Наталья ЯКУШИНА

 

Родилась в Бресте в семье потомственных библиотекарей. Окончила Брестский государственный университет имени А.С. Пушкина по специальности «учитель начальных классов», но работала воспитателем в детском саду. Затем переехала в Москву, где окончила Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А. М. Горького. Прозаик. Драматург. В 2010 году заняла третье место в конкурсе короткой юмористической прозы. Стала лауреатом Волошинского конкурса в номинации «Актуальный перевод с белорусского языка». Публиковалась в сборниках «Путь мастерства» и журнале «Ушастый хронотоп».

 

 

НАСТОЯЩИЙ

Рассказ

 

Вспоминали с друзьями детство, стуча ендовой за стойкой бара, и все описали одну картину: как мы с отцами ходили в пивную, которая находилась аккурат между моим домом и входом в Брестскую крепость. Подальше от трезвых глаз.

Окружали пивную железнодорожные пути, сад «Дружба», мощные трубы ТЭЦ, из которых всегда валил белый дым, и зелёный забор, увитый девичьим виноградом. Заборы всегда в моём детстве красили в зелёный. Видимо, где-то далеко существовал завод, выпускающий исключительно зелёную краску самого неприглядного оттенка, и этот завод, как и ТЭЦ, не прекращал работу ни на минуту, чтобы обеспечить краской огромную страну. Страна зеленела, словно лягушка, но в принцессу не превращалась, как бы её не целовали заморские принцы.

Чтобы попасть в пивнушку, надо было пройти все стенды в виде красных знамён с изображениями героев, защитников крепости: Наганов, Кижеватов, Фомин… И сразу за Гавриловым открывалась взору вожделенная стекляшка, прочно сбитая из железа и стекла, а сверху – крыша из серого шифера.

Неподалёку – запретная зона. Место загадочное и малопосещаемое. Казалось, там живут феи. Но когда мы приходили, они прятались за высокими клёнами и акациями, которые где-то высоко, возле самого неба, сплетались ветвями так крепко, что не пускали солнце. Мы, дети, частенько туда заглядывали, поедали кисловатую заячью капусту и рвали нежно-лиловые незабудки. А ещё, бывало, мужик пройдёт тропкой в сторону огромных портовых кранов, которые день и ночь наклоняли огромные лошадиные головы и грузили щебёнку, уголь и кремень в громоздкие ржавые баржи. Мы иногда преследовали такого мужика, подозревая в нём убийцу, маньяка или вора, а себя воображали отважными милиционерами, до тех пор, пока понимали, что он ищет туалет.

Продавщицы, в белых фартуках и кокошниках, отличались мощными руками и крепким телосложением, они правили краном, откуда лилось пиво струёй в толстые шестигранные бокалы. Рядом протекала река, и мне мерещилось, что здесь её перекрывают, точно плотиной, а она от негодования пенится и исходит пузырями, но покорно подчиняется рукам мужественных барменш.

– Плесни ещё, одна пена же.

– Не положено.

Папе иногда попадался красивый бокал, весь из кружочков, я тогда считала, что в этот день нам выпало счастье…

Под большими кругами столов, на которые наши отцы опирались локтями, прятались маленькие кругляши, которые предназначались для сумок, пакетов и прочих вещей, помещались мы – маленькие дети. Мы стояли, чувствуя себя гномами посреди красномордых великанов, и иногда дёргали своих пап за рукав и канючили:

– Папа, пошли домой. Мама ругать будет.

– Ха-ха-ха-ха, – раздавалось дружно откуда-то сверху, и они продолжали себе балясничать.

Спустя минуту спускалась папина рука с шоколадкой в красно-золотистой обёртке.

– Нате, лопайте, спиногрызы.

Какая чудесная шоколадка! Стоила целый рубль. Мама обрадовалась бы рублю. Но и мы, дети, радовались лакомству. Хотя есть её было неловко, мы трепетно разворачивали шелестящую фольгу и делили всем по кусочку. Казалось, ей место в музее, и название соответствующее – «Аврора».

