Борис ПЕТРОВ

 

Родился в 1976 году в Москве. Учился на историческом факультете МГУ, работает в сфере журналистики. Автор ряда рассказов и повести, публиковался в печатных и электронных изданиях, в том числе в «Кольце А».

 

 

ДРУЖНЫЙ ДВОР

Рассказ

 

Пахло липами; жгли тополиный пух. Двор благоустраивали: на газоны насыпали чернозем, травка после легкого дождичка вылезла вмиг. Раскатали на дорожках гладкий черный асфальт, вода на нем собиралась катышками, как масло. Покрасили фасад старой усадьбы, где раньше располагалась поликлиника, а сейчас какая-то частная контора. Чистили и стены жилых домов, жители самоотверженно терли стекла. Женщины двора высадили клумбы, заботились и гордились цветами, ходили по очереди полоть. На въездах поставили шлагбаумы. Организовали детскую площадку, которую мгновенно занесло мелким песком из песочницы.

Впрочем, блюли чистоту – здесь бутылки и окурки мимо урны не швыряли, любили свой двор; даже поставили в уголке, где только что отцвела буйная сирень, стол; пожилые люди любили устроиться в тенечке. Стариков уважали и слушались.

Погода устоялась и парила, Лева обрядился в шорты и ощущал скованность по причине привычки к брюкам. Ася носила невесомую маечку и вызывающе смеялась Леве в лицо.

– Пойдем домой, – сказал Лева. – Пойдем, а? Душно.

Ася сидела на скамейке и болтала ножкой.

– Хочу еще посидеть, – капризничала она. – Хочу еще пива. Хочу сегодня хулиганить.

– Ты всегда хулиганишь.

– Я белая и пушистая. Давай пиво!

Лева забренчал в сумке. От колокольни, схоронившейся за пятиэтажками, вдруг вырвался и поплыл колокольный звон. Два соседских мальчугана ответили ему велосипедными короткими трелями. Из степлившейся бутылки полезла пена, Ася облизала горлышко розовым язычком и сразу же показала его, дразнясь, Леве. На языке лопались пенные шарики. Она рассмеялась.

К скамейке подбежала овчарка, ткнулась носом в колени девушки. Собака часто дышала.

– Жарко тебе? – спросила Ася и погладила настороженные уши. Пес сел на хвост и презрительно косился на Леву. Лева сделал вид, что любуется вороной; он побаивался собак.

За собакой подошел Асин брат Алексей. Он скреб небритый подбородок, перекосив рот.

– Дай хлебнуть, – требовательно протянул он руку, и Лева вложил бутылку.

– Теплое, – икнул брат.

– Теплое, – вздохнул Лева.

– А ты говоришь, – непонятно и с торжеством выразился Алексей.

Помолчали, слушая колокол, гудел колокол – лето наступило. Овчарка побежала нюхать чернозем и рыть землю лапой. Покрутилась над пеной оса и улетела. Ася мечтательно улыбалась.

– Шел бы ты, Лева, сейчас отсюда, – сказал негромко Алексей. По его рукам вились татуировки.

Лева остался сидеть, насупился и наморщил нос.

– Парни придут, они не любят тебя, Лева.

Ася уже не улыбалась, сжала губы.

– Никуда не пойду, – ответил решительно Лева.

Алексей допил пиво и шмякнул бутылку в урну, почесал в голове.

– Хороший у нас двор, дружный. Я-то к тебе хорошо отношусь, не подумай. Сестрица у меня толковая, плохого не выберет. Но люди тебя хреново принимают. Люди – они такие, чужих влет чуют. Вон, Клавдия Витальевна пошла. Видишь?

– Вижу.

– Сволочь она, эта Клавдия, – прозвенела серебряно Ася, – Заваливала меня в школе за короткие юбки.

– Ася!

– Что Ася? Сам ее материл.

