Марина АНДРИЕВСКАЯ

 

Марина Андриевская (псевдоним Марины Михайловны Чистовой). Пианистка, композитор, педагог, музыкальный обозреватель, литератор. Родилась в Москве в семье профессиональных музыкантов. Отец – композитор и поэт М.А. Чистов. Окончила МССМШ им. Гнесиных по специальностям фортепиано и теория музыки, ГМПИ (РАМ) им. Гнесиных по специальности фортепиано. Сотрудничала с МГАФ и Росконцертом, работала концертмейстером и преподавателем фортепиано в музыкальных школах и вузах Москвы.

Шесть сборников сочинений выпущены в московских и питерском музыкальных издательствах. Написаны несколько вокальных циклов на стихи русских поэтов, а также на стихи Карин Бойе (на шведском языке). Дипломант международных композиторских конкурсов, член общественной организации «Международный союз композиторов XXI век». Лауреат различных московских фестивалей как исполнитель и педагог.

Публикуется в периодических музыкальных и педагогических печатных и интернет изда-ниях Москвы (статьи, рецензии), в интернет-журнале «Израиль-ХХI» (статьи, проза); как поэт и прозаик с 2010 г. в литературных журналах и сборниках Новокузнецкого издатель-ства «Союз писателей», журнале «Кольцо А». Участник двух международных интернет-конкурсов поэзии «Союзники». Награждена грамотами Департамента образования Моск-вы, Всероссийского фестиваля детского литературного творчества и другими.

 

 

КАРТИНА

 

Благие души, доблести подруги,

Заселят мир: он станет золотым…

Ф.Петрарка

 

Базарная площадь была полна народа. День стоял невыносимо жаркий, и в воздухе застыло душное тягучее марево. Границы предметов были размыты, как если бы поверх уже нарисованного холста прошлись широкими водянистыми мазками. Всё было раскалено солнцем до такой степени, что казалось бесцветным, только кучи товара и богатые платья покупателей выделялись кое-где вдруг яркими пятнами. Разного рода люд сновал, галдел и толкался, разноголосо выли и верещали животные на продажу; пыль клубами поднималась из-под десятков ног и копыт; тут и там затевались возня и драки; под ногами охрипших от крика торговцев и торговок то и дело шныряли оборванные мальчишки, поминутно раздавались звонкие шлепки и оплеухи. Всё гудело и двигалось, как огромный улей.

На грубо сколоченном помосте в центре площади кривлялись бродячие артисты. Маленькая танцовщица в когда-то ярко-красном, а теперь выцветшем платье била кулачком в большой и тоже выцветший жёлтый бубен и топала крепкими босыми ногами в такт, звеня привязанными к щиколоткам медными бубенчиками. Старый бубен, лоснящийся словно зеркало, сверкал на солнце, а сама она издали казалась маленьким пляшущим язычком огня. Завидев у помоста монаха в длинной серой рясе, она подбежала к краю и задрала юбку прямо перед его испуганным лицом, обнажив загорелые коленки. Захохотала, сверкнув белыми зубами, и под свист и гогот довольных зрителей перекувырнулась через голову, прыгнула, как кошка, вниз и пошла по кругу, собирая звонкие монеты в подол красного платья.

…Старик, хромая, с трудом пробирался сквозь толпу, стараясь не смотреть в жаркие потные лица. Надо было выйти из дома пораньше. Что поделать, он встал поздно, потому что проснулся среди ночи и работал опять до последней свечи. А днём писать не мог, днём мешали разные звуки, отвлекали мелкие и никчёмные дела, которые не давали сосредоточиться. Тогда он выходил прогуляться: бродил по узким улочкам, изредка заходил в мастерские, смотрел молча, наблюдая за работой, как на досках появляются строгие тёмные лица, в прохладе старого храма слушал орган и разглядывал фрески в надежде найти наконец то, что так давно и мучительно пытался отыскать. Но днём образ ускользал, растворялся в шуме и суете обыденной жизни. И только когда в настежь открытые ставни узкого окошка смотрела глубина ночи и дышала будто сама Природа, отдыхая после дневных забот, и во всём великом пространстве царили тишина и покой, а его бесчисленные огни – глаза Мироздания – звёзды далёкие и близкие, казалось, застывшие навечно, образовывали рисунок, не стираемый Временем, – тогда старый художник вновь взывал к своему дорогому образу и пытался перенести его на картину.

