Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
Союз Писателей Москвы  

Журнал «Кольцо А» № 112




Foto1

Игорь БЕЛОВ

Foto1

 

Родился в 1975 году в Ленинграде. Стихи публиковались в журналах «Знамя», «Новый мир», «Октябрь», «Дружба народов», «Континент», «Воздух», «Дети Ра» и др., переводы из польской, украинской и белорусской поэзии и прозы – в журналах «Иностранная литература», «Новый мир», «Дружба народов» и др. Лауреат литературных премий. Автор книг стихов: «Весь этот джаз» (Калининград, 2004), «Mузыка не для толстых» (Калининград, 2008). В 2015 году в его переводе вышла книга польского поэта Мартина Светлицкого «100 стихотворений о водке и сигаретах» (Москва, издательство «АРГО-РИСК»). Живет в Калининграде и Варшаве.

 

 

ОПОРА  ЗВУКА

 

*  *  *

                                Елене Погорелой

 

Судьба на наши лица по привычке

рассеянно наводит объектив.

Оттуда пулей вылетает птичка.

Стоим, на веки вечные застыв.

 

Среди чужих улыбок неподвижных,

печалью непроявленной влеком,

блуждает праздник. Фотоснимок дышит

душистым, точно роза, табаком.

 

А вот и ты, окружена друзьями,

которых еле видно на просвет,

пока жестикулирует огнями

ночной проспект.

 

Он озадачен поиском героя,

как вдруг, назло волшебному зрачку,

меня плечом не помню кто закроет,

и я исчезну, словно по щелчку.

 

Задержится, без примеси рассвета,

слепое отражение в окне

и ввинченная в воздух сигарета.

Но этого достаточно вполне.

 

На фоне роковых пятиэтажек

я буду, не оставившей следа,

деталью обреченного пейзажа,

с тобой оставшись раз и навсегда.

 

И  ты с тех пор, не выходя из дома,

сквозь ненормальный уличный галдеж,

бог знает по каким фотоальбомам

меня так просто за руку ведешь,

 

поэтому не бойся, умирая,

глотать вот этот воздух золотой.

И если гибель ракурс выбирает,

поправь прическу, повторяй за мной:

 

«…пусть нам ни дна не будет, ни покрышки,

пусть жизнь, как спичка, гаснет на ветру,

сейчас я прикурю от фотовспышки –

и не умру».

 

 

ОПОРА ЗВУКА

 

когда ты забудешь улицы списанные с натуры

все что хотела сказать и поэтому не сказала

эти сумасшедшие дома контркультуры

эти сердца пустые как заминированные вокзалы

 

оставь мне контрамарку в билетной кассе

распишись на афише смахивающей на парус

я поеду на твой концерт а выйду на пустой трассе

и увижу отлетавший свое икарус

 

где от карты прибалтики осталось два перекрестка

на черных от асфальта и крови ладонях

и обрывки музыки для подростков

разгуливают в сгоревшем магнитофоне

 

вот так мы поймем что не сыграть по новой

а мотор молчит наглотавшись боли

и очнемся на дискотеке в заводской столовой

холодной словно зимнее футбольное поле

 

не принимай это слишком близко

и смерть однозначно пройдет мимо

если с темной стороны жесткого диска

ты выдохнешь мелодию как струйку дыма

 

затянешься снова и задержишь дыхание

хотя его и так с избытком хватает

для занесенного снегом расширенного сознания

которое проснется – и вдруг растает

 

 

*  *  *

Как зашагает музыка по трупам,

шарахнув  в развороченный висок,

мы выйдем в вестибюль ночного клуба,

где прошлое меня сбивает с ног.

 

Вот наша жизнь, сошедшая с экрана,

в которой мы в правах поражены.

Мы пьем живую воду из-под крана,

и белоснежный кафель тишины

 

целует в лоб мелодия любая,

и, зная, что не выручит никто,

плывет на выход, кровью заливая

борта демисезонного пальто.

