Галина АЛЯЕВА

 

Родилась и живёт в Московской области. По образованию инженер-технолог. Член Союза журналистов России. Около 300 публикаций в газетах. Сотрудничала  с журналом «Встреча». Автор двух  книг:  сборник рассказов «Черта» (2010); историко-краеведческое издание «От родовой вотчины до первой ракеты» (2012).

 

Cокол

Рассказ

 Высоко в небе, высматривая добычу, парил сокол. Он покинул гнездо и терпеливо наблюдал за знакомым полем. Зоркий глаз хищника замечал любое движение на земле, но сегодня была неудачная охота. Лишь один раз на опушку леса, со всех сторон обступившего поле, выскочил испуганный зайчонок и тотчас скрылся.

Попав в сильный поток воздуха, сокол расправил крылья и, наслаждаясь свободой полета, отдыхал. Вдруг он встрепенулся и устремился к лесу.

 

* * *

На опушке вскоре показались пять всадников на низких степных лошадях. Смуглые, рябые, с бритыми волосами за ушами и спереди на лбу, с узкими, едва приметными глазами, они гортанно переговаривались, и нередко, звучно вскрикивая, наносили удары плетьми по пленнику, идущему между лошадями. Он молча, не поднимая головы, сносил удары, лишь беззвучно шевелил разбухшими губами. Его холщовая одежда клочьями свисала по сильному мускулистому телу, обнажая многочисленные рваные и резаные раны. Правая рука плетью висела вдоль тела. На левой не было трёх пальцев, на обрубках запеклась смешанная с чем-то серо-чёрным кровь. Один глаз вытек, оставив на лице бело-розовую полоску. Пленник припадал на левую ногу, и было видно, что каждый шаг дается ему с трудом.

* * *

Сокол, свысока наблюдая за людьми, сделал несколько кругов и, не снижаясь, устремился в сторону гнезда, но, не пролетев и полпути, остановился. Его чуткий слух уловил ещё одну вибрацию воздуха. Он завис над землей в ожидании.

 

* * *

Вскоре всадники остановились, и один из них – в расшитом шёлковом кафтане, высокой лисьей шапке, зажав крепкими кривыми ногами бока лошади, поскакал к появившимся на другой стороне поля людям. Выкрикивая приветствия, он резко остановил коня и начал что-то оживлённо говорить. Когда же он услышал имя «князь Сатайка», на его выпуклом, надутом лице отразился раболепный испуг. Он утвердительно закивал головой и, что-то объясняя, указал на своих спутников, стоявших поодаль.

Пока они переговаривались, поле запестрело парчовыми, шёлковыми, клееночными кафтанами. Кочевников было больше сотни. Среди них особенно выделялся худой косой монгол с черной, длинной по пояс бородой. Его чёрный парчовый кафтан, расшитый золотыми нитками, переливался на солнце. Высокая соболья шапка почти наползала на узкие, как две щёлочки, глаза. Ему не было и двух лет, когда его мать Такуйна, старшая жена монгольского князя Манру, впервые посадила его на лошадь, поэтому он сидел в серебряном седле, будто сросся с ним. Маленькая с чёрными ногтями рука властно лежала на золотом клинке длинной монгольской сабли.

Он взмахнул рукой, и несколько человек из его окружения поскакали к остановившимся четырём монголам. Но те не стали ждать, когда посланники доскачут до них: они сами, пройдясь плетьми по бокам лошадей, рысью заспешили к ожидавшему господину.

Пленника они не выпустили из кольца, и он, спотыкаясь, еле-еле удерживая равновесие, бежал между разгоряченными лошадьми. Когда же монголы подъехали к опушке леса и, придерживая коней, резко остановились, упал. Монголы заулюлюкали, засмеялись, один из них со всего размаху полоснул пленного по спине, оставив яркую отметину на уже окровавленной коже.

Пленник медленно поднялся и, увидев в небе сокола, стал наблюдать за птицей.

– Приветствую тебя – князь Сатайка, сын Манру, – почтительно склонив голову, сказал самый старший из подскакавших. – Я из людей князя Вурас, сотник Касук.

Сатайка еле заметно кивнул и, переведя глаза на пленника, спросил:

– Зачем русич с вами?