…Засмотревшись на танцовщицу, он чуть было не прошёл мимо. Пришлось повернуть назад и идти против людского потока. Натолкнувшись на идущего навстречу мужчину с тяжёлым мешком за спиной и услышав брань в свой адрес, он остановился перед полной, загорелой до черноты торговкой фруктами, которые разноцветными грудами лежали в больших плетёных корзинах на земле. Женщина вытирала фартуком потное лицо, завидев покупателя, она приветливо закивала головой. Торговка его хорошо знала, этот старик всегда приходил именно к ней покупать свои фрукты, хоть жил совсем не близко. Говорят, что раньше он был то ли известным художником и философом где-то в большом городе, много рисовал для храма и для богатых заказчиков, то ли был учеником у того, бог знает. Но странный был какой-то: за работу брал мало и стихи непонятные писал. А новому епископу (а у них везде свои «глаза» и «уши»!) не понравились его картины, а больше рассуждения, и Его Преосвященство (да и скуповат он был, прости господи!) велел сказать тому, что не будет больше платить за его чудачества, объявил его еретиком и предал святой инквизиции. После суда, как и положено, всё имущество забрали, и хоть он покаялся (а кто ж не покается под пыткой-то!), но беднягу отправили-таки в монастырскую тюрьму. Настоятель же монастыря был к нему милостив после того, как тот написал портреты его и семейства, – дай Бог им всякого добра и процветания! А благодаря заступничеству одного богатого господина, из тех, кого «новыми людьми» сейчас зовут и который уплатил то ли штраф, то ли залог на нужды святой церкви, – ох, большие, говорят, деньги! – дело было пересмотрено, и тюрьму заменили высылкой. Так он здесь и появился, живёт один, как монах, на окраине городка уже несколько лет. Были вроде у него жена красавица и дочка, но скитались долго в нищете, да и умерли потом от чумы, пока он в тюрьме маялся. Не дай Господь, Пресвятая Дева и св.Себастьян и нам за грехи наши напасти такой! А он жив остался, и – слава Богородице! – на том все беды кончились, и его оставили в покое. И в церковь опять пустили; он на мессу теперь ходит, стоит один в сторонке тихо, только не поёт со всеми, а больше на потолок и стены глядит. Впрочем, всё это не её, простой честной прихожанки ума дело! Жалко его, правда, говорят, рассудком тронулся и опять малюет чего-то, картинки разные бедным людям на посуде расписывает, на досках и ещё где, тем и кормится понемножку. Или ходит без дела по улицам, даром что хромой, а за городом по холмам и полям раньше, говорят, иногда до ночи бродил. На рынок в воскресные дни приходит. Может фрукты у неё и впрямь такие сочные и сладкие или дочка приглянулась. Вот, на прошлой неделе подарил дощечку с портретом – такую красавицу из неё сделал, что даже мать родная удивилась! Чудной старик! Ходит с опущенной головой, словно потерял что-то, а смотрит всегда так странно, как слепой, будто и не видит тебя, а улыбнётся – глаза тёплые, только грустные. Вон и сейчас стоит, задумался, на дочку опять глядит…

В глубине за корзинами под навесом молодая женщина кормила грудью крепкого малыша. Когда ребёнок засыпал, она некоторое время смотрела на него с нежностью, потом клала на циновку прямо на земле и шла помогать матери. Она всегда молчала в отличие от своей шумной и говорливой матушки, только глядела из-под тонких чёрных бровей смущённо и печально своими тёмными красивыми глазами. А сегодня с ними была ещё и девочка лет семи, одетая в рваное тряпьё. Она сидела в углу и быстро что-то ела. Заметив взгляд старика, вдруг подняла голову: выражение лица было одновременно испуганное и доверчивое. «Приблудилась, вот!» – сказала хозяйка, улыбнувшись.

