Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
Союз Писателей Москвы  

Журнал «Кольцо А» № 107




Елена САФРОНОВА

Foto1

 

Прозаик, литературный критик-публицист. Постоянный автор литературных журналов «Знамя», «Октябрь», «Урал», «Дети Ра», «Бельские просторы» и других. Редактор рубрики «Проза, критика, публицистика» журнала «Кольцо «А». Автор романа «Жители ноосферы» (М., Время, 2014). Лауреат Астафьевской премии в номинации «Критика и другие жанры» 2006 года, премии журнала «Урал» в номинации «Критика» 2006 года, премии журнала СП Москвы «Кольцо А», премии Союза писателей Москвы «Венец» за 2013 год. Член Русского ПЕН-центра, СП Москвы, СРП.

 

 

ПОЭТИЧЕСКИЙ МОСТ

 

Небесная река. Сборник литературных произведений. – Рязань: Изд-во ГУП РО «Рязанская областная типография», 2017. – 236 с.

 

Вышел в свет первый международный поэтический сборник «Небесная река», объединивший пишущих на русском языке авторов из Рязани и Беларуси.

Для «большого литпроцесса» выпуск интернациональных межавторских сборников – не такая уж редкость и радость. Но если речь идет о литпроцессе провинциальном, такой факт становится событием в полном смысле слова. И его значение трудно переоценить.

Для меня, как для человека, много лет живущего в Рязани и не понаслышке знающего «анклавность» здешней культурной жизни, порой весьма зловещую, издание книги «Небесная река» - значительный шаг, даже прорыв. Интеграция культур в текущей литературе норма жизни, а в региональной (если допустить её существование) – опыт новый, малознакомый, но тем более дорогой. Появление в нестоличной Рязани международного поэтического сборника значимо и заслуживает профессионального рассмотрения.

Составитель сборника – одиозный в некотором смысле поэт Пётр Иванов. В конце 90-х он стал известен по всей России и даже в Европе благодаря небольшой заметке в газете «Либерасьон», написанной французским корреспондентом. Поводом для проявления внимания иностранной прессы к поэту из глубинки была… именная премия «Круг света», придуманная Ивановым для материальной поддержки и популяризации рязанских поэтов. Цимеса ситуации с премией придавало то, что Пётр Иванов на тот момент (и вплоть до выхода на пенсию) работал… дворником. Убирал Площадь Победы в Рязани. От своих щедрот он вручал авторам поначалу 250 рублей (на излёте 90-х и в начале «нулевых»), затем 1000 рублей (до настоящего времени). Критерии, по которым стихотворцам присуждалась почётная награда, несмотря на простодушную формулировку «За хорошую поэзию», так и остались непонятны практически всем журналистам, писавшим об этом начинании, ибо премию «Круг света» получали одарённые и технически подкованные в поэзии люди, меж собой разительно непохожие.

Также Пётр Иванов выпускает на свои кровные газету «ЛитР» (сокращение от «Литературная Рязань» и лёгкая шпилька в адрес так же называемого «официального» альманаха рязанской литературы, выходящего под эгидой регионального Минкульта). Издаёт и собственные книги, как практически все «поэты по убеждениям», увы, не только в провинции. Но его неуёмная натура требует большего. Одним из дерзких проектов во имя настоящей литературы стал сборник «Небесная река». От рождения идеи до реализации прошло два года.

В книге «Небесная река» проявились в равной мере и приверженность Петра Иванова «культурно полезным» акциям, осуществлённым самоотверженно (опубликовано двадцать человек, деньги искал один), и широта взгляда составителя на качественную поэзию. В книгу включены стихи и проза двадцати одного автора. Все тексты написаны на русском языке поэтами, для кого русский – или родной, или основной творческий. Аннотация гласит: «Сборник «Небесная река» составили произведения литераторов, живущих в Рязани (Россия) и Бресте (Беларусь), незнакомых между собой и никогда не встречавшихся в реальности, но «соседствующих» в литературном пространстве русского языка. Все авторы представленных в книге стихов и стихотворений в прозе – приверженцы классической, вечной системы стихосложения».