– Он собака, – Касук размахнулся и ударил плетью с серебряным наконечником по лицу русича, – убил моего младшего брата. Везу к отцу. Пусть решит, что с ним делать.

Монголы зашумели, кто-то схватился за острую саблю. Князь поднял руку, все разом замолчали.

– Говори, – тихо приказал Сатайка.

– Моя сотня шла в город Яхра. Город принадлежит моему господину – князю Вурас. Город не платит дань. Князь сердит и пришёл сам. Шатёр стоит в половине дня пути на восток. Он послал сына сказать городу – он жёет. Моя сотня с ним шла. Было время отдыха, зашли в селение русичей Белая речка. В пять десятков домов. Там есть дом, они молятся там своему Богу.

– Церковь, – то ли спросил, то ли уточнил князь.

– Да, господин. Цевкавь. Мой младший брат решил проверить… – он запнулся, сморщился, вспоминая недавно произнесённое слово, затем с трудом выговорил, – цевкавь. У них там всегда припрятанное есть. Я говорил ему. Не ходи один. Молодой. Кровь горячая. Не послушал. Собака, – он опять ударил пленника, – убил моего брата и лошадь сгубил.

– Лошадь? – заинтересовался князь Сатайка.

– Да. Русич сильный. Хребет сломал у коня, двух моих людей положил, пока брали его.

– Как убит твой брат? Саблей?

– Нет. Руками. Он задушил его руками. Собака! – на теле пленника вновь заалел свежий след от плети.

– У брата была сабля?

– Да, – ответил сотник Касук, недоумевая, почему князь расспрашивает его об иноверце, а не прикажет пытать русича огнем.

В узких, как две расщелины, глазах князя блеснули огоньки и погасли. Он окинул пленника с головы до ног и на хорошем русском языке спросил:

– Почему ты убил его?

Пленник молчал. На него со всех стороны посыпались удары. Он зашатался, но не упал.

– Отвечай! Отвечай, когда тебя спрашивает сам Сатайка! – кричали монголы.

– Он, – сплюнув кровяную слюну, опухшими, еле двигающимися губами хрипло произнёс русич, – он осквернил святое место.

Князь прикрыл веки и задумался. Через некоторое время, не открывая глаз, спросил:

– Ты, разве не знал, что за это тебя ждёт смерть?

– Знал.

Монгол открыл глаза, внимательно посмотрел на истерзанного мужика.

– Знал?! И всё равно убил?!

– Он осквернил святое место, – ответил русич и без боязни взглянул на князя.

– Знал и убил, – повторил князь. – Значит, не боишься смерти в лютых муках?

– За святое дело – не боюсь, – смиренно ответил русич.

Сатайка опять прикрыл глаза. На этот раз он молчал значительно дольше, и монголы, внимательно наблюдавшие за происходящим, не переговаривались.

Вскоре князь, проведя рукой по подбородку, гортанно приказ:

– Убей его. Сейчас убей.

Кочевники зароптали. Убить? Просто взять и убить? Слишком легкий конец для русича, посмевшего поднять руку на монгола!

– Господин, как же так? Он убил моего брата и двух моих людей! – закричал Касук.

Князь по-волчьи оскалил жёлтые зубы и жёстко приказал:

– Убей и закопай.

Последние слова совсем ошарашили Касука и его спутников. Закопать иноверца, а не бросить на съедение зверью?! Такого на памяти монголов не было. Люди князя покорно молчали. Они знали: если господин оголил зубы, значит, его приказ нужно выполнять беспрекословно, иначе – смерть.

Князь Сатайка нагнулся и легонько потрепал морду рыжего коня. Тот, знавший каждое движение своего хозяина, тронулся с места.

Отъехав немного, Сатайка бросил рядом ехавшему монголу:

– Останься, – и жёстко повторил. – Убить и закопать.

Отряд тронулся в путь.

Вскоре поле опустело. Лишь рядом с проселочной дорогой появилась свежевырытая могила.

 

* * *

Всё это время сокол возбуждённо кружил над землей, вычерчивая круг за кругом. Как только его ухо перестало улавливать посторонние звуки, он, сложив крылья, молниеносно упал на землю. Увязнув ногами в рыхлой, влажной почве, перебирая лапами, сокол вскинул голову и зычно засвистел. Затем через мгновение, мощно взмахнув крыльями, взметнулся в небо, сделал круг над полем и улетел в гнездо.