…В доме было не так жарко. В маленькой тёмной комнате с низким сводчатым потолком, похожей на келью, царили тишина и покой. Здесь его убежище от городской суеты и людей; города он не любил, в нём ему было всегда тревожно и неуютно среди тесных, пыльных и шумных улиц и мрачных домов. Да и надо очень любить людей, чтобы жить в настоящем, а он уже давно существовал где-то далеко от окружающего мира…

Ещё год назад он с жадностью и восторгом гулял на открытом воздухе и смотрел на природу и небо: по долинам, лугам и полям, наслаждаясь пением птиц, видом плывущих облаков и упиваясь одиночеством; вдоль быстрой реки и по холмам, бывало, на самую высокую вершину взбирался, и ему всё казалось сверху, что он видит своё далёкое родное море и горы... Во всём была радость, простота и свобода, и он был счастлив, и чувствовал, что заново обрёл наконец полноту жизни после стольких дней мучений. Но сейчас уже силы стали не те, и он вряд ли когда-нибудь поднимется на ту вершину; уходят силы, и надо торопиться успеть. Время – вот что теперь было для него самое главное…

Старик тяжело опустился в старое деревянное кресло с высокой резной спинкой, откинул красивую седую голову. На столе стояли высокий медный кувшин с водой и кружка, рядом на блюде лежали ярко-жёлтые с красным отливом плоды, – казалось, они светились изнутри, как маленькие солнца. «Вот ведь как просто, а я не могу!..» Больше в комнате ничего не было, не считая старого сундука справа у стены, служившего ему ложем, и деревянной этажерки-пюпитра слева. Сквозь приоткрытую в углу низкую дверцу в мастерскую, больше похожую на чулан, виднелось что-то, накрытое простой белой тканью, – его сокровище. Он выпил воды, закрыл глаза и задумался… Когда это было? Месяц назад, два? Он тогда работал всю ночь и почти весь день, не замечая течения времени. Ему удалось кое-что, показалось, что найдено что-то важное. Наконец, усталость взяла своё, он открыл дверь и, шатаясь, вышел на порог.

Струя свежего воздуха приятно ударила в лицо. С городской башни доносился мелодичный колокольный звон. Вечер был тихий и прохладный. Солнце садилось, и всё было озарено его тёплыми розовыми лучами. О, этот удивительный солнечный свет! Как передать его красками? Нет, конечно, это невозможно, это было бы колдовством! И Её улыбку, такую, как была у бедной возлюбленной жены, как эти вечерние лучи, – ласковую и покойную, но печальную и будто прощальную… Он застыл в забытьи, и его опять посетило видение, что было уже не раз: вокруг него и над ним парили в воздухе бесплотные фигуры, сквозь них просвечивало небо и солнечный диск; были отчётливо видны лица, они улыбались, а одна фигура, явно женская, как будто звала его за собой. Всё переливалось нежными красками; воздух словно вибрировал, но звуков не было слышно… Старик стоял на пороге дома и смотрел на закатное солнце, глаза его светились, а оно было как око Вечности…

Вчера он хотел уйти. Совсем. Время близилось к вечеру. Пыль после жаркого июльского дня теперь не кружилась в воздухе, а медленно оседала. Каменистая дорога поднималась вверх, было душно, и идти в гору было трудно. По сторонам лежали поросшие сорняком руины – остатки древних стен; серые грязные домики, сложенные из их камней, коряво теснились у дороги, немного поодаль стояла ветхая часовенка, ласково освещённая солнцем.

Он ощутил сильную слабость и остановился. Мальчишки у обочины играли в камешки. Увидев хромого художника, загалдели, тыча пальцами: «Смотрите, хромоножка! эй ты, чего понурился, нарисуй хлеб, говорят, ты всё можешь! а ну-ка, поскачи на одной!..» Старик, задыхаясь, поспешил уйти. Сердце бешено колотилось, воздуха не хватало. Еле дошёл до поворота и сел на большой валун на траве. Было тихо, только в кустах стрекотала одинокая цикада. Он посмотрел вверх на вершину холма. Нет, дальше он не поднимется. Вдруг вспомнилось: «Люди хотят достичь счастья, и думают, что оно на вершине, но трудна дорога, и на пути к нему они о душе своей забывают…» Счастье жизни… Может быть он не так жил и слишком много думал о душе? и из-за этого так рано ушли его близкие? Это чувство вины постоянно его мучило и повергало в отчаяние. Ничего уже не изменишь… Сейчас он хотел только покоя, того, что за гранью. Но чтобы уйти, надо подняться вверх, а у него даже на это нет сил.

