1937) и был личностью легендарной, причем отличить правду от вымысла в этих байках было невозможно. Так, например, говорили, что до революции он был профессором в духовной академии, причем не теоретической механики, а теологии. В это верилось с трудом, ибо в 1917 году ему было всего 28 лет, что, как вы понимаете, слишком молодой возраст для профессора теологии, но мы верили.

Часть легенд была связана с его знанием множества европейских языков. Например, якобы посетила наш вуз делегация иностранцев, французов, а все француженки с кафедры иностранных языков со страху попрятались. Вспомнили тогда о Георгии Николаевиче, и он блестяще провел экскурсию на французском языке. В другой легенде рассказывалось, что однажды Свешников обнаружил на своей лекции студента, который не слушал лекцию, а читал какую-то книгу. Свешников подошел, взял книгу в руки – оказалось, книга на немецком языке – студент собирался сдавать «тысячи» (тысячи знаков немецкого текста) преподавателю иностранного языка.

– Ах, – сказал  Свешников, – вас интересует немецкий язык. Пожалуйста!

И продолжил лекцию на немецком языке. Студенты поняли только слово «пункт», то есть точка.

В 1954-1960 годах, когда я учился в МАИ, Георгию Николаевичу было уже под семьдесят. Очень заманчиво было бы сказать, что я прослушал курс лекций у профессора Свешникова. Но это будет полуправдой: курса лекций я у него не прослушал, ибо по расписанию у нашего потока был другой лектор, но с некоторого времени Георгий Николаевич стал приходить к нам на лекции, так что теоретическую механику в его изложении я все же постигал. Поэтому скажу скромнее: я прослушал некоторые фрагменты лекций профессора Свешникова. Я не буду называть фамилию, имени и отчества нашего лектора, ибо мое мнение весьма предвзято, а другим оно не может быть, поскольку из всех моих институтских преподавателей он единственный умудрился оставить о себе самые неприятные воспоминания, по крайней мере, у меня. Буду поэтому, рассказывая о нем, использовать псевдоним и назову его доцентом Бубнящим.

 

Замечательно, если в одном человеке сочетаются талант ученого и талант учителя. К сожалению, такое сочетание бывает далеко не всегда. Часто толковый ученый не обладает даром преподавателя. И не обязательно хороший лектор является хорошим ученым.

Не знаю, каким ученым был Бубнящий, но лектором он был отвратительным. Стараясь излагать свой предмет по памяти, без шпаргалки, он быстро сбивался, путался, ошибался при выводе формул, из-за чего ему приходилось стирать ранее написанное и заново начинать выкладки со средины. В таких случаях Бубнящий поворачивался спиной к аудитории, начинал что-то искать на доске и бубнить себе под нос. Ребята у нас на курсе подобрались толковые, они  пытались подсказать ему, какую формулу на доске следует поправить и каким образом. Но лектор не прислушивался к замечаниям, все больше скукоживался и уходил в себя. В аудитории поднимался шум. Звонок оповещал об окончании лекции раньше, чем лектор заканчивал свои попытки выкарабкаться из нагромождения описок и ошибок.

На следующую лекцию Бубнящий приходил заранее настроенным против аудитории. Аудитория это чувствовала и отвечала ему тем же. Как всегда в подобных случаях, на курсе сразу же сформировалось ядро из тех, кто вел переговоры с завкафедрой и требовал замены лектора. И хотя я был с ними согласен, все же держался в стороне от этих выступлений, опасаясь, что могу пострадать из-за некоторых пунктов в своих анкетных данных.

Наши вожаки попросили завкафедрой профессора Свешникова прийти к нам на лекцию, послушать ее и заменить нам лектора. Георгий Николаевич пришел, молча, прослушал лекцию, которая ни чем не отличалась от предыдущих. После лекции он остался в аудитории и, когда Бубнящий покинул ее, сказал нам, что мы должны смириться – свободных лекторов на кафедре нет. Довольно неожиданным для нас было следующее заявление Свешникова:

– А знаете ли вы, что ваш лектор – самый умный человек на кафедре?!

Аудитория зашумела. Профессор сделал продолжительную паузу и закончил свое заявление:

– Кроме меня, конечно...

– После лекций Бубнящего мы ваш предмет знать не будем. Приходите и читайте лекции сами! – предложили мы Свешникову.

– Хорошо, давайте договоримся так, – ответил он. – Бубнящий останется вашим лектором, но я буду ходить на все ваши лекции и слушать их, молча, а, если понадобится, я буду сам по ходу лекции помогать Бубнящему в изложении трудного материала.