Сверху шёл запах, что мгновенно пропитывал одежду, такой тёплый, будто только отделился от коровьего вымени, только молоко корова давала с горьковатым привкусом, как если бы вдоволь наелась полыни. Мамы безошибочным нюхом всегда сразу угадывали, откуда мы явились, хотя папы и говорили, что побывали в кино или на детских аттракционах, или встретили старого товарища по дороге… А я доставала кусочек шоколадки, заботливо завёрнутый в фольгу, и протягивала маме со словами:

– Мама, вот тебе шоколадка осталась, не ругай папу, он же наш, хороший…

Иногда папы встречали старого товарища раньше, чем заходили за нами в детский сад. И тогда мы с братом, уже давно одетые, стояли на морозе под луной и смотрели на забор с кое-где облупившейся зелёной краской вместе с одной из воспитательниц, они по очереди с нами дежурили, напрасно надеясь, что появится фигура родителя. Много «хороших» слов мы выслушивали о наших маме и папе. Мы с братом не обижались, нам даже льстило то, что взрослая тётенька полагает, что мы, дети, можем повлиять на взрослых. Мы молчали, иногда шумно и многозначительно вздыхая… И тут появлялась бабушка, она обычно перехватывала нас возле магазина «Политпросвещение». И на бегу начинала причитать:

– Ой, ой, как же это… Эти родители. Я сразу прибежала, как вы позвонили. Вы в другой раз не ждите, звоните сразу.

Воспитательницы мою бабушку никогда не школили, бабушка раньше работала в системе народного образования, а потом, за доброту люди её уважали просто так…

Мы очень радовались, когда за нами приходила бабушка, она приводила нас к себе, кормила горячим супом и, всплакнув, приговаривала:

– Ешь, а то ложкой по лбу дам.

И рассказывала полусказочные истории о своей партийной жизни. О том, как не раз спасалась чудом от смерти. Как носила брёвна в тылу, отчего у неё осела почка. И том, как строила нужную городу детскую библиотеку после войны...

Если бы пришёл папа, уже пьяный, то ещё вышло бы, как в прошлый раз. Папа посадил нас в автобус, а сам залезть не успел. Он некрасиво бил руками и ногами по захлопнувшейся перед его носом двери и ругался матом на водителя, а водитель – на папу. В конце концов, его пустили, и мы с братом ощутили неловкость за то, что у нас он такой… Которого пускают в автобус только потому, что у него там дети.

Ещё мы с товарищами не без романтизма вспоминали шумные семейные застолья. Когда наши мамы и папы приходили друг к другу в гости. А мы, дети, заседали под столом, будто в окопах, иногда выглядывая из-под праздничной скатерти и говоря:

– Мам, дай ещё котлетку. Автомат зарядить нечем.

– На, – говорила мама. – Да когда ж вы уже наедитесь. Посидеть не дадут спокойно! Житья от вас нет.

Мы разглядывали ноги взрослых. И по этим ногам мы могли много сказать. Вот тётя Люся, она сидит в туфлях, на шпильке, важная… «Ишь, какая культурная!» – так бы сказала мама. А у дяди Саши жена плохая, не зашила носок. А тётя Вера – проститутка, колготы у неё блядские, в сеточку. А у дяди Жени носки белые всегда. Мама говорила, что не вышла бы за него замуж, потому что он бы её достал чистоплотностью… И под этот стол мы стаскивали книжки и кукол, играли в кубики, строя дома и сказочные города. Заселяли фигурками оловянных солдатиков и пупсов. В полумраке. Не понимая того, что творилось над нами…

И вот теперь я начну сам рассказ. Про Рождество. Перед Новым годом все гости пришли к нам, наступила наша очередь устраивать приём. Мама суетилась на кухне, и ей уже давно собравшиеся выговаривали:

– Да хватит, Ольга, тебе мельтешить, садись уже! Трубы горят!

И пришёл дядя Гена, мой любимый дядя, он, как крокодил Гена, отличался добротой и вниманием к таким чебурашкам, как я. Вот и в этот раз дядя Гена один отличился и принёс мне подарок: большого красного Конька-Горбунка, из пластмассы, на белых колёсиках. Колёсики, правда, почти не вертелись, а ползли по полу, когда я его тащила за верёвочку. Может, каким-то детям он и показался бы уродливым, но только не мне. Для меня это был островок любви посреди бушующего моря взрослого равнодушия.

– Опять какую-то дуру притащил! – проявила недовольство мамы. – Эти игрушки по всем углам и так собираю… Не хватало только этого урода пластмассового.

– Да ладно тебе! – не согласился дядя Гена. – Пусть ребёнок порадуется. Новый год ведь.

Я стащила книжку с полки и засела под стол читать моему новому другу.