Предупреждение о классике правдиво относительно той части сборника, которая представляет собою перекличку жителей (или уроженцев) Рязани и Бреста. Место прописки прочитывается из биографий, которыми, как и фотографиями, снабжены стихи. Это Николай Александров, Александр Брятов, Владимир Глазов, Ирина Курицына, Дмитрий Рыбак, Пётр Иванов, Евгений Бесчастный, Светлана Нечай, Наталья Якушина, Мария Селезнёва и Тамара Панкратова.

В этом блоке читатель не встретит абсурда, «зауми», игр со словами или формой стихосложения, превращающих смысл в его противоположность. Авторы пишут «по-прадедовски», как и Пушкин, соблюдая ритм и подбирая точные рифмы, и не боятся в своём стремлении к упорядоченности поэтической речи выглядеть устаревшими. При этом все «классики» имеют свое неповторимое поэтическое обличье – понимаю, это тривиально сказано, зато справедливо. 

О втором смысловом блоке в составе книги расскажем своим чередом.  

На обложке книги красивая фотография: пылающее закатное небо отражается в спокойной, чуть рябящей реке, как будто рядом текут два потока. Видно, оформление обложки подбирали под название. Но какой смысл вложен в заглавие? «Небесная река» звучит тенденциозно, в русле духовной поэзии. Насколько содержание книги соответствует первому впечатлению?

Первый автор «Небесной реки» - Николай Александров, уроженец Вологодчины, житель Бреста, выпускник журфака Дальневосточного госуниверситета и Литинститута им. Горького, редактор одной из брестских газет и автор двух собственных книг. Его подборка называется «Где брезжит Вифлеемский свет…». Фраза чуть не стала заглавием всего сборника, но строгий Пётр Иванов отверг этот вариант, дабы не вводить читателя в заблуждение, что перед ним духовные стихи. При этом слова «Небесная река» нельзя считать полным антагонизмом «Вифлеемскому свету»: они тоже несут божественный смысл. Да и явилась книга миру не иначе как промыслом высших сил. Формально Рязань и Брест – города-побратимы, но до «Небесной реки» этот факт никак не отражался в рязанской культуре (смею думать, в брестской тоже). А вот теперь неисповедимые пути привели одиннадцать человек на страницы книги, где они оказались не просто в соседстве, а в тесной душевной спайке без лишней показной религиозности. 

Отличие «Небесной реки» от «небесной поэзии» в том, что стихи её авторов содержат духовные вопросы, а не однозначные ответы на них. Как у Николая Александрова:

 

Такой далёкий путь домой

Окольным кругом –

То берендеевой зимой,

То вешним лугом.

 

Через знакомые места,

Поля и веси,

Где ветры плачут неспроста

По-человечьи.

 

Где острова прошедших лет

Не вдруг отыщем.

Где брезжит вифлеемский свет

Над пепелищем.

 

А вдоль дорожной колеи,

Как бы сквозь слёзы,

Седые волосы земли –

Стоят берёзы…

 

Александрову свойственны аллюзии к Библии:

 

Не прав Экклезиаст –

Мы не уходим в нети.

Судьба в урочный час

Забрасывает сети, -

 

но, если судить по этому примеру, для поэта упоминание Экклезиаста – скорее, литературный приём, нежели «религиозная пропаганда». Круг аллюзий в его поэзии гораздо шире собственно духовных воззваний, о чём блестяще свидетельствует стихотворение «Век-ворон». Его название очевидно восходит к формулировке Мандельштама «Век-волкодав», строфика – к знаменитому «Ворону» Эдгара По, а суть – опять же к мандельштамову «за гремучую доблесть грядущих веков…»:

 

Век расхристанный (! – в этом контексте - лишённый Христа. – Е.С.) двадцатый,

На путях кривых распятый,

Продолжает разговор,

С воронёною надсадой

Возглашая: «Невермор!..»

 

В нем смешались годы, люди,

Громы маршевых прелюдий,

Кумачовая заря,

Бой курантов, книги судей,

Пересылки, лагеря.

 

Где ты странствуешь поныне,

По какой бредёшь пустыне,

Трехлинейный командарм?

В сонном шелесте полыни

Слышишь ли: «И Аз воздам…»?