Нужно отметить, что помещение, в котором мы слушали лекции по данному предмету, было в виде амфитеатра. В центре самого низкого полукруга находилось место лектора, а скамьи для слушателей располагались вдоль полуокружностей, причем каждый следующий ряд выше предыдущего. По бокам и в центре имелись ступеньки.

Дальнейшие лекции происходили так. По звонку на лекцию Свешников вместе с нами заходил в аудиторию и занимал место в верхнем ряду возле центрального прохода. Потом приходил Бубнящий, подходил к доске и начинал что-то невнятно произносить себе под нос. Мы все это время вели себя идеально: не шумели, не поправляли, не задавали вопросов, но, по-видимому, атмосфера в аудитории была так накалена, что лектор и без нашего вмешательства совершал и исправлял свои ошибки, пока не запутывался в них окончательно.

И тогда сверху раздавался громкий сочный голос профессора Свешникова:

– (Имя-Отчество), позвольте мне, пожалуйста!

И, не дожидаясь разрешения, Георгий Николаевич, перепрыгивая через ступеньки и размахивая оглоблями рук, стремительно спускался вниз, на ходу диктуя нам объяснения сути изучаемого раздела. Только записав продиктованное Свешниковым, мы начинали понимать, о чем была сегодняшняя лекция. На этом, пожалуй, можно было кончить рассказ о том, как я прослушал некоторые фрагменты курса лекций по теоретической механике у самого профессора Свешникова, если бы Бубнящий не захотел отыграться на экзаменах и не начал «отстрел» тех, кто мог претендовать на отличную оценку в дипломе. Я уже говорил, что теоретическая (общая) механика состояла из трех разделов: кинематики, статики и динамики. Каждый из разделов занимал целый семестр, поэтому экзамен по термеху нам пришлось сдавать после каждого семестра, то есть три раза за период учебы.

Обычно на экзамене лектору помогают ассистенты. Бубнящий внимательно просматривал каждую зачетную книжку и отбирал студентов с лучшими оценками, после чего лично, с пристрастием, принимал у них экзамен. Первые два экзамена я сдал Бубнящему на «отлично» и был уверен, что и третий сдам не хуже. Но не тут-то было. Бубнящий не собирался меня отпускать от себя. Не успевал я ответить ему на один дополнительный вопрос, как доцент задавал следующий, отвечать на который мне приходилось сразу же, не отходя от экзаменатора. Я уже порядком устал, когда в очередной выкладке допустил какую-то даже не ошибку, а описку. Не давая мне подумать и исправить ее, Бубнящий радостно закричал:  

– Вот видите, вы это не твердо знаете! Я не могу теперь поставить вам «отлично».

– Что ж поделаешь? Ставьте, сколько заслужил, – ответил я, радуясь, что наконец экзамен закончен.

– Вы ничего не поняли! – радуясь, как ребенок, изрекал доцент, сверкая глазами и размахивая руками от удовольствия. – Оценка в диплом идет по последнему экзамену. Теперь первые две пятерки не имеют значения! У вас  в дипломе будет «хорошо»!

И добавил фальшиво, якобы сочувствуя:

– А я так надеялся, что смогу вам поставить в диплом пятерку.

Я никогда, ни до этого, ни после, не видел преподавателя, который бы радовался, тем более так открыто, что ему удалось снизить оценку своему студенту. Я решил не дать ему насладиться моим положением и как можно равнодушнее ответил в том духе, что какое вообще имеет значение оценка, тем более – по этому, в сущности ненужному для инженера предмету. Ведь важны не оценки, а те знания, которыми сумеют вооружить будущего инженера его институтские преподаватели. Говоря о ненужности теоретической механики, я, конечно, изрядно привирал, но другого способа охладить злорадоство иезуита-преподавателя не имел.

 

Таких, как Бубнящий, я больше в вузе не встречал. Чаще были преподаватели, подобные начальнику цикла на факультете вооружения на военной кафедре МАИ подполковнику Комарову. Он отличался от остальных офицеров военной кафедры морской формой синего цвета, особой подтянутостью  и непременным кортиком. Но не это удивляло нас, студентов: циклом руководил подполковник, а среди подчиненных ему офицеров были и полковники. Потом мы узнали причину этого – подполковник имел ученую степень кандидата технических наук. Не стоит говорить – вы уже догадались, – подполковник Комаров преподавал именно в моей группе.