– Вот, слушай, про тебя книжка. Ер-шов. Ко-нёк-Гор-бу-нок. Вот, слушай… «Я хоть рос-ту не-боль-шо-го, Да сме-ню ко-ня дру-го-го: Как пу-щусь да по-бе-гу, Так и бе-са нас-ти-гу!» Понял? Беса даже настигнешь! Это такие, с хвостами. Запомни.

Конёк-Горбунок, слушал меня и всё понимал. Его глаза, такие же пластмассовые и красные, как и всё остальное, заблестели, наполнились радостью. Он только время от времени вздыхал так же, как мы с братом, возле ворот детского сада, ожидая папу…

Мама в тот вечер надела самое красивое платье. Она сама его сшила. Из красного шёлка с выбитыми на такни жар-птицами. Их хвосты мудрёно закручивались и искрились под светом люстры, до которой всегда хотелось достать, снять хрустальные детальки и посмотреть на них изблизи, как они устроены, нет ли в них какой хитрости. Откуда в них берётся радуга, когда зажигается свет? А под шеей у мамы – красивый бантик. Мама причесалась, долго стояла перед зеркалом с плойкой, накрасила губы и ресницы, нацепила клипсы, на шею – украшение из мелких-мелких бусинок, в три ряда, и превратилась в настоящую красавицу. Такой мамой любой может гордиться.

Мне тоже хотелось такое платье, но у меня имелось только заношенное, из грубой серой шерсти. Меня в него одевали на все детские праздники. А чтоб я не выглядела мышью, на воротник крепили накрахмаленный воротничок с яркой вышивкой, бабушкино наследство. В тот день серое платье бросили в стирку и меня нарядили в коричневые колготы, стиранные-перестиранные, штопанные на пятках и коленках, и мальчиковую клетчатую рубашку. И стригли меня под мальчика, не за что зацепить белый гофрированный бант, доставшийся от двоюродной сестры… Моя вторая бабушка любила покопаться в минуты особого душевного наития в старом дерматиновом чемодане и что-то такое оттуда извлечь.

– На-ка, возьми. Посмотри, какой бантик. Носи.

Бантик пах нафталином и надвигающейся пыльной старостью. В один прекрасный день бабушка вообще расщедрилась, распахнула свой старый дубовый шкаф и вынула костюм снежинки и корону из парчи. С короны свисали серёжки, стеклянные ёлочные бусы. Всюду искрились поддельные бриллианты и изумруды: бывшие брошки, браслеты и кольца… Всё это было обшито блестящей гирляндой. А под платьем – пушистая нижняя юбка. Я затмила всех снежинок детского сада, хотя раньше приходила на утренники кроликом с нашитой морковкой на белой рубашке и картонными ушами, которые не хотели стоять торчком.

– Мама, – позвала я, выглядывая из-под скатерти. – А можно я надену платье снежинки? Коньку показать?

– Ещё придумала! Вымажешь!

Брат, воспользовавшись вниманием матери, проныл:

– Мам, я к тебе хочу…

Мама неохотно взяла брата на колени.

– Поесть не дадут! Разве это дети?

– Мам, я тоже хочу на колени, – сказала я.

– Нет у меня ещё одних коленей! Иди к любимому папочке.

– Иди, иди ко мне, – дружелюбно разрешил дядя Гена.

– Посиди тут один, я скоро вернусь, – отпросилась я у Конька и отправилась на большие мягкие тёплые бёдра дяди Гены.

– Ну-ка, расскажи нам стишок. Знаешь? – попросил дядя Гена. – А вы все тихо, пусть дитё стих расскажет!

И я начинала рассказывать, время от времени прячась в толстый живот дяди Гены, стесняясь внимания:

– «Плачет киска в коридоре, У неё большой горе, Злые люди бедной киске Не дают украсть сосиски!»

Как и всегда, взрослые из вежливости смеются, улыбаются, хвалят меня, мама опять говорит, что Заходер – её любимый поэт, и отправляют обратно под стол, за которым не хватало места взрослым, зато нам, детям, под столом открывалось целое подземное царство.

– Всё, кончай, Гена, это, – приказывает мама. – Давайте танцевать.

Дядя Гена гладит меня по голове, достаёт из кармана заношенную карамельку «Дюшес», вручает мне, будто извиняясь, и опускает обратно… к Коньку-Горбунку, который без меня приуныл.