 

«Трехлинейный командарм» становится в поэтике Александрова новым Агасфером, однако стоит ли называть такую поэзию духовно-просветительской или хотя бы религиозно-ориентированной? Нет, конечно! Подборку Николая Александрова я бы назвала историософской, осмысливающей не столько «интимные» отношения человека с Богом, сколько глобальную судьбу народа в конкретно-исторических условиях. Герои Александрова – не личности, а функции, типичные персонажи неких эпох и событий. Самый яркий из них – «человек номер восемь» из одноименного стихотворения, на мой взгляд, лучшего в подборке:

 

Мимо вкось разбежавшихся сосен

Поезд рвал пелену тишины.

В нем не спал человек номер восемь –

Он еще не вернулся с войны.

 

(…)

 

Ложка мелко звенела в стакане,

Как синица в далеком краю.

Он забыл свое имя и званье –

Помнил только свой номер в строю.

 

(…)

 

Человек номер восемь сутуло

Вышел в тамбур, судьбу торопя.

И сказало трофейное дуло

То, что прятал он сам от себя.

 

Полыхнула смертельная жатва

Посреди снеговой целины.

…Никогда – ни сегодня, ни завтра –

Он уже не вернется с войны.

 

Эти стихи сочетают тонкий психологизм заглядывания в душу личности, искалеченной войной, с широтой зрения – «человек номер восемь» не единица, а черта эпохи, её знак, её пароль. Масштаб проблемы потрясает и автора, и читателей.

Заканчивается подборка Александрова стихотворением «Вечер в Брест-Литовске. 1914»: описание мирного летнего досуга благополучных, довольных собой обывателей, акварельных городских пейзажей («Мягкие перезвоны / Пробует Симеон. / Над непрочтенной «Нiвой» / Вьется дымок «Дуката». / Медленные вороны / Кружатся между крон») венчает неизбежность безысходности:

 

Все у нас нынче дома.

Покуда еще живые.

Покуда еще не знают,

Куда их поток унес…

 

Поэтической «изобретательности», экспериментальности в этих стихах нет и в помине – но, не правда ли, Николаю Александрову они и не нужны? Он счастливый автор, умеющий в классической манере высказать то, что доступно только ему. А его «небесность», по моему мнению, состоит в ракурсе взгляда на минувшее и на его людей из точки высшего знания, высшего сопереживания, высшего сострадания.

Рязанец Александр Брятов, по образованию электротехник, по профессии системный администратор, по хобби – палеонтолог-любитель, а по призванию – поэт, автор книги стихов «Насекомое лето», в творчестве отнюдь не «технарь», а гуманитарий с весьма обширным кругозором и отличной подготовкой. В описании предгрозовой картины – сюжета весьма заурядного - он умудряется на протяжении всего лишь трех строф перейти от пейзажной лирики к духовной:

 

Косяками диковинной рыбы,

из пучины плывущей на свет,

облаков кистеперые глыбы

собираются в горный хребет

 

и стопой атмосферного фронта,

как бечевку сырое белье,

прогибают черту горизонта

до критической точки ее,

 

за которой в библейском масштабе,

как из тигля гремучий состав,

мировые разверзнутся хляби,

каждой твари по полной воздав.

 

В библейских отсылках Брятов не оригинален – этим отличалось большинство классиков Золотого и Серебряного века. Да и в наши дни поэты традиционного толка часто обращаются к библейским началам в назывной форме – а поэты-«нетрадиционалисты» ищут своего Бога в лексике и схеме. То есть наши герои не одиноки в том, что допускают в поэзию дуновение священной истории.

Более того, Брятов прибегает к символу, который может по-своему трактовать и верующий, и атеист:

 

Уходят в небо облака, как поезда, -

вне расписания, вне рельсов и перрона,

и одинокая безвестная звезда

мерцает в тамбуре последнего вагона.

 

Лишь ей единственной доверено в ночи

тьму непроглядную рассеивать над миром

и, словно руки распростёртые, лучи

с небес протягивать отставшим пассажирам.

