Дарья ЛЕБЕДЕВА

 

Родилась в Москве в 1980 г. Окончила исторический факультет Московского городского педагогического университета (2004). Студентка Литинститута им. М. Горького (семинар детской литературы). Стихи и рассказы публиковались в журналах «Москва», «Литературная учеба», «Дети Ра», «Урал», в сборнике «Плохие кошки» (АСТ, 2012, составитель Марта Кетро), альманахе "Литеры" (Воймега, 2012). Участвовала в Волошинском литературном конкурсе (шорт-лист номинации журнала «Октябрь», 2011). Журналист газеты «Книжное обозрение».

 

НА КРАЮ ЛЕТА, НА БЕРЕГУ ЛЕТЫ

Саша Соколов. «Школа для дураков»

Сюжетно-композиционные особенности «Школы для дураков» Саши Соколова состоят в основном в том, что в этой книге на первый взгляд нет ни сюжета, ни композиции. И можно было бы вопрос на этом закрыть, если бы все на самом деле было так просто.

Обрывочные впечатления, которые остаются после прочтения, похожи на ткань самого повествования, где герой путается во времени (временах), пространстве и воспоминаниях. При попытке вспомнить, что за чем там (в книге) шло (идет, будет идти) счастливый читатель терпит фиаско – да это и неважно, как неважно – утверждает главный герой по имени Нимфея – помнить чью-либо фамилию или конкретную дату. «Мне представляется, у нас с ним, со временем, какая-то неразбериха, путаница, все не столь хорошо, как могло бы быть. Наши календари слишком условны и цифры, которые там написаны, ничего не означают и ничем не обеспечены, подобно фальшивым деньгам», – пишет Соколов и потому отказывается пользоваться «фальшивыми монетами». Все перепутано в его книге, как, впрочем, и в нашей голове, – легко проверить, что в нашей голове тоже все перепутано, а не расположено линейно, в хронологическом порядке. Попробуйте, например, восстановить события вместе с кем-то, с кем вы их пережили. Чей-нибудь день рождения, поездку на дачу, школьные годы… Наверняка все разойдутся в «показаниях».

Если придерживаться формальных признаков, то в книге пять глав: «Нимфея», «Теперь (рассказы, написанные на веранде)», «Савл», «Скирлы» и «Завещание». Особняком среди этих глав стоит «Теперь», в которой действительно собраны короткие рассказы, писанные на дачной веранде (по крайней мере, один из них точно). И это единственная глава, где события расположены в своем неестественном (с точки зрения героя и, видимо, автора) линейном порядке, а время движется из прошлого в настоящее, а не наоборот или кругами, как в остальных главах. Рассказы эти косвенно связаны с основным повествованием и все же воспринимаются как отдельное явление. Некоторые из них трогают, и трогают сильно: «Репетитор», «Больная девушка», «Диссертация», «Среди пустырей», «Сторож».

Если попробовать изложить фабулу книги (в значении «совокупность событий в хронологической последовательности»), то получится странная история: мальчик учится в специальной школе, называемой им школой для дураков – и он действительно считает остальных своих соучеников полными дураками, о чем неоднократно говорит на страницах книги. Отец мальчика – прокурор, мать – просто мать, женщина с зелеными глазами и глубокими поперечными складками у рта. Кроме учебы в спецшколе в жизни мальчика есть еще дача – и земной рай, и полоса между миром живых и миром мертвых с протекающей там рекой, которая называется то ли просто Река, то ли Лета; занятия аккордеоном с учителем музыки – любовником матери; занятия с репетитором «по какому-то предмету, возможно, по математике»; а еще неведомое там, то есть психбольница с доктором Заузе. И фон – городская квартира, вообще город.

Героя окружают разные люди, которые играют важную роль в его воспоминаниях: они же – жизнь, которую он постоянно проживает в произвольном порядке, они же – повествование «Школы для дураков». Павел Петрович Норвегов, учитель географии, римский легионер и сенатор Савл, почти святой или даже совсем святой, босой проповедник банальных истин, что нет ничего на земле, кроме ветра, – самый близкий главному герою человек. Настолько близкий, настолько подробно выписанный, что, кажется, его вовсе не существует, как и многого, что успевает на страницах книги нафантазировать мальчик с раздвоением личности по прозвищу Нимфея Альба. И Савл при этом – самый живой, самый яркий персонаж книги.