Вечером сокол вернулся.

В этот раз охота была удачной. Ему почти сразу же удалось высмотреть и поймать зазевавшуюся полевую мышь. Немного утолив голод, хищник закружил над бугорком уже подсохшей земли.

Через некоторое время бугорок зарос, и ничего не говорило о том, что здесь покоятся человеческие останки, но сокол всегда без труда находил могилу, кружил над ней, и тогда поляна оглашалась криком гордой птицы.

 

Очередь

Рассказ

– Народу-то сколько?! И там стоят! И там. Куда же мне встать?

– Сынок, ты последний? Сынок, не слышишь? Спрашиваю – ты крайний?

– Не знаю.

– Как не знаешь? Стоишь и не знаешь?

«Может мне туда пойти?! Там вроде поменьше народу. Или нет?! Кажись, столько же. Ладно. Здесь стоять буду».

– Сынок.

«Ой, да здесь другой был».

– Сынок, куда тот парень делся?

– Какой парень?

– Ну, тот, за которым я стояла.

– Не знаю.

– Как не знаешь?! Такой рыжий, небольшого росточка, вроде как не в себе.

– Бабка, отстань! Без тебя тошно.

– Я что? Я ничего. Я только спросила.

 

* * *

«Что-то мы не движемся. Как на одном месте стояли, так и стоим. Те, вон как быстро продвигаются, а мы никак. Я как пришла, приметила там одну, такую разодетую… Мы с ней в одно время подошли, так она – вон где уже, а мы на месте все топчемся. Верно, многие без очереди лезут. Смотри-ка. Там вроде как не наши».

– Гражданочка, посмотри, ты помоложе меня, глаза лучше видят, кажется мне, там другие какие-то стоят. Вроде как не наши. Гражданочка, ты куда? Чего вперед-то пошла?!

«Какая?! Даже головы не повернула… Опять я очередь потеряла. Что же это делается?!»

– Гражданин, здесь парень стоял.

– Какой парень?

– Какой, какой? Такой!

– Ты, мать, не нервничай. Объясни какой, вместе, может, и найдем…

– Ну, такой большой, чернявый, в тельняшке.

– В тельняшке?! Не видал.

– Как же так… За кем я теперь?

– Будь за мной. Хочешь, вставай впереди. На одного человека больше, на одного меньше – какая разница! Ты, мать, давно стоишь?

– Не знаю. Давно, должно быть.

– И я давно. Стою, стою, а очередь, как застыла. Народ топчется, топчется на месте.

– Правда твоя. Я тоже заметила. Вон там, посмотри, ещё люди стоят. Я за ними давно наблюдаю. У них всё по-другому. У нас, как попало стоят, у них по порядку. У нас всё больше молодых, у них – стариков и все такие… В шляпах.

– Ты сходи – узнай, может там действительно быстрее. Если что, дашь знать, покричишь или рукой помашешь. Я туда тоже переберусь.

– Сходить, говоришь?!

 

* * *

«Может, и правда сходить…»

– Нет, не пойду. Я и так несколько раз свою очередь теряла. Уйду, не пустят. Что мне потом – в конец идти?!

– Почему думаешь, не впустят. Обязательно впустят.

– Знаю я, как это бывает. Стоит только отойти и сразу: «Вы здесь не стояли!» Помню перед войной. Какой же это был год? То ли тридцать пятый, то ли... Да, какая разница? Теперь всё одно не скажу. Раз с первого раза не вспомнила, значит намертво. Так вот, стояли мы за ситцем. Тогда ничегошеньки не было. Ситец хороший привезли –  голубенький в цветочек.

Стояли мы с пяти утра, сельпо открывают в девять. Вот одна горемычная и говорит: «Ой, не могу больше терпеть. Живот сейчас разорвётся». За ней бабка стояла, божий одуванчик, советует ей: «Сходи, чего терпеть, ни то и вправду лопнешь». Горемычная боится отойти: «Вы меня потом не впустите». Одна, учительница, наверное, головой качает: «Как вы можете о нас думать так? Нехорошо это». Но горемычная боится, стоит, мучается, да видно терпежу нет. Опять начала: «Ой, не могу! Выйду я! Впустите ли?». Ей один пузатый такой советует: «Ты никуда не ходи, садись прямо здесь. Чего стесняться? За шесть часов все уж как родные стали». Горемычная опять: «Ой, не могу!» Ей очередь говорит – иди. Мы что – не понимаем, или нелюди какие?» Она и побежала за угол. Не было её минуты три, может пять, только за это время слушок прошёл, ситца мало привезли, всем не хватит.