 

Однако в этих стихах Брятов следует ровно противоположному принципу, десакрализуя созданную своими же словами картину нового явления Вифлеемской звезды:

 

К стеклу оконному прильни щекой на миг:

за мутным пятнышком, дыханьем отогретым,

в промерзшем тамбуре печальный проводник

никак не выкурит прощальной сигареты…

 

Стихотворение буквально «скатывается» от Вселенной в прокуренный (и наверняка грязный) тамбур. Сочетание звезд и вокзала появится также в стихотворении, посвящённом уральскому поэту, издателю литературного альманаха «Белый ворон» Сергею Слепухину:

 

Шагнешь в нутро ночной аллеи,

застынешь немо:

зовет метро Кассиопеи

спуститься в небо.

 

Над входом – талого неона

холодный прочерк.

Застрял кристалл у Ориона

в часах песочных.

 

Колоду жизней, словно веер,

разложит Лира –

но не держись за ручку двери

иного мира:

 

там та же ночь, гудки вокзала,

сов перекличка,

но так непрочно нас связала

слов перемычка.

 

Из богатого лексического ряда – клепсидра, капилляр, эстакада, Млечный путь, субтитры, палитра, намаз, пульсация, дактиль и хорей – следует, что поэт Брятов – скорее энциклопедист, чем религиозный адепт. Недаром его подборка называется «Пора читать Марселя Пруста». Стихотворение, содержащее эту строчку, вполне эскапистское:

 

…пора читать Марселя Пруста,

придвинув кресло к батарее

в пространстве, сдавленном до хруста,

как рыхлый дактиль до хорея,

 

пока снега без проволочки

заносят город вдохновенно

и мир сжимается до точки,

в которой  - центр твоей Вселенной, -

 

но, Боже мой, до чего красивое!..

Перекличка поэтов на протяжении книги зрима: каждая подборка заканчивается многозначительным упоминанием одного из двух сакральных явлений, обозначенных столь же непростыми словами – неба или света.

 

Не набьет ненадежная память

на дискету свою

этот свет, что не сможешь представить

ни в аду, ни в раю, -

 

пишет Александр Брятов о первом снеге. У него радость от появления на улицах первого снега гораздо масштабнее пейзажной зарисовки. «Переливчатый снег» ассоциируется у Брятова с райским светом и даже превосходит его люминисцентностью. Отношения этого автора с микрокосмом и макрокосмом не просты, не двухмерны и не достойны схематичного отображения на бумаге.

То же самое можно сказать обо всех прочих «классиках» из сборника «Небесная река». Они выводят свою поэзию за рамки обыденного, материального, запросто, как это принято у поэтов, окликая Бога.

Некоторые авторы прямо обращаются к божественным силам, существующим в их картине мира и в территории их поэзии. «Не дай мне Бог лишиться сумасбродства» - называется подборка жителя Бреста, поэта и эссеиста Владимира Глазова. Глазов возражает известной пушкинской максиме «Не дай мне Бог сойти с ума»:

 

Не дай мне Бог лишиться сумасбродства

и посоха с сумою, и колодца

заплёванного в мёртвой деревеньке.

Что кроме смерти в этом мире прочно?

И что ещё шуршит так непорочно,

как в дырах платья скомканные деньги?

 

Не будет ли и высшим здравым смыслом,

смеясь, сойти с ума, чем частным сыском

преследовать, как жертву адюльтера,

загадочную Истину, с пристрастьем

допрашивая небеса в несчастье,

что нам лицо открыть не захотела?

 

В этом споре с «солнцем русской поэзии» есть что-то постмодернистское. Впрочем, спор далеко не заходит – и Пушкину, и Глазову сумасшествие представляется высшим счастьем: «Я пел бы в пламенном бреду,/ Я забывался бы в чаду / Нестройных, чудных грез. / И я б заслушивался волн, / И я глядел бы, счастья полн, / В пустые небеса», - напомню, мечтал Александр Сергеевич, но страшился плена в лечебнице для душевнобольных. Реконструкция действительности без сумасбродства у Глазова так далеко не простирается: он рад и тому, что в безумии ему не нужна будет «загадочная Истина».

Да и вообще этому поэту нужно до смешного мало:

 

Ни слов, ни музыки не надо.

От дома к парковой ограде

недолгий путь лежит.

Любимая, мы одиноки.

На этой самой верхней ноте

поется наша жизнь.

 

Ее не слышно в общем гаме –

как ни настраивай динамик,

антенны в небеса.