И стол, гремя старыми деревянными ножками, хрусталём, вилками и тарелками, отодвигается к окну. Нажимается кнопка пластмассового магнитофона, модного новшества – шипя и кряхтя, несётся к потолку музыка, мужской голос надрывно выводит:

– И снится нам не рокот космодрома, ни эта ледяная тишина, а снится...

Гости завертелись в шабаше. В этом клубке невозможно уже понять, где голова тёти Люси, где блядские колготки тёти Веры, а где сверкают отполированные запонки дяди Жени. Можно вылезти на подоконник и смотреть на ночь. Повторять пальцами причуды замёрзшей воды на стёклах…

Наконец, все разошлись. Последние гости с родителями устраивали перекличку:

– И вы к нам.

– Нет, вы к нам… Как приятно… Как мы рады…

Дверь захлопнулось, мама произнесла: «О, слава тебе господи!», коридор опустел, лишился свалки из шуб и шапок. Пол, заставленный обувью в несколько этажей, вздохнул свободно. Воцарилась гнетущая тишина. Вот раньше – шум, тарарам, веселье, а вот всё – конец банкета. И только гул в ушах напоминает о прошедшем. И мама командует:

– А ну, несите все тарелки!

Мы относим тарелки на кухню. Где она не снимая платья, надевает клеёнчатый фартук, и начинает интенсивно работать локтями и тряпкой. И вот уже на столе, на вафельном полотенце, водрузились горы посуды, сияющей блеском, пахнущей хозяйственным мылом и «Пемоксолью», точно громадный сервизный дворец… Будто это всесильный джин вылетел из бутылки и исполнил заветное желание Алладина.

– А теперь спать!

Раскладываются кресла, диваны, превращая комнату в одно сплошное спальное место. Я стелю себе и ложусь. Рядом ставлю Конька, накрываю его с любовью кружевной салфеткой, тайком стянутой с бабушкиного комода, и говорю:

– Спокойной ночи!

Папа выключает свет, его тело со стонами пластом падает на кровать и не подаёт признаков жизни. А мама всё никак не уляжется, она ходит туда-сюда, через наши кресла, топает ногами по крашенному полу, то забыла помыть что-то, то будильник не завела… И то и дело спотыкается об моего пластмассового друга.

– Ты зачем поставила его тут? Не видишь, пройти нельзя!

И в гневе скидывает салфетку, поднимает Конька-Горбунка над моей головой, будто Баба-Яга замахивается посохом, и уносит подарок дяди Гены в дальний угол комнаты, за диван.

– Мама, мама, не надо! – кричу я.

Но тут же получаю подзатыльник.

И вот тишина. Все уснули. Только убранная ёлка лукаво подмигивает разноцветной гирляндой. Её на праздники не выключали ни на минуту. А ещё она пахнет лесом. И на ней висят сладкие деды морозы и снегурочки, и мандарины, которых нельзя есть раньше времени.

Мне же не спалось без лошадки. Я ворочалась под ватным одеялом, а в груди нарастали слёзы… Я тихо слезла с простыни и пошла на кухню взять кусочек хлеба. Лишнего хлеба много оставалось после праздника, и мама складывала его в пакет, чтоб не высох. Есть и плакать во всё горло одновременно не получается, и я плакала тихо, заедая хлебом настоящее детское горе. Мне не давали покоя мысли: «Как там мой Конёк-Горбунок? Не холодно ли ему в углу? Не темно ли? Не пугают ли его пауки? Не скучает ли?» Так я и забылась сном с кусочком хлеба в руках и в мрачных раздумьях: «Может, уйти из дома?»

Среди ночи меня разбудил стук в дверь, обитую кожей и проволокой. Вернее, громыхание. Будто огромная лошадь, вскинув длинную пламенную гриву, встала на дыбы и отчаянно стучалась в нашу квартиру подкованными копытами. Я притихла: «Неужели не слышат?» Папа встал, покачиваясь, прошёл к двери в семейных выцветших трусах, открыл дверь.

– Ты кто такой?! – кричал он в пустой подъезд.

Но ему вторило лишь эхо: «Такой… кой… ой… Ты такой…»

А меня, словно током, пронзила внезапная догадка: «Да это же мой Конёк-Горбунок! Он пришёл ко мне! За мной!»

Грохот затихал, потом снова нарастал, ажно стены вибрировали и пол ходуном ходил. Бум! Бу-бум! Бум! Отважный папа поднимался, матерился, шёл открывать, но за дверью опять никого не оказывалось.