– Материл. Сволочь. Зато своя. Она давеча про тебя говорила, Лева, что ты на американца смахиваешь: вежливый, улыбаешься много и смотришь свысока. Ты не обижайся, но реально в тебе что-то такое есть, да. Злишь людей. Ты бы попроще ставился, и слова бы никто не сказал, а так – обидно получается...

Лева пожал плечами.

– Да я никого обижать не хочу, чего ты придумал.

– Знаю я! А все ж люди чуют... Ну, я тебя, короче, предупредил, а ты смотри.

Алексей тяжело поднялся, на майке под мышками выступили пятна пота. Он подтянул тренировочные штаны, съехавшие с живота, свистнул собаке и, переваливаясь с ноги на ногу, пошел через строй машин к подъезду.

– Интересно, чего он ходит так? – пробормотал Лева. – Как утка.

Ася накрыла ладошкой его руку. У нее были короткие пальчики, и Лева бережно поцеловал их.

– Папа тоже давеча говорил... – зашептала девушка.

– Что говорил?

– Что ты очень умный, – с гордостью говорила Ася, – и потому опасный. Папа считает, что умный человек с твоими взглядами – очень вредный для страны. Он говорит: дураки не опасны. Глупость сразу видна, отталкивает, а умному подражать хочется. Папа говорит, что ты всех здесь переспорить можешь.

– Рад, что Виктор Альбертович меня уважает, – озорно отозвался Лева, вглядываясь в блестящие глаза. – Мне нравится твой папа. Он тоже очень умный.

– Ага. Только зря ты с ним насчет Украины разговаривал. Он же хохлов терпеть не может. Он же всю жизнь колебался с линией партии, а ты знаешь, какие сейчас установки. – Ася потянулась, и Лева завороженно уставился на маленькие грудки, напрягшиеся под майкой. – А Лешка так ходит, потому что у него одна нога после ранения короче другой.

– Я не знал, что он был ранен. Донбасс?

– Это еще в Чечне.

– Понятно, – пробормотал Лева задумчиво.

– Он к тебе действительно хорошо относится, – как-то растерянно произнесла Ася. – Может, действительно пойдем? Посидим дома....

Колокольный звон замер. Ася помахала рукой знакомым девушкам. Две молодые мамы повезли коляски. Со стороны школьной площадки доносился стук мяча.

– Ну, пойдем, – согласился Лева и встал. Ася тоже поднялась, она едва доставала ему до плеча.

Уйти они не успели: несколько молодых людей, появившихся со стороны церкви, перерезали дорогу. «Они похожи друг на друга, – подумал Лева. – Какие бесстрастные лица! И носы бульбочкой».

– Отойди, Аська, – бросил кто-то девушке. Один из стаи, повыше, с прыщом на носу и покатыми плечами, пробасил:

– Леха сказал, что у нас во дворе окопался жидобандеровец. Мы не верим – не может, говорим, быть. Откуда у нас тут жидобандеровцам взяться? У нас двор культурный, дружный. Но, думаем, проверить надо. Глядим – и вправду жидок к нашим девкам подкатывается. Надо же. Совсем твари обнаглели.

– Послушайте... – сказал Лева.

Ася еще не успела испугаться, когда его ударили по лицу. Лева ответил, кулак скользнул по скуле, и боль отдалась в костяшки: драться Лева не умел. Его быстро сбили с ног, и он подумал мельком, что в шортах выглядит очень комично; тогда стало обидно.

Деловито пинали ногами, перекидывались короткими фразами, кряхтели; молодые мамы переглянулись и откатили коляски подальше. Они не одобряли драк при маленьких детях. Клавдия Витальевна возвращалась из магазина, держа авоську с хлебом; она подошла поближе, полюбопытствовать, и наблюдала не без интереса и удовольствия.

– Еще раз тебя, жида, подстилку украинскую, здесь увидим, совсем убьем, – сказал один из молодых людей; парень запыхался, тяжело дышал, смахнул со лба пот.