Есть Вета Акатова, ветка акации, - учительница биологии, дочь соседа по даче ученого-ботаника Аркадия Аркадьевича, а, главное, возлюбленная ученика такого-то из школы для дураков, свадьба с которой, он уверен, по-видимому, «не за горными, с позволения сказать, системами». Вета в книге так толком и не появляется, и даже когда автор просит своего героя описать хотя бы, как она входила в класс перед уроком биологии, тот говорит о чем угодно, только не о ней, и уходит, уходит от темы, пока, наконец, не признается, как описал ее однажды мастеру Леонардо (конечно, да Винчи), чтобы тот запечатлел ее несравненный образ: «дорогой Леонардо, представьте себе женщину, она столь прекрасна, что когда вы вглядываетесь в черты ее, то не можете сказать н е т радостным слезам своим». И Леонардо говорит – довольно, я вижу ее.

Аркадий Аркадьевич Акатов, отец Веты, – ученый с непростой судьбой. В книге вообще много намеков, не очень прозрачных, на непростые судьбы тех, кто делает и говорит не то, что надо делать и говорить – по большому счету это один из важных пластов книги, но мне, как человеку, заставшему те тяжелые времени лишь «по касательной», здесь, конечно, хочется поговорить совсем о другом. Чтобы закрыть эту тему – важную вообще-то – просто приведу цитату из самого окончания книги, в которой автор признается, что он постоянно думает, «как бы написать так, чтобы понравилось всем будущим читателям и, в первую очередь, естественно, вам, героям книги: Савлу Петровичу, Вете Аркадьевне, Аркадию Аркадьевичу, вам, Нимфеям, вашим родителям, Михееву (Медведеву) и даже Перилло. Но боюсь, что ему, Николаю Горимировичу, не понравится: он все-таки, как писали в прежних романах, н е м н о г о  с л и ш к о м устал и угрюм. Думаю, попадись ему только в руки моя книга, он позвонит вашему отцу – они с отцом, насколько мне известно, старые товарищи по батальону, служили вместе с самим Кузутовым – и скажет: знаете, мол, какой о нас с вами пасквиль состряпали? Нет, скажет прокурор, а какой? Антинаш, скажет директор. А кто автор? – поинтересуется прокурор, – дайте автора. Сочинитель такой-то, – доложит директор. И боюсь, после этого у меня будут большие неприятности, вплоть до самых неприятных, боюсь, меня сразу отправят туда, к доктору Заузе».

Так вот, Аркадий Аркадьевич, сидевший полжизни за безобидное исследование о растениях, а ныне (то есть на страницах книги, где ныне – очень размытое понятие) – простой дачник, сосед, для ученика такого-то Нимфеи он – отец его будущей жены и вообще лицо почти сакральное. К нему герой мысленно приходит за советами и за поддержкой – хотя на самом деле они так никогда и не были знакомы.

Есть еще родители, очень разные, набросанные штрихами, комически-трагические типажи. Мать – просто мать, заботливая, пихающая в карманы сыну бутерброды, удивляющаяся его судьбе, переживающая, пытающаяся чему-то сына научить, но умеющая жить только по-мещански, по-взрослому – так, как Нимфея не может, не умеет, не хочет.

Отец, вместе с доктором Заузе и директором Перилло, относятся, скорее, к отрицательным персонажам, которые мучают главного героя. Отец заставляет мальчика переписывать передовицы из газет, чтобы тот лучше разбирался «в вопросах внутренней и внешней к а л и т и к и», по-своему воспитывает, будучи при этом человеком суровым, яростным и несдержанным. Он полная противоположность заботливой матери – хотя оба хотят сделать из мальчика нормального человека.

Директор Перилло – большой тиран в маленькой школе, там же работает соседка Нимфеи по квартире страшная Шейна Соломоновна Трахтенберг, отравившая своего мужа, а может, прописанная там, но не приживающая некая Тинберген – эти фамилии сливаются в сознании мальчика, а сама женщина представляется ему то страшной ведьмой, то черной птицей. Она – синоним плохого предзнаменования. Именно она появляется за спиной Савла Петровича перед его смертью.

Есть еще Роза Ветрова, отличница в школе дураков – что само по себе уже противоречиво и звучит крайне иронично. В нее влюблен почти святой Савл, он любуется ею, слушает ее голос. И она тоже умирает – а, может, не умирает. В этом произведении смерти нет, и все, кто умерли, все равно живы.

