Татьяна ЖИРКОВА

 

Псевдоним Татьяны Веселовой. Родилась в Ленинградской области, окончила Ленинградский политехнический институт им. Калинина. Работала в системе Ленэнерго. В настоящее время работает в школе. Была участницей конференций Молодых литераторов Северо-Запада, членом Клуба Молодых литераторов Ленинграда. Как прозаик публиковалась в альманахах «Молодой Ленинград», журналах «Полярная Звезда», «Костер», «Чиж и еж», «Пионер», «Кольцо А». Автор книжки рассказов «Угол».

 

 

Я ВИЖУ АСТРЫ

Рассказ

 

Лето. Прятки. «Вожу».

Две женщины у колодца гремят ведрами.

– Рога наставил, говорю тебе, рога. Уж видать не вооруженным глазом.

– То-то я смотрю…

– Вот тебе и выучилась, колпак белый надела.

– Эх, Наташа, Наташа…

– Никифорова? – спрашиваю.

– Никифорова. Тебе что тут надо? А ну марш от колодца!

Оглядываюсь, где Надя?

Вот, бежит застукиваться. Хватаю за руку.

– У Наташи рога!

– Что??

– Бежим!

Рыжий Сашка, драчун и забияка, бьет ногой по столбу.

– Эй ты, рыжий!

– Чего тебе?

– Ты рыжий, бесстыжий и болеешь грыжей!

– Чего, чего?

– А не ломай столб!!

И тут я вдруг налетаю на Сашку, сбиваю с ног. Летим в траву.

– Света, Света! У тебя кровь!!

Надя подхватывает меня, мчимся в амбулаторию.

– Опять с кем-то дралась, – говорит Наташа. – Это не ребенок, просто дьяволенок. Смотри на меня.

Никаких рогов!

Может, сзади?..

– Что ты так смотришь? Болит? Да очнись, Света!

Улыбается… Рога выросли, а ей смешно.

Бедная, бедная Наташенька! Пусть их не будет, пусть не будет!

Нет! И сзади нет!!!

– Все. Утри слезы. Ведь не больно совсем.

Надя хватает меня за руку.

– Нету!

– А, может, они не на голове…

– Как? У коров-то на голове! Если нет на голове, так и нигде нет!

– Не кричи.

– Никаких рогов у нее нет! – говорю я как можно тверже.

Надя быстро водит пальцем по мобильнику.

– Вот. Рога – костные, покры-тые шерс-тью и-ли ро-го-вым с-ло-ем, или об-нажен-ные при-датки че-ре-па…

Кто так читает! Выхватываю у нее мобильник.

– …у млеко-питающих… ископа-емых гадов…

– Тебя бабушка зовет.

Вот кого надо спросить.

Бабуля накрывает на стол. Гремит тарелками. На диване сидит Фрося с первого этажа. Ей лет сто, но я все равно зову ее Фрося, как бабушка. И потом, я знаю, ей это нравится. И Наташе тоже нравится, когда я зову ее Наташей, а не Натальей Владимировной, как Надя, например. Вот уж Фрося-то знает все. А Даши почему-то нет. Может, в кино? Даша у нас умная, тоже, наверное, знает. Мне очень нравится, и я даже горжусь, что у меня такая умная сестра. Она учит нас с бабушкой правильно говорить. Но больше всех достается Фросе. Она говорит не магазин, а магАзин, и Даша ее всегда поправляет. Теперь она при Даше говорит правильно, а когда ее нет, все равно говорит по-своему. А мне смешно, я ведь знаю, она нарочно. Даша будет учительницей, она уже практику в школе проходила. У нее никто не балуется, а то она живо накажет, строгая. И от меня тоже всегда требует, чтобы я не тараторила и громко не смеялась. И я при Даше очень стараюсь. Зато уж, когда Даша уходит, мы делаем, что хотим, – я смеюсь и даже не думаю, громко или тихо, и тараторю иногда, а Фрося начинает говорить магАзин и всякие другие слова.

Обычно мы играем в «девятку» на драже «морские камешки». Мне очень нравится.

Садимся за стол. Окрошка!

– Баб, а у людей рога растут?

– Да иди ты, выдумщица.

