Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
Союз Писателей Москвы  

Журнал «Кольцо А» № 59




Foto_1

Лариса РУМАРЧУК

Foto_6

 

Известна как поэт и прозаик. Рассказы и стихи публиковались в России и за рубежом: в Америке, Франции, Венгрии, Чехии, Словакии. Среди ее книг: «Башня удачи» (рассказы и повести, 1987), «Дом в Хабаровске» (повести и рассказы, 1988), «воздушные шары моей юности» (воспоминания, стихи, проза, 2006). Ведущая Литклуба «Проза СПМ».

.

 

СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ

Ковёр

Какая странная тайна

заключена в чёрном цвете.

 

Мне пять лет.

Я лежу на кровати,

уткнувшись носом в стенку.

А на стене украинский ковёр –

чёрный с малиновыми цветами.

Я смотрю в чёрную глубину ковра,

как смотрят в бездну колодца,

во мрак омута,

в небо без единой звезды,

в сон,

где, кувыркаясь,

всё летишь, летишь, летишь куда-то,

быть может, в тот край вечности,

где жил до того, как родился.

 

Чёрный цвет – это живой цвет вечности.

А малиновые цветы – это бабочки-однодневки,

залетевшие в её чёрное поле.

 

Птица

На самой верхушке гибкого дерева,

на самой последней,

венчальной ветке,

на самом краю этой ветки,

на её конечной, завершающей точке,

так что тонкая ветка

согнулась под тяжестью лёгкого груза,

как на краю жизни,

сидела маленькая птица

и, склонив набок голову,

смотрела вниз, на землю,

как смотрит человек

на прожитую им жизнь.

 

Иллюзион

         Памяти Виктора Александровича Лебедева,

        директора Салтыковской школы

 

Сказали мне, что старый мой учитель

ещё преподаёт,

хотя с тех пор как…

– Да разве жив он? – возопила я.

– Ну да. Он математик в старших классах,

как прежде.

Только школу сменил.

Теперь он в той, у станции.

…Я помнила его.

Вчерашний фронтовик, он жил при школе,

учитель и директор в одном лице,

как будто бы глава семейства многодетного.

Бывало, мальчишки наши разгалдятся,

он подойдёт и молча встанет рядом,

и все смолкают.

Он тучным был, со сливовым румянцем,

за что его прозвали «Гастроном».

И умер он, по слухам, от удара.

Так значит жив он!

Я могу его увидеть!

…Бетонная платформа.

Электрички зелёное суставчатое тело

да рынка гомон.

– Простите, где здесь школа?

– Школа?!

– Ну да, у станции…

– У станции?..

– Ну да же!

– Да отродясь здесь школы не бывало.

 

Бабушка и внучка

– Бабушка, бабушка, что это белое

бьётся в руках у тебя?

– Курица, внученька, вот оголтелая,

перья как будто репья.

 

– Бабушка, бабушка, где же ты курицу

прямо живую взяла.

– Да у метро, на Каляевской улице,

тётка одна продала.

 

– Бабушка, бабушка, что же мы сделаем

с курицей этой, скажи?

– Сварим бульончика; крылышко белое

внучке. Насыпем лапши.

 

– Бабушка, как ты сказала – «бульончика»?

Да ведь живая она.

– Ладно, пускай поживёт на балкончике.

Может, снесётся… Весна!

 

– Бабушка, клюв у неё как у коршуна

Бабушка, кровь на снегу!

– Внучка, беги да скорее! Ах, Боже мой,

больше держать не могу.

 

– Бабушка, ты не живая, я вспомнила!

– Глупости, ересь совсем.

– Бабушка, птицу из царства загробного

ты принесла. Но зачем?

 

Не приносила. Живые – незрячие.

Как вас, родных, уберечь?

Курица – коршун – твоё настоящее,

сбрось его, внученька, с плеч.

 

*  *  *

Этой ночью мне приснилось:

к дому, сквозь лесок,

Ты с бидоном керосина

шла наискосок.

 

Не одета, не обута,

голая почти,

шла и шла

и почему-то

не могла дойти.

 

Что-то ныло и томило.

Март вступал в свой срок.

За тобою я следила

в ледяной глазок.

 

Сирень

О господи, сколько сирени!

В саду,

             что от влаги набух,

у ржавой трубы,

                            у ступеней

сирени

            сиреневый дух.

 

В неё я лицо окунаю,

глаза закрываю и пью,

И рву,

           и дышу,

                         и кусаю,

и горький трилистник жую.

 

В безумстве,

                      в тоске,

                                   в исступленье

отпряну –

                 и снова напьюсь.

Какое же это мученье –

сирени

            сиреневый куст.

 

Пейзаж в моём окне

Я встала поздно.

                              Дом гудел.

Я подошла к окну.

И мне открылся майский день

и вширь и в глубину.

 

В нём было всё:

                            и тень и свет,

и город, и село.

И свежей глины красный цвет,

и зелени крыло.

 

И по зелёной той весне,

зиме наперекор,

в зелёном кителе ко мне

шагал мой друг майор.

 

Среди газонов молодых,

и шлангов, и мячей

он был как самый главный штрих

на улице моей.

 

Я знала, знала наперёд –

упруг и крепок мяч,

и солнце, нас, не подведёт, –

так луч его горяч.

 

И только он, мой друг майор,

прозрачною весной

был вписан в праздничный узор

нетвёрдою рукой.

 

И мне хотелось закричать:

– Не проходи! Постой!