Ася попыталась вмешаться, но ее очень бережно и аккуратно взяли и отставили подальше, даже подмигнули и сказали «т-ссс». Она смотрела, как бьют Леву, кусая губы и руку, которую поднесла ко рту, чтобы не завизжать.

– Привет Лешке, – сказали Асе молодые люди. Они не очень долго возились с Левой; скоро отошли в сторону. Сделав дело, не обращали на лежащего внимания.

Ася опустилась перед Левой на корточки. Она очень старалась не зареветь. Лева лежал лицом вниз. Он перевернулся и сплюнул – слюна повисла на разбитой губе.

– Лева... – позвала Ася. – Лева, милый...

Лева встал на четвереньки и потряс головой, поднялся и пригладил волосы. Он пострадал не сильно: кровоточил рот, ссадина на лбу, разорванная клетчатая рубашка.

– Привет Лешке, – криво усмехнулся он.

– Лева... – еще раз сказала Ася упавшим голосом.

– Зря, – покачал Лева головой.

– Что зря?

– Зря я шорты надел. Колени вот ободрал...

Ася замолчала; она глядела на Леву, широко распахнув карие глаза. Он подхватил сумку и пошел к выходу из двора, сначала ступая неуверенно; ноги заплетались, но через несколько шагов походка стала тверже. Во дворе пахло липами, но ближе к улице запах пропадал; асфальт, расчерченный мелом в клетку, размяк от жары и на нем виднелись отпечатки подошв. Ася догнала молодого человека, остановилась перед ним, перегораживая тропинку.

– Не пущу.

Она уперла руки в бок и выглядела очень решительно.

– У тебя такая замечательная семья, – ровно и четко выговаривая слова, сказал Лева. – Отец очень умный, только хохлов ненавидит и весь мир в придачу вместе с линией партии... Чудесный брат – науськал на меня хулиганов и честно предупредил, что меня собираются бить. Привет Лешке!

– Ты же сам не ушел. Брат же тебя предупредил! Ты же сам остался! Лева, пойдем домой, я тебе промою лоб. Левочка, милый, ну пойдем, ну останься, пожалуйста... Тебе очень больно, Лева?

– Надо все делать вовремя, Ася. Оставаться – вовремя и уходить – вовремя... Отойди, Ася.

Лева пустыми глазами глянул на девушку, обошел ее, ступая по бордюру, как по канату, и скрылся за углом пятиэтажки.

Ася постояла несколько минут, опустила руки, подумала и все-таки заплакала. Потом она пошла домой. Девушка хотела устроить брату скандал.

Родители уехали на дачу, Алексей сидел на кухне, шелестел газетой и не спеша пил водку. Бормотал телевизор. Овчарка обосновалась под столом и спала, положив умную морду на лапы.

– Достал уже тополиный пух, – чихнул он. – Аллергия у меня на него, каждое лето мучаюсь.

– Он спрашивал, отчего у тебя такая походка, – сказала девушка.

– Ну, ты объяснила? – радостно спросил брат.

– Объяснила, – ответила грустно Ася.

– Правду сказала?

– Правду.

– Это правильно, – одобрил Алексей. – Вовсе не надо выдумывать. Левка твой вот – хороший парень, да только воду мутит больно. Выдумывал, выдумывал и довыдумывался. Надо быть проще, да, сестренка? Тогда и Родину полюбишь, и Родина полюбит тебя. А это самое главное: эта любовь кровью полита.

Асе стало противно; она резко развернулась и пошла к себе в комнату. «Так все хорошо начиналось! Какой Левка глупый», – подумала она с досадой, бросившись на кровать и уткнувшись лицом в подушку. Она долго лежала, чувствуя, как колотится разбитое сердце, и незаметно задремала.

Когда Алексей тихо вошел в комнату, Ася крепко спала и улыбалась во сне: она видела что-то золотое и вкусное. Он постоял над сестрой и аккуратно накрыл ее пледом, ласково и нежно коснувшись кудрявых волос.

