Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
Союз Писателей Москвы  

Журнал «Кольцо А» № 100




foto1

Аланка УРТАТИ

foto1

 

Родилась и выросла в г. Беслан (Северная Осетия). Публицист, журналист, прозаик. Дебютировала со стихами в журнале «Литературная учеба» в 1985 г., и там же с новеллами – в 1987 г. Публиковалась в журнале «Дарьял» (Владикавказ), журнале «Кольцо А». Повесть «Пойдем в Цветлин!» была номинирована от журнала «Знамя» на премию Белкина в 2011 г. Автор книг «Кавказ, мой Кавказ!» (Владикавказ, 2002), «Забыть Кавказ?» (Москва, 2011), «Кавказские новеллы» (Чешская Республика, Карловы Вары, 2014), одна из авторов антологии молодых писателей Кавказа (издание Фонда СЭИП).

 

 

НОРА ШВЕЙЦЕР

Новелла из цикла «Граждане мира»

 

1.

Кто бы ни был повинен в создании этой дороги, сейчас она вела в ад пассажиров тридцатиместного красного автобуса, перевозившего их из гостиницы, находящейся на высоте 1250 километров над уровнем моря – к самолётам, поездам, местным автобусам.

Никому не суждено было успеть ко времени своего отбытия из северокавказской республики, ибо на самом злополучном месте, которое и в лучшие времена заставляло сердца замирать в груди перед крутыми спусками и пропастями, пассажиров настигла ошибка, заложенная безмозглостью современных строителей.

Пренебрегая вековой мудростью горцев, строители проложили дорогу по крутым склонам и провели умопомрачительным серпантином параллельно руслу горной реки. Дорожники перевыполнили план, но вырыли могилу путникам. Причиной тому был ливень, размывший покрытие дороги.

Никто из пассажиров автобуса не молил судьбу о спасении, ни у кого для этого не оказалось времени и ясного сознания.

Всех раздавило свинцовое небо, опустившееся на вздыбленную землю, сползающую, осыпающуюся, льющуюся.

Лавина горных пород влекла людей, переворачивала, избивая на ходу камнями. Они захлёбывались грязевыми потоками и неслись с закрытыми глазами, слабые крики утопали в грохоте стихии.

Но внизу ждало их самое ужасное – бешеный поток горной реки, вырвавшийся на волю из ледников, перемалывал своими жерновами даже камни, что уж говорить о хрупких человеческих телах…

Нора Швейцер тоже летела в свой ад, её тащило селевым потоком вниз, к окончанию путешествия из Сан-Франциско, штат Калифорния, США.

Никто из смертных не наблюдал сотворения мира, но Нора Швейцер была свидетелем разрушения этого мира и возвращения к Хаосу – если допустить, что она хоть что-то соображала в тот ужасный миг.

Однако та самая рука судьбы, которая вела Нору через годы, страны и континенты, подбросила её и, не дав попасть в мельничный жернов реки, буквально воткнула в расщелину естественного грота под неподвижной скалой, о которую стихия разбивала всё, что стремительно несла в себе.

Нора была создана так, что не погибла. Более того, она смогла ухватиться за что-то в этой жизни, причем таким цепким объятием, что даже смерть не смогла бы разнять её рук.

Её добыча была вбита вместе с нею в спасительный грот, в твердь земли.

Теперь, когда она оказалась на островке жизни, через некоторое время вернулось сознание, и надо было им пользоваться, чтобы обуздать свой ужас.

Спина Норы была прижата к каменной стене, но она не огорчалась холоду камня, ибо это уже была жизнь, её несомненное продолжение. И всё же так холодно ей было только однажды, зимой в Шанхае, когда в Европе бушевала вторая мировая война, после которой всё в жизни изменилось.

Нора, пришедшая в себя, нестерпимо остро ощущала жизнь на твердом пятачке земли, нет, каменной породы, что было лучше сейчас, надёжней. Бог сохранил ей жизнь. Не иудейский Бог, а христианский.

Оправдывалось предсказание женщины, встреченной на итальянской Адриатике лет тридцать назад:

– Обретёшь на краю гибели то, чего никогда не имела в своей жизни...

Сказанное тогда казалось Норе бредом.

Селевой поток, в центрифуге которого она катилась к концу жизни, разрушал привычный круг всего, что составляло жизнь Норы – гражданки всей планеты.

 

2.

Нора Швейцер родилась в Харбине, но он никак не отложился в её детской памяти. Навсегда остался в памяти Шанхай, он был местом ничем не омраченного детства.

В Китае она больше никогда не была, потому что твёрдо знала: там этого места уже нет. Шанхайская колония европейцев – американцев, бельгийцев, англичан, русских – была разнолика и разноязыка, как китайский Вавилон. Те, кто смешивались с китайцами, говорили на португальском языке, и это племя полукровок имело португальские паспорта. Хотя колония европейцев жила обособленно от китайского населения, такое смешение происходило.