 

Но в парке божьем хлопает калитка,

под каблуком земля поет с листа,

поскольку на еще живую нитку

заштопаны холодные уста

 

такой убойной стихотворной строчкой,

что до сих пор, имея бледный вид,

пропитанная водкой оболочка

над аккуратной пропастью стоит,

 

и все никак не делает ни шагу,

пока из лампы хлещет свет дневной,

и врач уставший ампулу, как шпагу,

ломает у меня над головой.

 

 

ДРЕДНОУТЫ

 

в баре «Дредноут» ночью мне снится свинцовый дым

кошмар на улице Генделя становится вдруг родным

пену морскую с кружек ветер уносит вдаль

а черным дырам колонок вообще никого не жаль

 

за стойкой меняют пластинку так долго ищут ее

будто меняют родину – ну или там белье

в меню полыхает надпись – одевайся и уходи

все правильно ставят группу по имени «Бигуди»

 

я вслушиваюсь как реки прочь от себя бегут

злодей вытирает лезвие о майку Johnny Be Good

любовь моя говорит во сне за ледяной стеной

и море шумит в заблеванной раковине жестяной

 

на деле же все не так и в этот сплошной отстой

с безалкогольной музыкой приправленной кислотой

приходит местное время с улыбкой но без лица

и разводит на жалость голосом Гришковца

 

вот мы сидим гадаем сколько нам ждать зари

если уже бледнеют ржавые фонари

на какие еще глубины опустится не дыша

наша с тобой бессмертная силиконовая душа

 

разве что просигналит в память о прежних днях

тонущий супермаркет весь в бортовых огнях

и проплывут над нами спутавшиеся уже

чьи-то тела из пластика или папье-маше

 

только бы взять тебя когда подойдет волна

на руки словно куклу выпавшую из окна

чтоб уловить в подъезде обнимаясь с тобой

искусственное дыхание ровное как прибой

 

 

*  *  *

 

От сквера, где одни скульптуры,

до всяких окружных дорог

за мной присматривает хмуро

из гипса вылепленный бог.

 

Он видит – у ее подъезда,

с красивым яблоком в руке,

я словно вглядываюсь в бездну,

в дверном запутавшись замке.

 

Выходят Гектор с Менелаем,

катастрофически бледны,

в морозный воздух выдыхая

молитву идолу войны.

 

Пока прекрасная Елена,

болея, кашляет в платок,

запустим-ка по нашим венам

вражды немеренный глоток,

 

и, окончательно оттаяв,

окурки побросав на снег,

сцепившись насмерть, скоротаем

очередной железный век.

 

Никто из нас не знает, словом,

в какую из земных широт

судьба с открытым переломом

машину «Скорой» поведет.

 

И сквозь захлопнутые веки

она увидит в январе,

что мокнут ржавые доспехи

на том неброском пустыре,

 

где мы, прозрачные, как тени,

лежим вповалку, навсегда

щекой прижавшись к сновиденьям

из окровавленного льда.

 

Встает рассвет из-под забора,

и обжигает луч косой

глазное яблоко раздора,

вовсю умытое слезой.

 

 

*  *  *

 

Такси почти на взлёт идёт

сквозь дождь и ветер,

и радиоприёмник врёт

про все на свете,

 

и в свете этих миражей

и фар летящих

разлука кажется уже

ненастоящей.

 

Но всё развеется к утру.

Я стану снова

шатающимся по двору

глотком спиртного,

 

и горизонт сгорит дотла,

тоска отпустит.

Про эти, видимо, дела

с оттенком грусти,

 

да про лазурь над головой

и жар в ладонях

снимал кино любимый твой

Антониони.

 

Среди бульваров, площадей,

и глаз печальных

проходит жизнь, и нет вообще

ролей провальных,

 

льет улица простой мотив,

вздыхая тяжко,

в кинотеатр превратив

кафе-стекляшку.

 

Но что друг другу бы сейчас

мы ни сказали,

не будет в кадре жестов, фраз,

иных деталей,

 

и, строчкой в титрах вверх поплыв,

исчезнем сами

за жёлтым контуром листвы,

за облаками.