Тема жизни и смерти тут едва ли не основная наряду с темой детства и взрослости, нормальности и ненормальности. Отдельно и всепоглощающе над этими вопросами стоит тема времени, с которым что-то не так. «Вот я и говорю, у нас что-то не так со временем, давай разберемся», - говорит одна часть героя другой части героя (у них не раздвоение личности, как говорит доктор Заузе, их правда двое – живой и мертвый, мальчик и взрослый, нормальный и ненормальный). Со временем они и пытаются разобраться на протяжении долгих страниц – и, в конце концов, принимают теорию какого-то ученого: «Я объясню тебе, когда-то в каком-то научном журнале (я показывал отцу нашему эту статью, он полистал и тут же выбросил весь журнал с балкона, причем, выбрасывая, несколько раз выкрикнул слово а к а т о в щ и н а) я прочитал теорию одного философа. К ней было предисловие, мол, статья печатается в беспорядке дискуссии. Философ писал там, что, по его мнению, время имеет обратный счет, то есть, движется не в ту сторону, в какую, как мы полагаем, оно должно двигаться, а в обратную, назад, поэтому все, что было – это все еще только будет, мол, истинное будущее – это прошлое, а то, что мы называем будущим – то уже прошло и никогда не повторится, и если мы не в состоянии вспомнить минувшего, если оно скрыто от нас пеленою мнимого будущего, то это не вина, но беда наша, поскольку у всех у нас поразительно слабая память, иначе говоря, подумал я, читая статью, как у меня и у тебя, как у нас с тобой и у нашей бабушки – избирательная».

Время связано с мотивом поездов, железной дороги – им уделено большое внимание. Поезда идут в обе стороны, как и время в книге. «Всего на кольцевой дороге работает два поезда: один идет по часовой стрелке, другой – против. В связи с этим они как бы взаимоуничтожаются, а вместе – уничтожают движение и время». Как с поезда, с линии времени можно сойти и задержаться, внимательно рассмотреть давно прошедший момент. Взрослый герой сходит где-то в пятой пригородной зоне, чтобы снова увидеть – и пережить; для него вспомнить означает пережить заново – свое детство, свою дачу, свою ненормальность.

С понятием времени, идущего даже не в обратную, а во все стороны сразу, связана память, ее избирательность. Герой не может запомнить ни одного стихотворения и даже не помнит, каким предметом занимался с репетитором, зато помнит, как тот гонял его за пивом, какими звуками была наполнена улица, как блестела река, когда он превратился в нимфею, и множество других важных подробностей. Он не помнит, умерла ли девочка Роза Ветрова (если это вообще была Роза Ветрова), зато помнит, какой красивый и чистый был у нее голос, какие волосы и глаза, и длинные ресницы. Павел Петрович Норвегов и вовсе не помнит, как он умер, когда продолжает и после смерти сидеть в школьном туалете, «ступни его босых ног покоятся на радиаторе», и он подробно расспрашивает ученика такого-то – единственного, который его видит, – что с ним случилось, почему он больше не числится в школе и не получает зарплату.

Избирательность памяти герой объясняет своим видением того, что имеет смысл запоминать, а что – не имеет: «Почтальон спокойно проезжал вдоль забора, за которым находилась дача соседа, - кстати, ты не помнишь его фамилию? Нет, так сразу не вспомнишь, плохая память на имена, да и что толку помнить все эти имена, фамилии, правда? Конечно, но если бы мы знали фамилию, то было бы удобнее рассказывать. Но можно придумать условную фамилию, они – как ни крути – все условные, даже если настоящие. Но с другой стороны, если назвать его условной фамилией, подумают, будто мы что-то тут сочиняем, пытаемся кого-то обмануть, ввести в заблуждение, а нам скрывать совершенно нечего…». Он не видит смысла во всем том, что дает школа, имеющее смысл находится вокруг него, это незаметные взрослому и нормальному взгляду предметы: «И в тот жаркий день на платформе, на старой деревянной платформе, он легко мог бы занозить себе ногу, или сразу обе. Да, это могло произойти с каждым, но только не с нашим учителем, понимаешь, он был такой небольшой, хрупкий, и когда ты видел его бегущим по дачной тропинке или по школьному коридору, тебе казалось, будто его босые ноги совсем не касаются земли, пола, а когда он стоял в тот день посреди деревянной платформы, казалось он не стоит вовсе, но как бы висит над ней, над ее щербатыми досками, над всеми ее окурками, отгоревшими спичками, тщательно обсосанными палочками от эскимо, использованными билетами и высохшими, а потому невидимыми, пассажирскими плевками разных достоинств». Он разглядывает вывески магазинов, он слышит и замечает все движения живущего вокруг него мира.

Тема детства и взрослости, нормальности и ненормальности связана с дачей – местность на границе между живыми и мертвыми, благословенный край, где всегда лето (ведь, правда, кто же ездит на дачу зимой), где протекает река Лета, где живет Насылающий ветер, где все возможно. Здесь два повторяющихся мотива – велосипеда и ветра. Ветер – символ легкости, смысла жизни, огромной потенциальной силы, скрытой в человеке. Норвегов говорит своим ученикам: живите с ветром в голове, живите по ветру. Он просит их быть легкими, оставаться детьми с непосредственным живым восприятием, потому что быть взрослым означает не замечать всего этого, всех этих мелочей, которые и есть жизнь. На дачном доме у Норвегова установлен флюгер, что вызывает страшное возмущение отца-прокурора, ибо флюгер здесь – синоним вольнодумства. Прокурор намекает, что легко мог бы упрятать Павла Петровича «куда надо», и в итоге действительно производит над ним – уже мертвым – судебный процесс, и в результате приговаривает географа к высшей мере. Но Норвегов уже и так мертв, и все репрессии сводятся к пустозвонству. Что вы можете сделать ему теперь, когда он навсегда поселился на берегу реки Леты, то есть на даче, то есть в мире ветров, трав, велосипедов и свободы? Ничего.