Когда горемычная вернулась, бабка не впускает её. Божий одуванчик, а силёнок хоть отбавляй, правда, ей задние стали помогать. Все так друг к дружке и прилипли, словно их склеили. Здесь уж не только какая-то бабёнка возьмет, Илье Муромцу не справиться. Божий одуванчик ещё и говорит: «Ты здесь не стояла!» Та в слезы: «Как не стояла? Вы сами посылали –  иди, не бойся!» Бабка стоит на своём – не стояла, и всё тут. И другие стали кричать – уходи такая-сякая, не стояла ты здесь. Горемычная просит, умоляет: «У меня две дочурки, надеть нечего». Тогда, ну, тот, который ей советовал прямо здесь садиться, как замахнётся: «Дети у всех есть. Нечего ими прикрываться! Уходи, пока жива!» – и так кулаками поведет. Мне и то страшно стало. Постояла, постояла горемычная, поплакала и пошла домой ни с чем. Вот мы какие – люди-то. Поэтому никуда я не пойду.

– Деточка, что ж ты такая малюсенькая одна? Мамка твоя где?

– Она ушла.

– А ты что такая бледненькая, худенькая?

– Я болею.

– Болеешь, деточка... Ну по тебе и видно, что не здорова. Как же тебя мамка одну оставила?

– Она сказала – ненадолго домой сходит, потом ко мне опять придет. Ой, меня зовут.

– Зовут? Кто тебя, деточка, зовёт?

– Не знаю. Я пошла. До свидания, бабушка.

– Ну, иди, иди. До свидания, милая…

 

* * *

– Эй, гражданочка, Вы давно стоите? Эй, слышите? Как у вас очередь? Движется?

«Вот какая! Даже глазом не повела. Может, не слышит».

– Эй, милая!

– Вы чего, бабуля, орёте?

– Хочу докричаться до тех. Видишь, вон вдалеке стоят. Такие все разодетые. Там ещё стоят. Видишь? Те совсем не понятно в чем, в балахонах каких-то. Точно не наши.

– Бабуля, не кричите. Всё равно нам туда нельзя.

– Как нельзя?

– Не знаю. Я тоже хотела туда сбегать, только мне сказали – туда нам нельзя. Велели стоять в этой очереди.

– Кто сказал?

– Не знаю.

 

* * *

«Что ж делать?»

– Мил человек, что ж ты толкаешься?

– А ты старая, не стой на дороге.

«Вот какой, всех растолкал и вперёд пошёл».

– Простите, я не за вами стояла?

«Нет, лицо незнакомое».

– Вот беда. Где же я стояла?

– За мной будьте. Всё одно не найдете. Да и где здесь разбёрешь. Людей видимо-невидимо, и всё прибывают. И все норовят вперёд. Вот, пожалуйста, солдаты. Целый взвод. Один прямо с автоматом, весь в крови. Так строем и пошли вперед. И так каждый второй. Всё молодые спешат. Мы с вами стоим, ждём, ещё очередь как-то соблюдаем, а они нет. Им же некогда. Да и правда, куда нам спешить? Вы давно здесь?

– Точно сказать не могу сколько, но довольно давно пришла. Устала, и присесть негде.

– Я тоже на это обратила внимание. Неужто нельзя было скамейки какие-нибудь расставить, чтобы пожилые люди могли отдохнуть, молодые тоже мучаются. Вон, парень с девушкой. Он в каске, в таких на мотоциклах ездят. Увидели? Я их сразу приметила, как они появились. Он еле стоит, она не в себе. Бледная, голова перебинтованная. Вот бы кому скамейки пригодились. Я погляжу, таких полно. Но нет – не подумали. Нет порядка, как и везде. Вся наша жизнь в беспорядке проходит…

– Не скажите. В любом беспорядке есть свой смысл.

– Мудрёно говорите, мне вас всё одно не понять. Ой, позвали меня…

– Кто позвал?

– Не знаю. Пошла я. Пора мне. Пора.