– Ну, я вам устрою, сукины дети! Попадитесь мне… Вы ещё узнаете, кто такой Вася Дудкин! – кричал папа, но ему отвечала лишь тишина ночи.

А ещё открылась соседская дверь и оттуда женский голос прокричал:

– Сейчас, Дудкин, я на тебя милицию вызову.

А я затаилась, боялась двинуться и спугнуть наваждение, и увидеть то, чего не может быть… Я только сильнее сжала в руке кусочек хлеба, глаза зажмурила, спрятала голову под одеяло и, едва шевеля губами, зашептала:

– Это он… Мой друг… мой Конек. Он настоящий… Не пластмассовый. Дядя Гена, видно, волшебник… А вы говорили, урод… А он пришёл ко мне, вот он стучится…

С утра зазвонил будильник, точнее, неприятно заверещал. Почему-то на час позже, чем нужно было, видимо, отставал, батарейка села. Мама вскочила с кровати и закричала:

– Проспали!!! Вставайте, быстро!

Я встала и не поверила глазам: возле моей кровати, накрытый бабушкиной салфеткой, опустив голову, стоял верный Конёк-Горбунок, будто его и не убирали в угол вовсе. И я решила провести собственное расследование. А то потом ищи улики...

– Мам, это ты Конька обратно поставила? – спросила я.

– Отвяжись! Ты что не видишь, опаздываем!

– Пап, это ты Конька возле кровати моей поставил? – спросила я папу.

– Нет! – мрачно ответил папа. – Я не выспался. Всю ночь какой-то конь в дверь барабанил.

– Допился уже до ручки! – заорала мама.

Тогда я поняла, что это он сам. Конёк. Он всё-таки пробился сквозь закрытую дверь.

– Милый! Так ты настоящий! – проговорила я и обняла лошадку за шею.

– Спасибо тебе, что пришёл. Хотя у тебя и колёсики такие неудобные…
И вот мы с братом бежим за мамой, потому что быстро ходить мы не умеем: либо медленно, либо бежать. В одной руке мама крепко держит руку брата, в другой – мою. И эта цепь рук вот-вот разорвётся, но не разрывается, потому что мама останавливается и нервно хватает нас всё выше за руку.

Дошли. Мама быстро переодевает меня в садиковое: майку, шорты и чешки.  Доводит до спортивного зала и толкает туда одну, а сама мчится на работу.

– Ну вот и Дудкина… Заявилась… Опять опоздала, – говорит, как всегда, воспитательница и хмурит брови.

И обычно я тоже хмурила, надвигала брови на самые глаза, опускала голову и проходила мимо воспитательницы на своё место. Но сегодня я задрала подбородок, посмотрела прямо на неё, прямо в глаза, спокойным и торжествующим взглядом. И будто говорила: «Теперь у меня есть друг. Поняли? Настоящий. Из сказки. И мы с ним всех победим. Станем королями! И в нашей стране всем детям будет всегда хорошо. Всем. Даже такому ребёнку, как я, который всё время опаздывает. И вы не будете больше рвать мои рисунки, и подсовывать мне поломанные шкафчики, чтобы именно мой папа их чинил. Не будете сваливать на меня смерть рыбки в аквариуме. И говорить, что я некрасивая дура».

Дети, которые начали, было, смеяться, кривляться, притихли и посмотрели на меня вопросительно. А воспитательница не стала затягивать речь, а просто сказала:

– Ну, ладно, продолжаем. Раз, руки вверх, два, в стороны… Наклонились…

Спустя пару лет мама взяла и выкинула Конька-Горбунка. У него отломалась голова, и никак не чинилась. Клей «Момент» больше дня не держал. Ленточки сползали… А у мам такая политика: от всего, что поломалось, надо избавляться. Я же сильно расстроилась, придя со школы и не обнаружив драгоценного друга. Долго ещё выходила в тот час, когда в наш двор заворачивала мусоровозка, заглядывала в её железную ненасытную пасть, с ужасом смотрела, как она всё зажёвывала в безразмерное брюхо, и искала игрушку, вдруг она каким-то чудом завалялась, спаслась от глотки машины. Я не знала тогда, где-то место, куда свозят весь мусор города, иначе отправилась бы непременно искать.