Водка еще оставалась, он допил бутылку и привычно помыл посуду. Собака процокала когтями по паркету. Овчарка была уже пожилая; во сне она похрапывала. Алексей очень любил свою собаку. Он тоже лег, погасив верхний свет и оставив ночник. Он всегда спал со светом настольной лампы: после войны терпеть не мог темноты.

Из открытого окна тянуло теплом летней ночи, из двора слышался смех, кто-то громко и весело выругался.

– Хороший у нас двор, – гордо сказал Алексей вслух.

Он довольно и спокойно заснул, но провел ночь скверно: ему привиделось, что заканчиваются патроны, а твари стреляли метко и не давали поднять голову, поэтому у Алексея затекла шея и он открыл глаза на самой заре, когда солнце только встает, окрашивая небо в оранжевый свет, воздух чист и сладок, и из двора дует приятный прохладный ветерок, освежая лицо и принося в комнату запах лип.

 

 

ГРАФ ЗА ТРИ КОПЕЙКИ

Рассказ

 

Хороший дом, замечательный дом стоял о двух реках – две реки обтекали дом. Две реки обтекали сад, рассекаемый елочной аллеей: пушисто и густо, тенисто и посыпано мелким гравием, шуршащим под лапами собак. У берегов – березы, а за реками лес раскинул орлиные крылья; от леса воды черные и глубокие. Мальчишки бегали из деревни на обрыв рыбу удить и выуживали, дразнились на городских, как стайка ворон задирает голубей.

Выходили на променад до господского дома по аллее. Брели не спеша по клеточкам света и тени вверх, на холм. Учили лабиринт тропиночек и люди, и псы – все с высунутыми языками, а дамы платочками вытирали лбы и носики.

А ты тем летом всегда рядом. Куда я – туда и ты, ловкая. У моего плеча белеет вздернутый упрямый нос.

Папа рассказывал – у одной речки беседка, и у другой – беседка, граф так велел, дабы всегда отдыхать в тишине, тени, у темной глубокой воды. Что за граф? Никто не помнит, не знает, унесли реки имя. Граф. Вполне достаточно.

И беседок никаких не видано, умещались на стволах – у одной речки березовый и мягкий от старости, заросший осокой с лягушками; у другой – повалило ветром вдоль воды дуб, твердый, железный – славно с него ловились пескари и маленькие окуньки. Папа затейник – в пять утра шевелит в реке удочкой и ведет медленный рассказ, и нам не до рыбы: про графа знать хотим.

Графский дом – конечно, усадьба: не то, чтобы дворец, но уж конечно не хижина. Фасад на холме с портиком в антах, одна колонна разрушилась; и – к слиянию рек раскрошившаяся лестница со статуэткой без головы; мы бегали вдогонялку, и я запнулся и расшиб коленку. Меж колонн вечерами собирались смотреть закат – глаза слепли от теплого блеска, огонь плясал и играл на водах, кидал снопы света и застил взор: наглядишься и ничего, кроме всполохов, не видать – только сосны неровной лестницей вонзались безжалостно в высокое, круто обрушенное за лес небо, и становились все четче и четче, пока не растворялись, шумя, в ночи.

Из огня, бывало, выплывали лодки. Я обещал катать тебя на лодке. Ты жмурилась, как котенок.

Внутрь дома нас не пускали, и никого не пускали, но мы знали – там пять комнат, пять комнат и на втором этаже три, и мезонин. Окна забраны решеткой, с которой сыпалась ржавчина, и забиты измотанной зимними бурями фанеркой; скрипит железка, и маленькие фигурки проникают в неизвестное и страшное, гнилым деревом пахнет неизвестность и сыростью. Неопознанный хлам грудами громоздился у ободранных стен, отчего-то клочья гнилой обойной бумаги, какой-то дерюги, доски, мыши, а в другой комнате обуглено.