– У меня-то точно был, – говорит Фрося. – Кувырнулась давеча на лестнице лбом-то об ступеньку. Ой, думала, не отойду. Рог-то, эвон какой вырос! – она показала сухонький кулачок.

– Как это?

– Да не слушай ты ее, – щурится бабушка, – не рог, а шишка.

Фрося беззвучно смеется, и лицо у нее, как компотная груша.

Я тоже смеюсь, даже хохочу.

– А я-то, я-то! У Наташи Никифоровой рога!!

От радости я долго не замечаю, что бабушка грустно смотрит в тарелку, а Фрося подпирает голову руками и молчит, сжав губы.

– Све-та, Све-та! – раздается за окном.

Надя прямо стаскивает меня с крыльца.

– Рог – это обыкновенная шишка! Вот! – мне смешно и Надя смеется.

– Я же говорила, все это глупости одни!

Но бабушкин взгляд и Фросины губы…

Как быстро темнеет летом. Пойду-ка я домой, пока Даша не ушла на свою дискотеку. У нее спрошу. Во-первых, она будет учительницей, а во-вторых, она моя сестра – пусть только не скажет.

Во всех окнах свет, и дом, как огромный корабль. Это Даша в розовом воздушном платье. Да. Спрыгнула с крыльца и летит, летит.

– Даша!

– Ну, наконец. Беги, успокаивай бабушку. Вечно пропадаешь до ночи, – она шлепает меня по спине.

Взрывается мотор, мотоцикл тарахтит.

– Светляку привет! Чего плохо светишь?

Это Дима, Наташин муж, садится на мотоцикл, включает фару. Даша устраивается сзади.

– Даша, Даша! Подожди!!

– Марш домой! Сию минуту! Непослушная девчонка, – командует бабушка.

У нашей двери стоит Наташа и что-то говорит.

– Ну, иди, – бабушка смотрит на меня поверх очков.

Наташа берет меня за руку. Рука у нее теплая и влажная.

– Я хочу закапать тебе в нос, – говорит она.

Мне нравится у Наташи. Комната маленькая, но такая уютная. И этот свет – лунный из длинных трубочек, это Дима сам сделал. А на ковре так и хочется полежать, такой он мягкий, пушистый, красивый. Но больше всего мне нравится картина у зеркала. Она странная. Смотришь, смотришь – и не понятно, что там такое нарисовано. И удивительно, потому что каждый раз она другая. Дима говорит, ее надо не видеть, а вообразить и увидеть. Раньше я представляла поля под дождем и самолеты, а теперь вижу астры с тонкими лепестками. Удивительно!

– Интересно, с кем ты все время дерешься?

– Да с разными.

– А сегодня?

– Сегодня? Ни с кем.

– Ты же сама утром призналась.

– А… об плечо. Сегодня у колодца сказали, что у тебя выросли рога! Ну, дураки-то! Вот я и…

Наташа осела на диван…

Лица на ней не было…

«Что я наделала???»

– Наташа… Наташа!

Тишина…

– Наташа! Я выдумала! Честное слово. Я все время выдумываю, спроси хоть у бабушки. Она расскажет! Один раз я выдумала…

–  Про рога?

– Так интересно, растут у людей или нет? Фрося говорит, растут шишки, а другие говорят, это рога. Вот и все.

Наташа подошла ко мне с флаконом капель. Капнуло на подбородок, пальцы у нее дрожали.

– Ладно, – сказала твердо, – заболтались мы, а бабушка-то ждет. Спать пора.

Я смотрела на картину, и она тоже посмотрела.

– Нравится?

– Да, – выдохнула я.

– Интересно, а что ты видишь?

– Астры, – прошептала я. – Я вижу астры…

– Астры?

– А ты?

Я подошла к картине.

– Эти линии как бы лепестки, а эти – дождинки.

– А эти? – Наташа указала на другие линии.

– Они есть, но я смотрю на лепестки. И знаешь, тогда те линии тоже становятся как бы лепестками. На них не надо внимания обращать. Тогда на астры дождинки капают.

– Может все дело в том, что я не вижу астры… – Наташа помолчала. –  А знаешь что, забирай. Смотри на эти астры, сколько хочешь, – она подошла к картине и принялась снимать ее со стены.