 

 

ОТКРЫТКА ИЗ ВИЛЬНЮСА

 

                                           Галине Крук

 

картонная бабочка выпорхнула из рук

и растаяла в воздухе хлопнув дверью

нержавеющий ливень молча стоит вокруг

и теряет время

 

я никогда не узнаю – настолько почерк размок –

где теперь тебя носит словно письмо в бутылке

и в каком кафе цеппелина свинцовый бок

распорот ножом и вилкой

 

под какими звездами дыхание затая

за тобой наблюдает уже полвокзала

а из динамиков льется через края

первый весенний гром со вкусом металла

 

я тебя буду помнить даже когда умру

так вот они и звучат на улице и в квартире

чайкам не обломившиеся слова на морском ветру

и не поймешь что в записи а не в прямом эфире

 

к северу от границы крутят песню о двух мирах

заткнувшую глотку морю и антициклону

это вильнюсский поезд несется на всех парах

жемайтийского самогона

 

 

*  *  *

 

Тонет смерть в полусладком вине.

Наши дни по канистрам разлиты.

На войне этой как на войне

мы уже не однажды убиты.

 

Календарный листок догорел.

Кружит бабочка-ночь по окопам.

В подвернувшемся школьном дворе

мы стоим, как под Колпино, скопом.

 

А в квартале отсюда, чуть жив,

за безжалостным морем сирени

проплывает избитый мотив

в синеве милицейской сирены.

 

Это он на излете весны

выносил все, что свято, за скобку

и в твои нездоровые сны

авторучкой проталкивал пробку.

 

Так в борту открывается течь.

Золотое стеклянное горло

покидает невнятная речь,

проливаясь печально и гордо,

 

и поэтому ты за двоих

говоришь и целуешь и плачешь,

пахнут порохом губы твои,

но от слез этот запах не спрячешь.

 

Наши легкие тают, как дым,

и поскольку, по верным расчетам,

артиллерия бьет по своим,

не имеет значения, кто ты.

 

Наступает последний парад,

и бутылка с оклеенным боком

полетит, будто связка гранат,

в темноту свежевымытых окон.

 

Эта ночь обретет навсегда

смуглый привкус пожаров и боен.

Не любовь, не иная беда,

просто сигнализация воет.

 

Только кажется, это поет

за разбитым стеклом и забором

мимолетное счастье мое,

громыхая по всем коридорам.

 

 

ХАРТБРЕЙК-ОТЕЛЬ

 

Все, что происходит сегодня между нами,

тянет на последний перекур на линии огня.

Теперь любая песня на радио начинается словами:

«С тех пор, как моя девушка бросила меня...».

 

Время бросать любимых и собирать чемоданы,

время останавливаться на кпп.

Но где же вы, где, мои дальние страны,

ведь только вами я обязан судьбе?

 

На этом чудовищно веселом старте

таможенные правила бьют под-дых,

и мой последний адрес найдут в миграционной карте,

на которой не осталось точек болевых.

 

Название этой гостиницы совпадает с названием города:

отель, в котором вдребезги разбиваются сердца,

в нем круглые сутки ставят запись, давно запоротую –

мой первый винил, усеянный шрамами в пол-лица.

 

День за днем меня, как флаг на ветру, полощет где-то,

я беру на рецепции все, что мне по плечу,

на мою кровать садится черный человек из гетто,

вот только умирать я пока не хочу.

 

Вечерний эспрессо скоро съедет с рельсов,

таблетка снотворного спросит – как дела?

А потом мне споет обдолбанный Элвис

про голубые туфли и розовый кадиллак,

 

и что он готов отдать душу за рок-н-ролл,

от любви теряет голову – а это полный п...ц,

и она болит, когда тинейджеры играют ей в футбол

в коридорах отеля разбитых сердец.

 

 

*  *  *

 

По улице немецкой узкой

пройди с мелодией внутри.

Воздушного налета музыка

над сновидением парит.

 

Тебе приснился этот город.

Перелицованный войной,

он вроде ордена приколот

к сюжетной ткани бытовой.

 

Ну, здравствуй, просыпайся, что ли,

ведь города такого нет,

есть привкус объяснимой боли

у контрабандных сигарет.

 

А ты – проездом, и с вокзала

к руинам памяти чужой

спешит, сияя краской алой,

автобус с пламенной душой.