Вот все, что есть, совсем немножко –

ограда, узкая дорожка

и света полоса.

 

Аскеза «идеального мира» в стихах Глазова кажется чрезмерно строгой – уж не к могильной ли ограде ведёт «узкая дорожка», над которой струится «света полоса»? «Возлюбленные могилы» - такой пронзительный образ встретится в белом стихотворении «Давно пора хозяйке сдать ключи». При этом творчество Глазова не «дышит смертью» - оно умудренное и уравновешенное, принимающее все, чему быть суждено, как единственное должное. Гармонии смирения способствует и то, что автор отказывается от излишеств – это подчеркивается его аскетичным слогом, почти лишённым выспренностей и красивостей. Правда, отдельные образы блещут поэтическим щегольством: «Ветерок листву считает - / сдача, мелочь с ноября», «там, / за пазухой твоей, гремит стихия». Но это, скорее, «яркая заплата на рубище певца», хотя язык не повернется это рубище назвать бедным – оно солидное, как костюм на выход.

Глазовский герой, боящийся лишиться сумасбродства, перекликается с «выжившим из ума» персонажем Дмитрия Рыбака, юриста и поэта (Беларусь):

 

Просыпается выживший из ума.

Будит дом, покидает его, бредёт.

И услугу оказывает зима

гражданину в тулупе: его бредок

заглушается хрустом. Уже февраль.

Изнемогшие самки уже крадут

у прохожих внимание, глядя вдаль.

И он тщательно кутается, продут

прошлым летом, в чужого плеча тулуп.

А над ним, точно вправду Господь воскрес,

устремляется вычурный дыма клуб

заглушённой молитве наперерез.

 

Подлинно религиозная поэзия не может позволить себе оборот «будто вправду Господь воскрес». Зато там, где есть примат веры над знанием, не может возникнуть и такого художественного посыла, родившегося в муках сомнений, тяжкого осмысления мира и внезапного озарения при виде клуба дыма, уносящегося в небеса.

Поэтическая ткань «Небесной реки» сработана на совесть – стихотворцы перенимают друг у друга эстафету, между их высказываниями нет ни малейшего смыслового и текстуального «зазора». Несмотря на то, что все они по-своему определяют «рамки» классичности, и кто-то позволяет себе небольшие эксперименты. Так, белорусский лингвист Евгений Бесчастный периодически переходит на речь «потока сознания», пренебрегая точками, запятыми и заглавными буквами, но не впадая в полный абсурд:

 

взяв передышку от небытия

мы появились на свет ты и я

пели и щурились на яркий свет

но каждый куплет и до нас был спет

 

милая милая милая ми

всё что имею хоть мало возьми

ожерелие сушек висит на гвозде

персики в миске как птички в гнезде

 

Прибегая к слегка авангардному сленгу, Бесчастный не мыслит абстрактными категориями и не пишет «вопреки смыслу» - он остается конкретен и достаточно «небесен», веря в то, что может оторваться от земли: «давай оглядим / этот необитаемый мир. полетели. / след крыла в небе вечен и неизгладим».

Художник, поэт и дизайнер из Рязани Ирина Курицына окрестила свою подборку «Ангел за спиной». Это, пожалуй, единый цикл духовного откровения. Поэтесса не стесняется признать, что всю жизнь ощущает рядом с собой незримого защитника:

 

Не падай! – Ангел за спиной

Раскрыл крыла – надёжней нету,

И стали в плоскости иной

Слова, желанья и предметы.

(…)

 

Пустое – мучиться без сна,

К себе испытывая жалость…

Спина твоя защищена.

А это – главное, пожалуй.

 

Она обыгрывает таинство Причастия в лирической сценке «от противного»:

 

Вино и хлеб – не кровь Христова

Не плоть – обычная еда…

Какая прочная основа

Для тех, кто пожил и устал.

 

(…)

 

Должно быть, бледно и неточно…

Но, чтоб не грезить об ином,

Преломлен хлеб в саду полночном,

И сдобрен праздничным вином!

 

И снова возвращается к образу ангела, но нетипично расположенного:

 

Тот ангел слева, что в тени,

Уже устал над нами плакать:

Не в силах время изменить,

Спешили мы его растратить.