Ведь ничего нельзя изъять,

убрать с картины той.

 

За месяцами зимних стуж

настал черёд весне.

Остановись

                     и не разрушь

пейзаж в моём окне.

 

Зимы не будет никогда

Зимы не будет никогда.

Не будет снега.

Растает лёд. Дойдёт вода

почти до неба.

 

Деревья скроются в волне

стволом и кроной.

И станут люди жить на дне

морей зелёных.

 

Среди кораллов и медуз,

подводных лилий…

И будет здравствовать союз

людей – амфибий.

 

Наш правнук будет изучать

снега по книжке

и соль морскую в руки брать,

как мы – ледышки. …

 

Ну а пока в столице снег.

За русский стольник

чуть свет с лопатою узбек –

московский дворник.

 

*  *  *

Как поздно, Боже мой, как поздно.

Ты весь седой. Я не юна.

В насмешку, что ли, льются звёзды

с небес, открывшихся до дна.

Всё врозь – две участи, две доли,

два века, прожитых вовне.

С какою нежностью и болью

ты прикасаешься ко мне.

Как мне пронзительно и жутко.

Горю и всё не отгорю.

И даже если это шутка

небес,

            её благодарю.

 

Не буду сына лепить из глины

Не буду сына

лепить из глины.

Не буду бабу

лепить из снега.

А буду плача

лепить мужчину,

чтоб был похож он

на человека.

 

Все, что когда-то

в тебе любила,

о чем, забывшись,

теперь грущу я,

все, что в любимых

не находила,

в него вдохну я,

в него вложу я.

 

Ночей не жалко:

они бессонны.

И дней не жалко:

в них мало света.

О, мой любимый,

нужней, чем солнце,

А ведь без солнца

и жизни нету.

 

Не буду сына

лепить из глины.

Не буду бабу

лепить из снега.

А буду плача

лепить мужчину,

чтоб был похож он

на Человека.

 

*  *  *

Черно-белые кусты,

ранний зимний вечер.

Все мне чудится, что ты

мне идешь навстречу.

 

С непокрытой головой

сквозь бульвар столицы,

и на твой вихор седой

юный снег ложится.

 

По Неглинке, по Тверской

вольно мне шататься.

Только, только бы домой

мне не возвращаться.

 

Позабыть, что рядом жизнь,

словно льдинка, тает.

Уходя, не оглянись,

затеряйся в стае.

 

Отпусти. И я пойду

в мир, как в море камень,

от тебя в твоем аду

заслоняясь слезами.

 

Чтоб за валом вал

                              Толпой

с ног меня сбивало.

Чтоб тоску мою и боль

той волной смывало.

 

Твоё лицо

                   Памяти Владимира Юркова

 

Твоё лицо над вспененной волной

всё в брызгах.

Отрешённо надо мной

склонённое.

В вечерний час в концерте или дома

окутанное музыкой, как дымом.

Омытое стихами, как слезами.

В отчаянье закрытое руками.

В припадке гнева, в ярости незрячей,

с набухшей жилой на виске горячем.

И спящее: у век, у губ покой.

Твоё лицо над шахматной доской,

упрямое, с морщиною во лбу.

 

Твоё лицо в гробу.

 

*  *  *

Я не знаю, что такое счастье.

Разве только в детстве, как намек,

зá угол со звоном    заходящий

красного трамвая огонек.

 

Или мяч на влажном постаменте

в сквере, возле статуи вождя,

скачущий – не удержать на месте –

желто-синий, в крапинках дождя.

 

Что столиц заморских панорама!

И Париж мне дорог оттого,

что плясала возле Нотр-Дама

Эсмеральда детства моего.

 

Ни успех (я мало с ним знакома),

ни любви тишайшие слова.

Адрес счастья: «Бузина у дома.

Пушкинская  улица. Уфа».

 

Новогодняя сказка

                  Памяти моей бабушки

                 Брониславы Яновны

 

Ёлку украшаю,

рада январю.

Боли укрощаю.

Холодец варю.

 

Старые игрушки

новыми глядят,

из газетной стружки

серебром горят.

 

А на дне коробки

(вспомню, в горле ком)

от бутылки пробка

с красным ободком.

 

Вижу то, что было,

как смотрю кино:

вот я стол накрыла,

разлила вино.

 

Младших отпустили.

В доме ты и я.

…Двадцать лет в могиле

бабушка моя.

 

И от прежней ласки,

от житья-бытья –

пробка из пласт массы.

Вот и сказка вся.

 

Крутится, вертится шар голубой

Крутится, вертится шар голубой.

Красные флаги плывут над толпой.

Вместе со всеми громко пою,

с розой бумажной я в этом строю.

Чёрного рупора чёрная пасть.

Крутится, вертится, хочет упасть.

Кавалер барышню не украдёт:

в мёрзлой земле он могилу найдёт.

Песня неспетая в горле комком:

«Где эта улица, где этот дом»?

В доме старуха сидит у окна,

полубезумна, полусмешна,

в шапке махеровой серым грибом.

Где эта девушка, вся в голубом?

 

…Голос из рупора громко поёт:

«Кавалер барышню не украдёт».

 



Кольцо А
Главная |  О союзе |  Руководство |  Персоналии |  Новости |  Кольцо А |  Молодым авторам |  Открытая трибуна |  Визитная карточка |  Наши книги |  Премии |  Приемная комиссия |  Контакты
Яндекс.Метрика