Внизу под холмом – город. Чужой маленький пыльный городок. После дневной жары всё казалось неясно, размыто, над домами поднимался пар, по улочкам сновали как муравьи горожане. И словно в пустыне появился мираж: будто нескончаемые вереницы людей молча шли мимо, тащились и скрипели телеги с поклажей, взбивали пыль животные, бежали дети, – все они были как время, текущее размеренно и неумолимо, каждый отсчитывал свою долю – маленькую частицу жизни. Их повседневная работа была равна этим малым долям, сделав её, они уходили, унося с собой тревоги и страхи, не оставив заметного следа, а за ними, на смену им, приходили другие, и движение продолжалось. Так стрелки часов движутся по кругу бесконечного Времени… Художник видел перед собой весь этот поток, охватывал его будто единым взглядом, и ему казалось, что он понял всё, саму суть жизни.

Он вдруг почувствовал, как устал. Он совсем один и совершенно бессилен. Слёзы катились по сухим смуглым щекам, по седой бороде. Писать он больше не будет…

Домой добрался, когда почти стемнело, хромая поднялся по ступенькам. В комнате на пюпитре стояла, накрытая куском материи, его последняя картина, та, на которую ушёл целый год жизни и все его сбережения, да и жил он только ради Неё... Он подошёл, осторожно снял сукно, посмотрел… На фоне гор и полоски моря вдалеке молодая женщина с ребёнком на руках смотрела куда-то вперёд. Накрыл картину снова. Да, это конец. Он ничего не может создать. Жадно выпил воды, сел, сгорбившись и уронив голову на грудь. Спать… Чтобы завтра последний раз пойти к той девушке, попрощаться…

………………………………………………………………………………………………

«…Учитель!» – Чьё-то прикосновение вывело его из глубокой задумчивости, в которую он был погружён сейчас дольше обычного. «Мы сегодня больше не будем рисовать». – Он обвёл мастерскую рассеянным взглядом. Молодые люди тихо перешёптывались. Он кивнул им и прошёл через заднюю дверь в сад. Там под тенью развесистого старого дерева в зарослях из переплетённых виноградных лоз уже стояло его любимое резное кресло с высокой спинкой и подушкой из козлиной шкуры, предупредительно поставленное кем-то из учеников. Он медленно сел, закрыл глаза. Молодёжь расположилась вокруг прямо на мягкой зелёной траве, некоторые остались стоять. Двое в заднем ряду тихо переговаривались и сдержанно хихикали: «Я всегда не выносил эти глупые проповеди! От них ужасно хочется спать! Смешно говорит и скучно, думаю, нашему епископу это бы не понравилось…» – Жаркий шёпот щекотал ухо соседа. – «Никогда не мог понять, что он от нас хочет! Говорят, он постепенно теряет разум, скоро совсем…» – другой не успел ответить, так как заговорил Учитель:

– Сколько должно родиться людей, прежде чем придёт один, который знает, что нужно?» – Вопрос был задан, но ответа не предполагалось. – Все ждут. Того, кто покажет… Много веков... Но люди должны искать сами: стремление к истине приведёт к ответу. Это непросто, но каждый должен попробовать. Особенно художник. Иначе в нашем труде нет смысла. – Он нахмурился и покачал головой, как бы ведя диалог с невидимым собеседником. – Хотя все явления и предметы имеют своё объяснение и оправдание. В глазах человека ли, животного ли. И для каждого объяснение и оправдание будет своё. Всяк по-своему мир видит… – Он опять замолчал и задумался. Потом продолжил. – Но вы должны научиться писать такие картины, посмотрев на которые люди увидели бы красоту и гармонию мира и познали бы тайну жизни – этого великого чуда природы, смысл своего бытия и суть всех вещей. А душа человеческая… она достойна особого удивления, и ничто не может сравниться с её величием. Но люди слабы и любят славу, успех и достаток, и этой суете подвластны даже великие души… Нужно очиститься от суеты, и тогда из сердец навсегда уйдут злоба, гордость и зависть; человек будет свободен, и все станут как братья и полюбят землю так, что не смогут больше причинять ей и друг другу боль: ни её живому, ни её мёртвому – растениям, воде, камню… потому что нет в природе ничего мёртвого, всё чувствует, значит живёт… И всё вокруг нас – рай. – Учитель говорил всё с большим жаром. – Поняв это, люди сделаются прекрасны, как боги, и землю наполнят души благие, и жизнь никогда не омрачится несчастием и страданием. Они будут заниматься искусством и науками, учась понимать животных и растения и все предметы на земле и в небе, они будут мудры и сильны, но добры ко всякому. Они построят дома одинаково просторные и светлые, простые и красивые, а дворцы и храмы будут открыты всем, и мир засияет золотыми красками!..