 

На нашу праздную возню

Ложился взор его без гнева,

И я не знала – сохраню ль

Я этот взгляд из тени слева…

(…)

 

Он мне помочь уже не мог.

Я как-то пропустила мимо,

Что совесть – есть, и – это Бог.

…А я её гордыней мнила.

 

Если Бог – это совесть, то кто же тогда «ангел слева»? На этот вопрос читатель может ответить самостоятельно.

Как к последней инстанции человечества, обращается Курицына к Богу в гражданском стихотворении «Империя», которое всё – боль и протест:

 

Но я не пойму –

            где тут история,

Если нечего

            совершать?

Если в будущем –

            только сумерки

                        и более – ничего.

И я не пойму – кто здесь судит –

Бог,

            или – во имя Его?

 

Общность мировоззрений далеко друг от друга живущих, не знакомых в реальности поэтов – одна из загадок настоящего искусства. «Одноязычие» белорусских и рязанских авторов – частный случай всеобъемлющей тенденции. Даже самый «политизированный» из стихотворцев сборника Пётр Иванов нет-нет да и переходит на язык лирики и рядом с тленом земного существования видит обещание иного:

 

Новые кладбища

 

Укрепрайоны –

Крик вороний –

Крутых прокормят,

А людям – плач:

Они хоронят.

Топор не сронит

Наш век – палач.

(…)

Здесь жизни финиш,

Но взгляд поднимешь –

Там небеса…

 

Утро

 

Утро.

Муторно:

Пахнет.

Навезли навозу

На огороды.

Надо воду.

Так нет!

Бог дождя не дает.

И вот

Очищаю небо кухни

От мух

(…)

Спи

Так.

Но

Утро.

 

Довольно интересная «зеркальная» рифмовка используется Ивановым в этом стихотворении. Она придает элегантности строкам, которые в ином случае выглядели бы привычной «чернухой». Но, к счастью, в этом сборнике «чернухой» и политическими сетованиями никто не злоупотребляет. Напротив, порой возникает ощущение психологической помощи. Авторы сборника делятся с читателем не только личными переживаниями, но и настроением полёта и защищённости, словно оказывают поэтическую поддержку. Например, Светлана Нечай, начавшая в Рязани литературную биографию, ныне живущая в Мытищах и нашедшая себя в профессии педагога, преподаёт людям урок восхищённого отношения к миру и бытию:

 

Как я рада, что я есть,

Что могу дышать и есть,

Что в потёртом, бедном теле

Пробивается сквозь темень

Свет. Я рада, что жива,

Как синица и трава,

И трясусь над светом этим,

Будто нищий над монетой.

 

Мария Селезнёва, самая юная из авторов сборника, дочь Светланы Нечай, относится к окружающему миру требовательно, как и положено в её возрасте, и то не стесняется выражать ему претензии, то не может справиться со страхами и прочим негативом, а то – «обуздать» рифмы в стихах, которые несутся у неё лавиной, презирая скучные правила версификации. Но Мария полудетским языком написала совершенно взрослое стихотворение о том, как нашла Бога. Оно кончается победительно:

 

Всё, что было прежде мечтой далёкой,

Ныне просто падает мне в ладонь.

Стала жизнь внезапно почти что лёгкой,

И я чётко знаю, что Бог со мной.

 

И только творчество Натальи Якушиной, родившейся в Бресте, а теперь живущей в подмосковном Красноармейске, выламывается из общего строя и лада. Она предоставила в сборник не поэзию, а прозу. В итоге «Небесная река» нарушает неписаный закон: стихи, как образчики эмоционального жанра чаще грустны, тоскливы и в целом депрессивнее прозы. А тут всё наоборот: поэзия в сборнике в массе своей созидательна и «дружелюбна» по отношению ко всякому, кто откроет книгу. Здесь практически нет выплесков «энергетического вампиризма». Зато рассказ Якушиной «Настоящий» весьма печален по сюжету: в нём и детское воспоминание, как на Новый год подарили Конька-Горбунка, который был «настоящий», живой, уверена девочка, и непонимание с отцом, и его трагический уход из жизни в уродливых обстоятельствах, и трогательные моменты детства, связанные с отцом, которые обрели значение только после похорон… А густо замешанная на белорусском фольклоре повесть «Город рыб» так даже страшновата, как сказка о злых волшебниках. Впрочем, эта вещь Якушиной поэтична – фольклорное начало приводит к тому, что в повести больше языка, чем сюжета. Не все детективные и полумистические линии, разворачивающиеся на фоне сёл с певучими именами Страдче, Любче, Добратиче, Дурыче, доведены до конца, зато богатый белорусский язык, песенки, припевки, заклинания, в которых, по словам писательницы, «душа этой земли» – все это взывает к поэзии из глубин прозы.