Как-то мы вызвали его на откровенность и узнали, что перед второй мировой войной наш преподаватель окончил Бауманское училище. И как раз тогда был выдвинут лозунг: «Дадим стране 10 тысяч штурманов!» (Вполне возможно, что число я запомнил неточно, но сдается мне, что именно столько) Таким образом, весь курс, на котором учился наш подполковник, после защиты дипломного проекта попал в авиацию, а Комаров – не просто в авиацию, а в морскую авиацию Северного Флота. Вот отсюда синяя форма и морской кортик.

После войны Комаров продолжил обучение в адъюнктуре, защитил диссертацию и стал преподавателем на военной кафедре МАИ.

Те, кто учился в те годы, должны помнить, что прогуливание занятий на этой кафедре не допускалось и приравнивалось к самоволке в воинской части.

Как назло, когда я приезжал на каникулы, мама всегда уговаривала меня погостить еще недельку-другую сверх положенного. Вообще-то моя мама была человеком в высшей степени сознательным, но тут с ней что-то происходило, и она начинала упрашивать меня задержаться дома еще немного. Я особенно не противился и прибывал на занятия с опозданием, вооруженный липовой справкой о болезни под романтичным названием люмбаго. (Вообще-то справка никакой силой не обладала – нужен был больничный лист. Но на безрыбье и рак рыба)

Как только подполковник заходил в наш класс, он приказывал всем сесть и властно подымал меня:

– Курсант Письменный! – строго спрашивал подполковник. – Вы почему отсутствовали на прошлом занятии?

– Болел, товарищ подполковник!

– То-то я смотрю, как вы похудели, – без тени улыбки говорил подполковник Комаров под дружный смех всей группы. – Вольно, садитесь!

А смеяться было от чего: за время каникул я успевал прилично отъесться на родительских харчах.

И так каждый семестр. Никаких оправдательных документов подполковник ни разу у меня не спросил.

... Прошло несколько лет после того, как я закончил учебу в вузе. Приехал я как-то в Москву в командировку, спустился в метро и сел в вагон поезда, идущего в сторону станции Сокол. Смотрю, а в нашем вагоне стоит мой подполковник, как всегда, в морской форме синего цвета, как всегда, подтянутый, как всегда, с кортиком. Стал я пробираться к нему и по дороге сообразил, что не могу вспомнить, какое имя-отчество у моего бывшего преподавателя. Выручило меня то, что в армии принято обращаться по званию. Протиснулся я к Комарову, расправил плечи и говорю негромко:

– Здравия желаю, товарищ подполковник!

Посмотрел на меня подполковник Комаров, лукаво улыбнулся и произнес:

– Письменный! Как вы похудели!

И стало мне стыдно, и стыдно до сих пор: сколько ребят было у него в каждой группе, но подполковник Комаров тут же вспомнил фамилию одного из тех, кого он обучал, а я за годы учебы не удосужился узнать и запомнить имя-отчество своего учителя.

 

Расскажу под занавес, как почти на моих глазах родилась одна из многих легенд о профессоре Георгии Николаевиче Свешникове.

Уже после окончания мною института, бывая в Москве в командировках, я обязательно посещал нашу 203-ю комнату в общежитии. По крайней мере, пока там продолжали проживать мои друзья Зиновий Полонский и Александр Храбров, которые были на 3 курса младше меня и моего однокурсника Виктора Снегового.

Приезжаю как-то в столицу, прихожу в свою 203-ю, а там посреди комнаты стоит даже не старый, а древний обшарпанный велосипед.

Спрашиваю:

– Откуда взялось это антикварное чудище?

– Украли! – в один голос отвечают жильцы.

– У кого?

– У профессора Свешникова! – опять дружным хором отвечают проживающие в 203-й.

– А если правду?

– Нашли на свалке.

– Так чего же разыгрываете меня?

– По инерции.

И рассказывают. Подобрали они на свалке за частными гаражами этот велосипед, малость починили и стали по вечерам ездить вокруг общежития, а на все вопросы, где нашли такую древность, отвечали, что украли у профессора Свешникова.

Зная неординарность Георгия Николаевича, им верили. Причем верили до такой степени, что начинали стыдить и требовали вернуть велосипед хозяину. В конце концов, студсовет пригрозил выселением из общежития, если не возвратят украденное владельцу:

– И обязательно с извинениями!

Куда его девали, я уж не помню, но в последующие мои приезды велосипеда уже не было, зато все жильцы продолжали проживать в общежитии.