Утешила себя догадкой, что мой Конёк, наверное, отправился назад, в ту страну, откуда пришёл. И куда и мне бы хотелось попасть, но не пришло ещё время. Или он ускакал к какой-то другой девочке, которой нужен…

 

Год назад я получила сообщение на почтовый электронный ящик: один из моих адресов в сети будет скоро снесён веб-мастером, и если мне что-то дорого в том ящике, то самое время поторопиться и оттуда изъять. Без особого желания заглянула – там пылились письма семилетней давности. Из любопытства читаю. Обнаруживаю: многое напрочь ушло из памяти. Но как я могла забыть?! Страшные, беспощадные лангольеры Стивена Кинга сгрызли целые города и страны, что затерялись во времени вместе с людьми. В зубастых ртах чудовищ пропали целые куски жизни.  А я и не заметила.

Как я могла забыть, что проходила курсы повышения квалификации? Имя того парня, с которым разговаривала в Интернете ночи напролёт? Сладкую вишню, что вялили на солнце, горделиво разложив на крыше дома в бабушкиной деревне со странным названием – Сокур… Как меня молодой солдат однажды прокатил с братом в настоящем танке. Или как я в той же деревне гордо восседала в кабине трактора рядом с дядей Ваней, которого перехватывала по пути с работы… Столько всего! Меня обокрали! Наглые воры похитили самое ценное! И главное – не схватишь за руку, не напишешь заявление в милицию, теперь уже полицию… Искать вора бесполезно. Если б не этот забытый почтовый ящик, я бы даже потерю не обнаружила.

А недавно умер папа. Я предпочитаю говорить, что не умер, а скончался. Потому что слово «умер» звучит мрачно, а слово «скончался» – не так трагично, как надо. 

Мама приехала в Москву сидеть с дочкой брата – он с женой улетел отдыхать. И я сообщаю маме: «Мне снился плохой сон. Папа, наверное, умрёт».

– Да ты что? Скажешь, умрёт! Да эта сволочь всех нас переживёт. Засрёт мне там всю квартиру за неделю.

– А что? Он остался без присмотра. Помнишь, он в больницу попал, и умер бы, если б ты не вызвала скорую. А теперь некому ему вызвать скорую. Совсем некому. Все здесь. Тётя теперь в Минске…

– Ага, ты ещё в той больнице пожалела его. Денег ему дала. Говорила: лежачий, лежачий, никто даже воду не купит… А он на следующий день припёрся, лежачий, и в доску пьяный. Набрался за твои деньги уже.
На следующий день позвонила тётя, которой мама поручила выгуливать собаку, и сказала, что папа умер. Тётя Марина нашла его в туалете, он сидел на унитазе, будто уснул, и от него воняло блевотиной. Видимо, снова открылась язва.

Днём раньше тётя обнаружила в коридоре разлитую масляную краску. Тётя наскоро вытерла лужу, потому что потом оттирать бесполезно. Заметила свет в туалете, постучала. Молчание. Заметила, что исчез куда-то собачий корм, видимо, папа ел его. Посоветовалась с соседом. Сосед отмахнулся. «Да спит он, как всегда». А на следующий день, увидев, что свет до сих пор горит, всё поняла…

Приехали врач, милиционер, зафиксировали смерть. Потом явились служители морга. С неохотой и неприязнью стали вытаскивать из туалета исхудавшее бледное тело. У одного из патологоанатомов зазвонил телефон. Жена спрашивала, купил ли он продукты. Он ответил, что не купил. Тогда она спросила, чем он занимается. На что он не без юмора ответил: «Да как тебе сказать…»

На другой день нам с мамой пришлось всё бросить и ехать хоронить отца и бывшего мужа.

В морге к нам вышел человек в жёлтом целлофановом халате с инструментом, похожим на круглую пилу, в руках и спросил с насмешкой в голосе: «Вы что же, хоронить его будете?». Мы кивнули. «Тогда с вас 150 тыс. рублей. И да, привезите костюм с собой. Одежду».

Ожидая пока нам выпишут свидетельство о смерти, я поинтересовалась у женщины в белом халате:

– А он точно умер?

– Э-э-э, – протянула недоумённо женщина. – Конечно. В этом нет никаких сомнений.

– А то он уже воскресал…

– Ну что вы, женщина. Как такое возможно?

– Да, было такое раз. Вечером констатировали смерть, а утром он поднялся, переполошив весь морг, – подтвердила мама.

– Нет, на этот раз он точно умер. Ему делали вскрытие, вынимали органы… Ну, ладно.

– От чего он умер?

– Инфаркт.

– Нет, не может инфаркт, язва открылась…

– Может, и язва. Но написано «инфаркт». Вам же не так важно, правда?