Пётр Иванов совершил подвиг: разыскал и включил в сборник стихи рязанки Тамары Панкратовой (1955 – 2007), обнаружить архив которой было трудно. Любителям поэзии даже в Рязани это имя незнакомо, что же говорить обо всей России и тем паче Беларуси. Меж тем, как указывает Иванов в некрологе «Сон о Тамаре», вокруг Панкратовой некогда группировалась местная литературная жизнь. Поэты собирались на квартире у Александра Первова (ещё одного автора сборника, о нем позже), читали друг другу стихи, и не только свои. Пётр Иванов подчёркивает просвещённость своей подруги по перу: «Тамара тоже заряжалась от московской поэзии… Она дарила цветы Высоцкому в «Театре на Таганке», встречалась с Вознесенским, но отказалась писать стихи по заказу. От неё я услышал слово «конъюнктура»… Во время сидений с нею на кухне я узнавал о Леонардо да Винчи, академике Вейнике, сказавшем, что есть скорость выше скорости света, имена интересных больших писателей, например: Олжас Сулейменов, Торнтон Уайлдер. У неё было верное понимание жизни, основанное на знании истории, философии…».

Горькой нотой звучит «резюме» запоздалого некролога: «Провинциальность выталкивала её из жизни». Скорее всего, так и есть. На правах культурного журналиста в своей «рязанской» ипостаси свидетельствую: на моей памяти, то есть начиная с 90-х годов, у Тамары Панкратовой не выходило ни книг, ни подборок в местных газетах или общих сборниках. В центральных изданиях – тоже. 

Об обстоятельствах бытования и кончины Тамары Панкратовой Пётр Иванов не пишет. Но кое-какие выводы можно «прочесть между строк». Стихи Тамары непохожи на излияния души счастливого человека. Её обширная подборка называется «Весна – самоубийство». По первой строчке стихотворения «Рояль и весна»:

 

Весна – самоубийство.

Рояль забылся.

От мыслей набух, как почка.

И раскрылся.

День оказался ночью.

Музыка одиночества.

Воздух. Любовь. Весна.

Распахнут рояль и окна.

Клавишей чёрная страсть.

Музыка пала на грудь –

Невозможно дышать.

Приди и закрой кто-нибудь.

 

Даже по этому надрывному плачу видно, что поэтом Панкратова была незаурядным. Она подтверждает метафизическую закономерность: чем обострённей человек воспринимает действительность, тем красивее, но трагичнее, становятся его тексты. Большинство стихов в подборке Тамары Панкратовой, увидевшей свет через десять лет после смерти автора, профессиональны, но по содержанию и интонациям просто убийственны. Самое «оптимистичное» творение составитель поместил в конце:

 

Спич

 

Предложили выпить за будущее.

Я не против, да сбудется ли?

Так, чтоб не сглазить надежду вящую,

За наше спящее настоящее!

Авось проснётся, бухнёт до дна

И спросит: «Как вы тут без меня?..»

 

Эти стихи Панкратовой – эффектная точка не только для её «монолога», но и для всего комплота авторов, которых, как мы уже убедились, роднит не религиозное, но метафизическое начало. Тонкая разница прослеживается на уровне словесно-понятийного аппарата. Все поэты задаются вопросом: «Что будет, когда меня не будет?» - и все находят на него глубоко индивидуальные ответы, схожие в одном – что-то обязательно будет. Небытия нет.

Увы! – для души небытия нет, но с поэзией всё сложнее. Без Тамары Панкратовой литературная Рязань обходилась нормально. К несчастью, в этом городе такая участь постигла не одного поэта. Пётр Иванов счёл это несправедливым и в сборнике «Небесная река» нашёл место для мёртвых авторов.