 

И под восточно-прусским небом,

все понимая наперед,

держа равнение налево,

неподражаемо пройдет

 

любовь, как новость рядовая,

и нам останется одна

развязанная мировая

неслыханная тишина.

 

 

ДОННА АННА

 

Снег в октябре — всё равно, что удар ниже пояса.

Подмосковье болеет рассветом, и рассеивается туман.

Всё, что тебе остаётся — это восемь часов до поезда,

сюжет для повести и пластиковый стакан.

 

В твоём родном городе полгода стояла жара,

на вокзале цвела черёмуха и плакал аккордеон,

но наступают заморозки, печалится детвора,

бесполезный оккупировав стадион.

 

Твои кавалеры бритоголовые дерутся на площадях,

проклиная буржуев и не сочувствуя алкашам,

а разговор о политике и прочих серьёзных вещах

давно уже пахнет смертью, как афганская анаша.

 

Анна, ночь на исходе, прошлого больше нет.

Ты придёшь на работу, наденешь белый халат

сестры милосердия, снова увидишь в окне

провонявший лекарствами листопад.

 

А всё остальное забыто — пережито, точней.

Лишь вспоминаются умершие от ран

собутыльники мужа, сгинувшего в Чечне,

да застреленный бандитами Дон Жуан.

 

 

БАЛЛАДА О СОЛДАТЕ

 

Закурим на прощание, и вдоль трамвайной линии

один из нас отправится — так отпусти меня,

дождём отполированный парк имени Калинина

с печальными приметами сегодняшнего дня.

 

Был праздник, было целое столетие в прострации,

друзья лежали пьяные, как павшие в бою.

Был дождь, толпа растаяла, вовсю цветет акация,

вино и страсть, как водится, терзают жизнь мою.

 

А на скамейке выцветшей, среди живых и мёртвых,

ведёт беседу с облаком под перезвон листвы

старик в бейсболке розовой и в пиджаке потёртом

с неполным рядом пуговиц и рукавом пустым.

 

Отгрохотала музыкой и холостыми выстрелами

большая жизнь, привыкшая не замечать в упор.

Взгляни, как героически в руке его единственной

дрожит слегка увядшая «Герцеговина Флор».

 

И он уходит медленно, молчанья не нарушив,

а в старом парке отдыха, под небом голубым,

асфальт блестит, и радио транслирует «Катюшу»,

и исчезает молодость, как папиросный дым.

 

Любуясь мокрой зеленью, дрянную запись слушая,

пойму, как верно, милая,  рифмуется с тобой

простая эта песенка про яблони и груши,

и безусловно книжные туманы над рекой.

 

И я пойду по городу сквозь центр, искалеченный

войной и русским бизнесом, шагая всё быстрей

туда, где неизменная весна и наши женщины,

живущие на улицах разбитых фонарей.

 

Закат над новостройками растаял, небо хмурится

и ночь большими звёздами на плечи мне легла.

Идет солдат, шатается, по грязной, тёмной улице,

но от улыбок девичьих вся улица светла.

 

 

ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНАЯ ЭЛЕГИЯ

 

Почти проснулась, повела плечами

сквозь сон невыносимой глубины,

и скорый поезд медленно причалил

на Петроградской стороне Луны.

 

Во сне ты едешь на тобой забытый,

от слез не просыхающий вокзал,

не зная, что нормальный ход событий

в который раз от поезда отстал.

 

Пока плацкарт тушил окурки в шпротах

и дождь смывал следы транзитных виз,

на вовсе незнакомых нам широтах

мой облик человеческий завис.

 

Сознания на гаснущем экране

померкла надпись ПОПРОСИТЬ ОГНЯ.

В отцепленном вагоне-ресторане

земля и небо смотрят на меня.

 

Там хорошо, но мне туда не надо,

пусть снова в этой жизни небольшой,

составив фоторобот листопада,

всё та же осень встанет над душой,

 

всё тот же день по тормозам ударит –

ты вспомнишь водоемы в несезон,

пустые кассы, музыку в футляре

и мелочи прощальный перезвон,

 

как будто такова цена вопроса,

что, в нашей не участвуя судьбе,

дорога молча ляжет под колеса,

до смерти стосковавшись по тебе.