Мне сочувствовали. Я объясняла: «Ради бога, не надо сочувствия, для меня смерть отца, скорее, облегчение, чем горе». Мне в ответ твердили, что я жестокая и неблагодарная. Что нельзя так об отце. Он мне жизнь дал. И вообще нельзя так о мёртвых… Он уже там, и теперь вечно хороший. А мне было наплевать.

Я просто рассказывала о том, как отец сильно избил меня, семиклассницу. Как он изувечил тётю – лежачего инвалида железной палкой, за то, что она отказалась ему дать в долг. У неё случилось сотрясение мозга, а лицо напоминало раздувшийся синий шар.

Украл однажды у меня последние деньги из забытой случайно сумки в коридоре, и мне пришлось месяц жить без проездного и ходить на работу зимой пешком.

Он частенько валялся во дворе, не дойдя до квартиры немного, и мне приходилось обходить его невменяемое тело, потому что если разбудить его, то мы бы на всю ночь потеряли покой.

Если я с ним здоровалась на улице, то до меня всегда доносился отборный мат, и на нас обращали внимание прохожие.

Однажды я встретила папу возле магазина, где сейчас электронику продают, а раньше там находился продуктовый. Возле стеклянных дверей отец поджидал знакомых и клянчил деньги. Увидев меня, он дождался момента, когда я расплачивалась за пирожные, подскочил и потребовал деньги на сигареты. Я не давала. Он продолжал выпрашивать, унижаться… А потом отчаялся и затерялся между холодильниками и стеллажами с печеньем. Продавщицы негодовали: «Надо же! Какой наглец! Пристаёт ни с того ни с сего к людям». Я ответила, что это мой папа. «Папа?» – спросила она и посмотрела на меня недоверчиво, словно я разыгрываю её… Никто не мог поверить, даже мне самой трудно такое вообразить, что это мой отец.

Да, Конёк-Горбунок не достался другой девочке. Его пластмассовое тельце вместе с другим мусором поглотила мусоровозка. Такая огромная железная мусоровозка. Она сначала втянула весь мусор в себя с жутким гулом и скрежетом, сдавила его, сжала вместе с другими выброшенными вещами, а потом выплюнула на бесконечной свалке. Лошадка навсегда упокоилась под тяжестью разбитых бутылок, старых чайников, дырявых кастрюль, гнилых яблок и поломанных стульев… Затем гусеницы экскаватора неоднократно по Коньку проехались, сделали его плоским, как выжатое валиками бельё, искромсали любимое тельце и белые колёсики в клочья. Мальчишки нашли кусочки красной пластмассы, подожгли и использовали их в качестве вонючих и сильно дымящихся факелов. И расплавленная масса, словно слюни, стекала на асфальт.

На похоронах присутствовали мы с мамой, тётя и двоюродный брат, и ещё нам удалось разыскать тех самых старых папиных друзей, с которыми папа часто встречался в пивнушке, или они заседали по праздникам у нас дома. Дядя Гена пришёл, тот самый, крокодил, я его не узнала, он поседел и вообще лицом очень изменился. Не общался ни с кем. Молчал. Соседка подтянулась. А ещё тот самый мальчик, с которым мы вместе играли под столом в детстве (теперь вырос, дружил со мной на фейсбуке), заметил, что мой папа был хорошим человеком, и сообщил своей маме… Собралась приличная компания. Поминки заказали в кафе. Моя тётя, инвалид, в Минске, на другом конце провода плакала, упрекала, что умер её брат из-за нас, мы его не кормили и хороним теперь, как собачку, даже не продемонстрировав его тело в гробу во дворе, отвезём его из морга прямо на кладбище…

У папы не имелось ни одной приличной вещи. Вплоть до трусов. Нам пришлось купить дешёвое в похоронном бюро. «Давайте, что подешевле, но не самое плохое. Вы понимаете, он был алкоголиком, и мы его не слишком любили». И даже это дешёвое смотрелось на мёртвом теле слишком роскошно, выглядел после смерти франтом, как любил… Но крест приобрели дорогой. Должно же быть что-то и дорогое.

На похоронах одна из жён папиного друга – дяди Вовы – всплакнула, она представила в гробу своего бывшего мужа, который так же увлёкся алкоголем… А ещё пожалела потерянную жизнь, вообще все их потерянные жизни.