– Нет! Дима тебе подарил, подарки не дарят.

Но она уже сняла картину.

– Понимаешь, я все равно не вижу астр, бери.

Я молчала.

– Тогда разорву. – Так равнодушно сказала, точно разорвет.

– Не надо!

– Спокойной ночи, Света.

Я вышла, темный коридор прошла и не заметила. Дима подарил, а она… Я представила Диму на мотоцикле и рядом Дашу. Дашу…

Внизу тихонько смеялись.

Я спустилась.

Дима с Дашей целовались у крыльца…

Его голова была напротив меня.

Я размахнулась и, что было сил, треснула по ней картиной. Бумага прорвалась, и рама повисла на шее.

– Получил по рогам! Получил! – выкрикнула я и побежала наверх.

Мне было так хорошо, так легко, пока в комнату не влетела Даша, пока она не рухнула на диван и не заревела в голос.

 

 

ТУЛЬСКИЙ САМОВАР

Рассказ

 

– О! Вот не ждала-то! – она хлопнула в ладоши.

Весенняя вода капала с его плаща, около чемодана и дорожной сумки образовалась лужа, а она стояла с намыленными руками, пока, наконец, не опомнилась и весело не засмеялась:

– Как хорошо! Вы пришли! Проходите же! Я сейчас, – и скрылась в ванной.

Вымыв руки, она долго и тщательно расчесывала волосы и все старалась прогнать с лица улыбку.

Наконец спокойно и уверенно вошла в комнату. Огромный электрический самовар стоял на столе, и она зажмурилась от его блеска.

– Тульский, – сказал он и почему-то покраснел.

– Ах, какой же вы…  – и, не найдя подходящего слова, сказала, – обновим!

На столе появились чашки, сахар, варенье, бог знает, что еще. Он видел лишь ее руки, нарезающие что-то, расставляющие посуду, наливающие чай… Она напевала тихонько. Ей было хорошо, и она этого не скрывала.

«Бывает же», – подумал он.

За стеной включили телевизор, и это заставило их почти одновременно опустить глаза. Ему захотелось услышать ее голос, и он сказал, что погода сегодня третьесортная. Она возразила, как он и ожидал.

– Ничего подобного. Сегодня уже настоящая весна, и лужи, лужи голубые! Неужели вы даже луж голубых не заметили?

– Потому и не заметил,– объяснил он, – что торопился.

– Не оправдывайтесь, – прищурилась она, – рассеянность далеко не единственный ваш недостаток!

Ему вдруг захотелось остаться здесь навсегда. И чем невозможнее казалось это, тем сильнее он желал. Он уже приготовился сказать, но взял бутерброд и с серьезным и строгим выражением лица принялся жевать.

– А приятно пить чай из тульского самовара, – сказала она и придвинула к нему варенье.

– Где ваш лесной олень? – Он взглянул на стену, на которой не было привычного ковра.

– Да-а, – протянула она, – дети забрали, зима была холодная. А ведь у них маленький. Да мне он и ни к чему, только пыль копит, – она махнула рукой.– Что же вы не расскажете, как поездка?

– Собственно, и рассказывать-то нечего. Вообще все эти поездки меня страшно утомляют.

«Раньше не утомляли», – подумала она.

– И знаете, что я понял? Самое прекрасное, что может быть на свете, – это сидеть вот так, как мы с вами, и пить чай из тульского самовара.

– Что ваши дети? – спросила она, подавив улыбку. Грусти или радости, он не понял.

– А что дети? Детям мы уж не нужны. У самих дети. За вихры не оттаскаешь.

Он засмеялся тихо, молодо, таким когда-то любимым ею смехом, что каждый нерв в ней напрягся, и она внезапно почувствовала себя девчонкой.

– Вы помните то лето? – спросил он вдруг.

То лето… Накануне войны… Никогда они не заговаривали о нем.

– Я узнал бы вас по голосу где угодно. Смешно, у какой-нибудь старухи в руках увижу вербу и слышу вас. «Верба не то, что ольха. У нее белые пушинки. Нежные, мягкие, и никогда не цветут…  А на солнце они голубые… Солнце все изменяет, как человека – счастье…»

Когда она говорила это?..