 

 

ПОСЛЕДНЕЕ ТАНГО В ВАРШАВЕ

 

нас обоих развозит от слов разлуки плюс ко всему

валит с ног огненная вода фри-джаза

извините панове я футболку с тебя сниму

это все проблемы снимает сразу

 

все что мы взяли у музыки мы ей всегда вернем

и она оставит нам – без вопросов –

только нервные клетки пахнущие зверьем

и не добитую до смерти папиросу

 

то ли дождь прошел то ли в прическе сверкает лак

по-любому для нас с тобой облака на порядок ниже

наши короткие жизни проглатывает мрак

словно видеомагнитофон – кассету с «Последним танго в Париже»

 

бог моего сновидения он ни хера не прост

за круглосуточным баром и черными гаражами

музыку не для толстых он делает в полный рост

значит будет еще у нас детка последнее танго в Варшаве

 

пусть шляется за тобой невыспавшийся конвой

каждый кто был в разной степени тебе близок

и пограничник-поляк загранпаспорт листает твой

как донжуанский список

 

ржавая магнитола играет на дне реки

в кинозале включают свет и я слышу голос почти забытый –

вставай тут Марлон Брандо погиб за твои грехи

а ты спишь как убитый

 

 

МОЕ ЧЕРНОЕ ЗНАМЯ

 

Столица дотачивает ножи,

солнце отчаливает в офф-сайд,

радуга в редких лужах лежит,

почти закатанная в асфальт.

И, словно удолбанный санитар,

в дверях возникает Цветной бульвар.

 

По горло в его в золотых огнях

мы плывем туда, где гремит Колтрейн,

где мама-анархия, лифчик сняв,

молча сцеживает портвейн.

В этой квартире всю ночь напролет

я жду рассвета – за годом год.

 

Спичка, погаснув, летит в окно.

В легких стоит сладковатый дым

и не уходит. Портрет Махно

был черно-белым, а стал живым.

И я поворачиваюсь к стене:

«Нестор Иванович, вы ко мне?»

 

Он говорит: «Не наступит весна,

вы давно просрали свой отчий дом,

на карте битой эта страна

лежит сплошным нефтяным пятном.

А в стакане с виски, как пароход,

качается алый кронштадтский лед.

 

Где твои любимые? Нет как нет,

их улыбки я скоро навек сотру

со страниц пропахших свинцом газет,

а потом с «одноклассников.точка.ру».

Что тебе офисный ваш планктон?

Двигай за мной, c’mon.

 

Вам, хлопцы, с вождями не повезло,

у них силиконом накачaн пресс.

Вот оно где, мировое зло

с газовым вентилем наперевес.

 

Рви системе глотку, пока ты жив,

отвернись навсегда от ее щедрот.

Это совесть наша, бутылку открыв,

отправляется в сабельный свой поход.

Главное, взять без потерь вокзал.

Думай, короче. Я все сказал».

 

И он уходит сквозь гул времен.

Судьба совершает нетрезвый жест.

Шторы шеренгой черных знамен

яростный шепот разносят окрест.  

И словно в мазут окунают меня

черные наволочка и простыня.

 

От всего на свете позабыт пароль,

потому и не по-детски ломает нас,

наша персональная головная боль

уже несгибаема, как спецназ.

И однажды жизнь, что была легка,

в кружке пива спрячет удар клинка.

 

Вот тогда мы увидим – горизонт в огне,

джунгли наши каменные сжег напалм,

и с бубновым тузом на каждой спине

валит конармия в гости к нам:

вот король, вот дама, потом валет,

а за ними на полном скаку – конь блед.

 

И дышать мы будем, во веки веков,

позолоченной музыкой их подков.

 

 



Кольцо А
Главная |  О союзе |  Руководство |  Персоналии |  Новости |  Кольцо А |  Молодым авторам |  Открытая трибуна |  Визитная карточка |  Наши книги |  Премии |  Приемная комиссия |  Контакты
Яндекс.Метрика