Он дышал взволнованно, могучая грудь вздымалась, глаза сияли на гордом красивом лице. Ученики притихли. Успокоившись, он поднялся, кивнул опять в знак прощания и прошёл в дом. Молодые люди, довольные тем, что учитель отпустил их так рано, со сдержанным возбуждением разошлись…»

…Старик очнулся, встал и начал работать.

………………………………………………………………………………………………

...Было уже далеко за полночь, когда он закончил. Опершись о спинку, тяжело опустился в кресло. Перед глазами прыгали хаотические разноцветные пятна, в ушах шумело, жилы на лбу и висках набухли, и было видно, как в них билась, стремясь разорвать их, густая синяя кровь; ладони горели, пальцы, державшие кисти, онемели от напряжения и не гнулись. И внутри, где-то глубоко в грудной клетке, у сердца, была пустота, будто кто-то высосал все его жизненные силы; и в голове ни малейшего желания, ни мысли. Только усталость и безразличие. Надо лечь и заснуть, но он не мог встать. Тяжесть придавила, а в ногах была противная слабость и дрожание. Закрыл глаза… Сердце вдруг замерло… и он ушёл в небытие; пальцы разжались, кисть выпала из рук, глухо стукнувшись о пол... Свеча догорала в медном подсвечнике. Огромная тень запечатлела на стене величавый портрет самого художника…

…Молодая женщина со спящим младенцем на руках словно парила в воздухе и с грустью смотрела на старика. Ведь она несла своё дитя миру, а что ждёт его в нём?.. Но сколько любви, безграничного понимания и всепрощения было во взгляде тёмных лучистых глаз под тонкими чёрными бровями, только неуловимая тревога обозначилась в слегка сжатых нежных губах. И какая-то внутренняя сила исходила от её хрупкой, словно прозрачной фигуры, и вместе с тем она была беззащитна. И Она знала, что после сна детства придёт жизнь: в Её совсем юном облике сочетались спокойная мудрость и наивное удивление, а ещё тайна, та, что не способен понять человек. Да, это Её великая жертва... А вокруг был прекрасный чудный мир: горы, море и небо, и солнце. В картине был воздух и золотой солнечный свет – в небе, в чудесных дворцах вдалеке и в Её лёгких одеждах…

 

…Небо понемногу начинало светлеть. По комнате свободно гулял свежий рассветный ветер, проникший из распахнувшейся вдруг настежь двери. Луч света упал на стоящую в глубине картину, и вся она засветилась. И двое, изображённые на ней, будто улыбнулись солнцу: он сквозь сон, она покойно и счастливо. И стало видно, что она не прижимает с тревогой младенца к себе, а доверчиво несёт его миру – навстречу этим солнечным лучам, в это утро…

А солнце вставало медленно и величаво, и по земле разливался, всё наполняя, его яркий свет: лучи играли в речных волнах и в мокрой от росы зелени, лились щедрым потоком на поля и сады, сияли ликующе на вершинах холмов, отражаясь от них, возвращались вновь в небо и как натянутые струны звенели и пели там высоко-высоко! И всё, опьянённое солнцем, звенело и пело наперебой, всё громче и радостней, и, почувствовав в себе какую-то новую могучую силу, сливалось в одну общую для всех триумфальную музыку рассвета!..