– А почему вы не знакомили меня с братом? – спросила она, наливая ему вторую чашку.

– И вам не ясно? – он глубоко вздохнул. – Да ведь он был старше меня на три года и студентом четвертого курса, – он сделал ударение на слове четвертого. – Девчонки за ним бегали табунами!

– Уж и табунами! – засмеялась она. – Да, в ту пору вы грызли науку.

Он задумался. Как хотелось ему тогда сделать великое открытие, и чтобы она узнала, и это ее потрясло и заставило, наконец, в него влюбиться.

– А вы кокетничали с Ланским, – прервал он шутливо-сердитым голосом непроизвольно возникшую паузу.

– С Сережей мы дружили.

– Кокетничали, кокетничали, не оправдывайтесь. Он мне все рассказывал. Даже то, как вы целовались!

– Мы целовались? – переспросила она с возмущением. – Да вы просто спятили!

Довольный произведенным эффектом, он откинулся на спинку кресла и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.

– Вот уж нет, что угодно, а память мне пока не изменяет. Научиться бы ее иногда выключать, как лампу, например. Зачем помнить то лето? Оно было ужасным… – он улыбнулся невесело, одними губами, и встал, похлопывая себя по карманам.

– Да уж курите здесь, – она подвинула пустое блюдце.

– Простите, привычка… – Он наклонился. Седеющая прядь волос упала на лоб, обнаружив родинку возле уха.

Боже, как хотелось ей когда-то откинуть эти волосы…

Он выпрямился, прошелся по комнате и остановился у портрета Блока.

– О доблестях, о подвигах, о славе я забывал… – он засмеялся тихо. – Я проносил вашу карточку всю войну.

Чашка дрогнула у губ.

– О-о… – она зажмурилась.

– Ничего, ничего, – он потушил сигарету. – Это все самовар, чересчур уютно…  Простите, ради бога. У нас уж внуки…

– Дураки… какие дураки… – повторяла она, обхватив голову руками.

– Ну, не надо. Право же, не жалейте. Налейте-ка лучше чаю.

Она медленно подняла голову, пригладила волосы, стараясь не смотреть ему в глаза, придвинула его чашку.

Потом налила и себе.

Они неловко помолчали несколько минут и снова заговорили, только уже о другом, будто вычеркнув весь предыдущий разговор. Но новый не получался, их мысли были в прошлом, которого они коснулись так неожиданно…

«Сколько упущенных возможностей быть счастливыми…» Откуда это?

Допили чай, и он стал прощаться, поцеловав ее руку. Она не удержалась, встала на цыпочки, откинула седеющую прядь и провела пальцами по щеке, коснувшись пятнышка возле уха.

Как просто, а жизнь прошла…

«Мне так хорошо с вами! Пусть мы стары, скоро станем немощны и никому не нужны, но мы будем вместе. Останьтесь…»

На мгновение ему показалось, будто он понял ее. Сердце сжалось, приготовившись к прыжку в невозможное, немыслимое счастье.

«Нет, нет… Разве можно хоть что-то вернуть в этой жизни, – остановил его ее сожалеющий взгляд. – Невозможно…»

– Спасибо за самовар, – проговорила она, не вынимая своей руки из его теплой ладони. – Заходите…

Он вышел, испытывая чувство непонятной вины и одновременно какой-то ноющей в груди боли. Начал медленно спускаться по лестнице, прислушиваясь к себе, к тому, как с каждым шагом слабеет, стихает боль, сменяясь обычным состоянием.

Она смотрела из кухонного окна, как он брел по весенней улице.

«Пусть оглянется… Нет, не надо. Нет! Пусть оглянется… Нет…»

Он не оглянулся…

В комнате она села перед самоваром и вдруг вспомнила, где читала те строки. Она подошла к книжному шкафу и стала рыться в журналах. Ненужные полетели на пол.

Вот!

«…Можно ль вернуть хотя бы одну луну закатившуюся?

Хотя бы одну дикую ягоду у подножья Пирина?

Хотя бы один удар гонга кукушки?

Девять царств променяю на одного сверчка у порога,

Страны чужие – на тишину,

победы – на поцелуй,

славу – на одну любовную ночь».