Здесь всегда холодно и зябко, как в пещере, и не верилось, что на воздухе жарко и томит солнцем голову. Ты прислонялась ко мне, подрагивала, и я дрожал от страха – уж больно тихо казалось в старом доме, тишина – как темная глубокая вода, безымянный граф сейчас появится, сердитый, сверкая густыми бровями, запихивая стеганый халат.

– Я сама графиня. Подумаешь! А ты – смерд.

Надерзит – и жмется, и трусит, и прячет искательный взгляд: вдруг обижусь и оставлю наедине с хозяином дома?

А я и не обижался, а мне смешно: бледнеют веснушки на рыжем носу. Я не злился, я боялся еще сильнее тебя. Папа рассказывал: граф недобр и ходит с сучковатой палкой; когда-то богатый, обеднел и высох, зарыл клад и привидением охраняет добро; стало быть, где графа углядишь, там и копать надо.

– Смотри, смотри, граф идет. Ай! – игра света и тени сквозь щелку, протяжный скрип доски. Граф прошел: я тыкал в деревянный прах саперной лопаткой, пугая мышей, а ты дышала в затылок и сопела веснушками, шелестела медовыми волосами.

Огромен и дик графский дом, полный таинства. Деревенские ребята смеялись и бежали удить рыбу, они не замечали усадьбу. Они брали лодки и выплывали из заката, дразнились, а нас притягивал дом неодолимо, и опять скрипела железка; ни разу мне не удалось отогнуть проклятую ржавчину беззвучно. Скрип, тишина, желтые пятна на ладонях.

– Опять в усадьбу лазил? Сколько раз говорить, не смей. Она же на соплях держится.

Разговор гнилых досок и пыли в случайном солнечном луче. Раз лопатка звякнула, и ты ахнула губами мне в ухо. Нашли, нашли! Что нашли? Неважно. Графское...

Я расчистил под твое веснушчатое дыхание место, у самого дыхания не осталось, перехватило: комок с крышкой – шкатулка, не иначе, и слиплась, не открыть. Взял я комок в трепещущие руки и тяну:

– Бери. Ты – графиня, тебе и клад.

А ты опять прижалась и все глядела, глядела, щекотала ухо губами, и вдруг в ухо и поцеловала – и я уронил шкатулку, погрузил лицо в волосы; они пахли летом и теплом, оттого я то лето и запомнил, что мы лазили в графский дом и я там обнял тебя.

Папа лазил подбородком по шкатулке, принес инструмент и долго лязгал и бормотал.

– Ничего себе, – приговаривал папа и глядел на нас диковато, уважительно, а ты держала меня за руку.

Папа ходил и ходил вокруг, несколько дней ходил, лязгал, чем-то мазал коробку, и жестянка принимала форму – шкатулка, клад; несколько дней ты держала меня за руку и украдкой целовала в ухо.

– Ты нашел клад, клад графа!

А я сходил с ума: с утра отгибал решетки и измученные зимой фанерки и лихорадочно копал трухлявую гниль, пугая мышей – повторить, превзойти – отыскать такое, такое, такое – чтобы ты поцеловала меня в губы, графиня, чтобы никогда не покидала меня – ведь я, низкорожденный, полюбил тебя, графиня, и мы вместе в усадебной полутьме, где пыль играет в случайном луче солнца, в замечательном доме о двух реках – две реки обтекали дом.

Папа вышел на веранду слегка огорченный, с какой-то жестянкой, поставил перед нами и грустно сказал:

– Вот...

Я поглядел на веснушки и увидел, как они застыли на солнце. Папа открыл крышку, и сердце мое забилось, как глупый воробей в кустах боярышника – он держал в пальцах маленький позеленевший кругляш, елозил по нему подбородком, и ты опять взяла меня за руку, напряглась, как кошка, – у тебя холодная кожа, даже летом, но такие теплые волосы; ведь ты, графиня, полюбила меня, низкорожденного, и мы вместе.