Это был типичный для нашего героя-культуртрегера «широкий жест», осуществлённый экспромтом. Когда сборник был практически готов, составитель включил в него ещё нескольких поэтов, ранее не предполагавшихся. Вследствие чего в конце книги возник раздел «На заметку», в котором десять имён, не считая Петра Иванова, позволившего себе ещё одну подборку – жёстко-гражданственных стихов, в противовес той относительно чистой лирике, что мы прочитали раньше. Это Владимир Корнилов, Владимир Смирнов, Ольга Мельник, Александр Маликов, Александр Первов, Валентин Чавкин, Сергей Свиридов, Виктор Гмыря, Сергей Столярчук, Алесь Рязанов. Первоначальным мотивом послужила смерть поэтов Александра Первова и Владимира Смирнова в течение года, пока шла работа над сборником. Создатель книги решил почтить их память и заодно представить ещё ряд любопытных авторов.

Составитель уверен, что присутствие раздела «На заметку» на последних страницах сборника не повредило концепции «классической лирики», которая строго выдерживалась в первом блоке авторов. Но, на взгляд читателя, благородство здесь пошло вразрез с профессионализмом. Эклектично смотрятся в комплексе классической версификации, во-первых, стихи авторов безусловно одаренных, но творящих в авангардной манере (Ольги Мельник и Сергея Свиридова), во-вторых, весьма примитивно изъясняющихся в рамках традиционного стихосложения (Владимира Корнилова, Александра Маликова, Валентина Чавкина), в-третьих, депрессивные прозаические миниатюры Виктора Гмыри, в-четвертых, опыт литературного перевода стихов белоруса Алеся Рязанова, сделанный Натальей Якушиной.

Что же до увековечения памяти новопреставленных Первова и Смирнова, то каждый из них представлен всего одним стихотворением, перед которым нет ни дат жизни, ни черных рамочек на фамилиях. В отличие от Тамары Панкратовой, которой посвящен целый некролог, эти двое не обозначены именно как мертвые авторы. Что-то в этой небрежности есть от местечковости – все, мол, и так знают, кто живой, а кто покойный. Увы – не все, особенно если принять во внимание, что «Небесную реку» Пётр Иванов намеревался передать на белорусский книжный рынок.

«На заметку» проигрывает первому разделу чисто технически: авторам здесь не досталось ни фото, ни биографий. К сожалению, он плохо вычитан, и ошибки режут глаз. В оглавление вкралась даже досадная опечатка в фамилию поэта – Крнилов. Невольно подумаешь, будто для составителя эти персоналии менее значимы, что не так.

Впрочем, если кто-то дочитает книгу стихов до конца, уже счастье.

О том, как поэты пасуют перед составлением сборников, даже собственных, красноречиво говорит история шведского филолога Бенгдта Янгфельдта о его друге Иосифе Бродском. Это переводчик стихов Бродского на шведский, один из основных популяризаторов его творчества в своей стране.

Однажды Янгфельдт решил составить сборник из новых стихов Иосифа Александровича. Он надеялся заняться компоновкой книги совместно с нобелиатом во время их встречи, растянувшейся на несколько дней. Но Бродский каждый день находил себе и товарищу другие занятия. В последние же сутки, под нажимом Янгфельдта, они сели работать над книгой. По свидетельству Янгфельдта, Бродский приступил к делу с неохотой, поняв же, что собрать книгу не так легко, как ему представлялось, быстро стал раздражаться, спорить по каждой позиции, и, наконец, решительно отодвинул стихи, сказав: «Х.. с ними». Сборник был составлен Янгфельдтом без «помощи» гения. Ибо сделать хорошую книгу из стихов не менее сложно, чем написать чарующие строки, и читатели, верю, не будут строго судить Петра Иванова. Его подвижничество, приведшее к тому, что между российской глубинкой и белорусской провинцией пролёг поэтический мост, заведомо важнее. И в этом – небесность.

 



Кольцо А
Главная |  О союзе |  Руководство |  Персоналии |  Новости |  Кольцо А |  Молодым авторам |  Открытая трибуна |  Визитная карточка |  Наши книги |  Премии |  Приемная комиссия |  Контакты
Яндекс.Метрика