Живет в книге и дачная легенда о некоем Насылающем ветер: «будь он (некий дачник) хоть немного поэтом, непременно показалось бы, что лицо Михеева, овеянное всеми дачными сквозняками, как бы само излучает ветер, и что Михеев и есть тот самый, кого в поселке знали под именем Насылающий Ветер. Точнее сказать, не знали. (…) Говорили, будто он появляется в один из самых солнечных и теплых дней лета, едет на велосипеде, свистит в ореховый свисток и только и делает что насылает ветер на ту местность, по которой едет. Имелось в виду, что Насылающий насылает ветер только на ту местность, где слишком уж много дач и дачников». На то, что Насылающим ветер является почтальон Михеев-Медведев, намек появляется множество раз, но, как и со всем остальным, точно ничего утверждать нельзя.

Велосипед на даче – основное средство передвижения, а, главное, это мотив идущей, мчащейся вперед жизни. Настоящие дачные, летние, живые велосипедисты противопоставляются абстрактным велосипедистам из математических задач: «Мы устроим грандиозную массовую гражданскую казнь, и пусть все те, кто так долго мучил нас в наших идиотских спецшколах, сами бегают укрепляющие кроссы на каменистых пустырях и сами решают задачи про велосипедистов, а мы, бывшие ученики, освобожденные от чернильного и мелового рабства, мы сядем на свои дачные велосипеды и помчимся по шоссе и проселкам, то и дело приветствуя на ходу знакомых девчонок в коротких юбочках, девчонок с простыми собаками, мы станем загородными велосипедистами пунктов А, Б, В, и пусть те проклятые дураки, дураки проклятые решают задачи про нас и за нас, велосипедистов». На велосипеде ездит и Насылающий ветер, и почтальон Михеев (хотя, возможно, это одно лицо). Велосипедным звонком принято звонить, чтобы объявить о своем присутствии – здесь нет дверей со звонками, здесь все – свободное пространство, междумирье, рай. «Оглянись и признайся: плохо или хорошо было вечером, в сером свете, въезжать в рощу на велосипеде? Хорошо. Потому что велосипед – это всегда хорошо, в любую погоду, в любом возрасте». Велосипед косвенно противопоставляется машине, автомобилю, который будет у главного героя когда/если он станет инженером. Машина – символ взрослости, солидности. Как и газеты, и пиджак с галстуком, и портфель, и многое другое. И Нимфея убегает от матери, когда она кричит ему «вернись!», потому что он знает: если он вернется и будет жить так, как ему велят родители, «мать непременно станет плакать, заставит покинуть седло велосипеда, возьмет под руку, и мы через сад возвратимся на дачу, и мать начнет мирить меня с отцом, на что потребуется еще несколько лет, а жизнь, которую в нашем и в соседних поселках принято измерять сроками так называемого в р е м е н и, днями лета и годами зимы, жизнь моя остановится и будет стоять, как сломанный велосипед в сарае, где полно старых выцветших газет, деревянных чурок и лежат ржавые плоскогубцы». Он не хочет становиться взрослым. Не хочет мириться с отцом. Не хочет терять свое время.

На даче встречаются живые и мертвые. Здесь Нимфея встречает Павла Петровича после того, как тот не явился на экзамен по причине своей смерти. Савл объясняет ему, что он больше не вернется в школу, что он мертв. При этом он сидит на берегу дачной реки Леты и ловит тритонов (рыбы там не водится). Дети, живущие на даче, – тоже уже мертвы, ибо в процессе взросления ребенок в каждом человеке как бы умирает. Взрослая Вета – та девочка, идущая с реки со своей простой собакой. Для главного героя она одновременно и девочка с собакой, и тридцатилетняя учительница биологии, и сорокалетняя женщина, которой она станет, когда повзрослеет герой, и на которой он собирается непременно жениться.

Вета – единственная, кто совершенно не меняется, она сама – словно время, идущее сразу во все стороны. Вета – символ мечты. Будущее, перепутанное с прошлым, наполовину составлено из мечтаний, сбыться которым не суждено. Или суждено. Ведь, повторюсь, «истинное будущее – это прошлое, а то, что мы называем будущим – то уже прошло и никогда не повторится, и если мы не в состоянии вспомнить минувшего, если оно скрыто от нас пеленою мнимого будущего, то это не вина, но беда наша».