Но папа вдруг захохотал совершенно неприлично.

– Все теперь ясно, ребята, – веселился он.

– Ой, – сказала ты всеми веснушками и потом: – Фи.

Три копейки папа подкидывал на ладони, три копейки 1975 года, уродливую монетку – и протянул мне, и я машинально сжал медяшку в ладони.

– Ну, правильно, – рассуждал папа. – Здесь же был когда-то санаторий. Вот кто-то из постояльцев и оставил жестянку.

Я машинально сжимаю монетку – вместо твоей руки. Я продал твою руку за три копейки? Что я сделал? Папа, что ты сделал? Графиня, что мы сделали? У тебя холодная белая кожа, интересно, может ли она нагреться? Волосы у тебя теплые, но веснушки застыли, как в янтаре.

– Три копейки цена тебе, – вынесла ты вердикт, подняв острые плечики.

– Три копейки цена графскому дому, – потухли желтые кошачьи глаза, заострился коричневый вертикальный зрачок, вместо солнца отразился в нем латунный советский алтын.

Две реки обтекали дом, две реки обтекали сад, рассекаемый елочной аллеей, и узкая спина прыгала в квадратиках света и тени, удаляясь – от монетки, от графского дома, от меня. Я думал, что я бегу за шахматной спиной и вот уже сейчас догоню, допрыгну, дотронусь, объясню – графиня, я же люблю тебя, не уходи, пойдем в усадьбу и поищем еще немного; я стоял на месте и потрясенно глядел на папу.

– Я, кажется, что-то не так сделал? – виновато озаботился отец.

– Все нормально, папа, – отвечаю я.

Папа просит пить, звякает стакан с водой. Небритый слабый подбородок стучит по стеклу, проливается вода на простынь – ткань в пятнах. Врачи говорят, что скоро мы освободимся.

Отец очень слаб.

– Послушай, что я тебе скажу, – говорит он. – Дом-то не графский. Я смотрел потом: какой-то купец строил... Безвкусица. Виды там красивые... Выдумал я графа.

– Знаю, отец, – киваю я.

– Я боюсь, когда ты уходишь, – шепчет старик из недр кровати. – Что ты хочешь найти, сын, если за столько лет ничего не отыскал?

– Наверное, три копейки, – пожимаю плечами я. – Мою цену.

Старик делает протестующее движение рукой.

– Это очень высокая цена, папа, – усмехаюсь я, и он успокаивается и оседает на подушке.

Я все знаю, папа, и никуда не еду: давно разобран дом о двух реках, обмелела темная глубокая вода, исчезли у берегов березы, переехали в город деревенские мальчишки. Нет и никогда не существовало сердитого барина в стеганом халате, и веснушки не дрожали рядом с моим плечом – любил ли я? Замечательный дом – фантом, как графский призрак, как детство, растворенное в закате; вглядываешься и не видишь ничего, кроме сполохов на воде, кроме зубчатой линии сосен и катящегося за лес неба.

Ты выдумал графа, а я – графиню. Не бери в голову, отец, ты скоро сам станешь выдумкой. Ты уснул, отец? Ты что, спишь? Отец? Папа!

Я потрясенно глядел на него, маленький испуганный мальчик, сжимая в кулачке три копейки. За деревьями скрылись рыжие волосы. Начинало вечереть, ветерок посвежел и приятно дул в лицо. От воды вкусно тянуло дымком – деревенские мальчишки жарили карасей. Дом на холме расплывался и подрагивал, и его обтекали две реки; из огня заката выплывали лодки.

Папа почесал в затылке, усмехнулся и обеспокоенно покачал подбородком.

– Не бери в голову, сынок. Это пройдет. Зайди за ней вечером – позови рыбу удить у дуба. Она обязательно придет, сын. Я расскажу, где граф клад спрятал. Надо рыть там, где барина увидишь.