Пришёл священник отпевать безбожника. Ему хватило беглого осмотра трупа, чтоб сходу понять: напрягаться не требуется. Очень спешно, скороговоркой, и спустя чёрные длинные рукава отпел. Дул ветер, который тушил свечи и не давал им разгораться. Летали мухи. Батюшка, как мог, сгонял их кадилом с лица. А недалеко, в шестом ряду по вертикали, и в одиннадцатом ряду по горизонтали, лежала покойница – мать отца, бабушка. Она бы прожила, наверное, дольше, если бы… не таскала из двора бесчувственное тело на себе к нам домой, умоляя принять.

За столом дядя Валера сказал, что всё могло бы быть по-другому, если б папа рано не потерял отца. Если б не произошла эта трагедия. Дедушка повесился. Папа нашёл висящее над потолком тело. Я хорошо помнила фотографии с похорон. Не знаю, зачем раньше фотографировали похороны. Фотографировали всё. Жадно. И покойника в гробу. И как все подходят целовать умершего. И венки. Папа в шортиках и рубашке с тетей, совсем маленькие, навсегда застыли возле гроба. Их фигуры напоминали замершую в лесу косулю в то время, когда тишину внезапно нарушили человеческие шаги. Казалось, эти два малыша попали не в то кино.

Мама выкинула всё, все папины вещи, книги и даже удочки.

– Мам, давай хоть удочки оставим.

Мне казалось, что у папы эти удочки – самое ценное… Он каждое утро отправлялся с ними на рыбалку…

– Это уже не удочки, выкидывай всё!

Я всё снесла в железный бак, стоявший в скверике, с мамой бесполезно спорить, да и зачем… Заглянула в пасть мусорного бака – и сразу отпрянула.
Память – она такая, недолгая… Но жизнь вокруг помнит всё, оставляет нам всюду зазубрины, словно ленточки на кустах и деревьях, чтоб мы не потерялись.

Иногда наткнёшься на такую зазубрину – и целый кусок пройденного всплыл, со всеми чувствами, эмоциями… Можно заново прожить жизнь, и даже прожить её по-другому… Посмотреть на всё со стороны, или с высоты полёта.

Уже после похорон, на Чёрном море, в Коктебеле, меня пригласили пройтись по Лисьей бухте. Я и ещё пара подруг согласились. И вот мы идём. Красотища необыкновенная. Камни и скалы. Бушующее море. Чайки, сидящие близко, выжидающие хлеб. И вот она – зазубрина. Разбитые на мелкие осколки рапаны… У меня, я даже не успела защититься, брызнули из глаз слёзы. Подруга тут же спросила:

– Наташа, что с тобой? Ты что, плачешь?

– Нет-нет… Ветер заставил глаза слезиться.

На море папа поднимал для нас такие же рапаны со дна. Он надевал чёрные пластмассовые ласты, очки на глаза, засовывал в рот трубку, для того, чтобы дышать, и исчезал в голубой пучине. Надолго пропадал, так, что мы даже начинали волноваться: не утонул ли… И когда мы уже совсем теряли надежду, он выныривал и радостно протягивал нам с братом таких же рапанов, как самую достойную в мире добычу, которую он дарит нам, своим детям… Мы внимательно разглядывали раковины. Они пахли солью. К ним прилипали водоросли. Оттуда, из другого мира, со дна. А папа стоял на солнце, довольный собой, улыбался. Его плавки обвисали под тяжестью воды, как и всё его тело, будто он сначала поправился, потом похудел и весь разом обвис… Мама говорила, что папа в молодости мечтал стать аквалангистом, изучать океан.

И я до кучи вспомнила плюшевого страшного медведя, что папа мне единственный раз подарил на день рождения. Несмотря на отталкивающую внешность и невнятный цвет, медведь стоил целых девять рублей. С ним спала каждую ночь. Или папа однажды предложил починить мне замок в сумке. Я сказала, что денег всё равно не дам. А он обиделся, мол, ну ты чего, лапочка-дочка, просто так починю… Когда мы с братом домой в Брест из Москвы наведывались, он жарил оладьи синего цвета, с черникой, и небрежно бросал: «Нате, пробуйте, спиногрызы, вроде ничего. С черникой».

Не подозревала, что хорошие воспоминания, оказывается, могут приходить вместе с мучительной, жгучей болью, с раной, которая никогда не затянется и будет всегда, словно старые кости, ныть по ночам и при каждой перемене погоды. И для этой чудесной истории только один конец, хочется именно такого конца: этой истории вообще никогда не было.