Нора жила на счастливом острове детства до тех пор, пока их не выдворили из народного Китая по пришествии к власти Мао Дзе-Дуна.

Она была уже замужем, и их с мужем понесло в Гонконг, чтобы направиться в Израиль. Два с половиной месяца они добиралась через Гавайи в Италию, где им пришлось смешаться с потоком нацистских жертв, вывозимых в Палестину, в новое еврейское государство.

Все изменилось не только в жизни Норы, но и в жизни всех тех людей, которых она встретила на перевалочной базе в Италии.

Ее сестра и мать тоже оказались на этой базе. Они не производили впечатления беженцев, освобожденных из гитлеровских концлагерей. В дороге их принимали за туристов, потому что, в отличие от других евреев, они были с деньгами.

В Италии Нору с мужем обокрали, к тому же надежды на мебель, идущую из Китая, почти не оставалось, так медленно она шла. Но грех было жаловаться, глядя, насколько хуже окружавшим их людям.

Нора никогда не видела, чтобы белые женщины были готовы провести ночь с мужчиной за одну сигарету. А итальянки так поступали.

Нора не замечала, что в воспоминаниях делает акцент на цвете кожи. Это было позднее наслоение, итог тридцатилетнего проживания в Америке. Во время, когда была молода, цвет чужой кожи не имел для Норы никакого значения.

В Америке же все невольно рассматривалось как белокожее и чернокожее. Было еще желтокожее, но оно было для Норы дорогим воспоминанием детства.

Нора наблюдала настроение будущих израильтян, собранных со всей Европы – смертельно измученные, они теперь надеялись провести остаток жизни на своей новой родине, считая отныне и навсегда её убежищем от любых бед.

Но у Норы не было никакого отношения к будущей родине, она была взращена средой, состоявшей из множества национальностей, она была космополиткой в исчерпывающем значении слова.

А позднее, когда после скоропостижной смерти мужа осталась в Израиле одна, она вообще ощутила себя гражданкой мира.

Это ее возвышало над однородной еврейской средой. Ранее, возможно, ее возвышало материальное благополучие, которое позволяло им с супругом снимать квартиру в Тель-Авиве, окруженном палаточным городком.

Старшая сестра поселилась на севере, в Хайфе, больше не стремилась никуда и звала к себе Нору. Однако Нору тянуло из Израиля в большой многонациональный мир, подобный тому, крошечная часть которого взрастила ее.

Потом ей говорили, что в любимом Шанхае разразилась нищета, как и во всем Китае, и он утратил следы процветающей европейской колонии.

Но Шанхай детства остался в душах его жителей навсегда. И в сердце Норы он жил вместе с русскими мальчиками и девочками, которым завидовала маленькая Нора, когда они открыто целовались на заутрене в большом русском соборе.

Нора училась в католической школе святого Йозефа, что сделало ее официально католичкой. У неё никогда не возникало желания что-либо поменять, потому что у нее был собственный способ общения с Богом – обращаться к нему повсюду, где её захватывала мысль о нем. Хотя Нора не особенно докучала Всевышнему, обходясь собственной энергией.

В сорок лет она переплыла океан и «причалила» на постоянное место жительства в Сан-Франциско, где дядя по матери успел открыть небольшой ресторан. Но дядя вскоре умер, не успев насладиться благополучием.

Нора не стала наследовать ресторан, она выучила английский язык. Языки ей как гражданке мира давались легко.

От деда, уехавшего из Одессы в Харбин, а затем в Шанхай, она знала тот русский язык, которым уже не владели в покинутой ее дедом России. Она говорила на нем легко и пересыпала речь таким количеством поговорок, что ее речь отличалась от речи русских, разделивших судьбу страны, как живой от реанимированного.

Выучив английский язык, вернее, усовершенствовав знания, полученные в детстве в католической школе среди английских детей, она доработала секретаршей в директорате крупной калифорнийской фирмы до пенсии, которая позволила удовлетворить стремление Норы колесить по свету.

 

3.

– К черту то, что я еврейка, то, что я католичка! Господи, я прошу Тебя, спаси меня! – так пробудилось сознание Норы.

Второй осознанной мыслью Нора, как определила это сама, «огрызнулась на эту страну», приведшую ее к катастрофе.

Еще вчера ей пришлось ругаться в гостинице, для чего она использовала вперемешку несколько языков – русский, английский и даже французский, на котором «ругалась, как сапожник», так по-русски оценивала она свою манеру.

Нора Швейцер, человек с другого континента, попала в этой стране в беду в мирный приезд на родину деда. Её не застигла гражданская война или революционный переворот, но…

Норе хотелось представить, что она в другой части планеты, и что катастрофа ей только снится – она закроет глаза, и все устроится наилучшим образом.

Для воссоздания той реальности она начала медитировать:

– Я встаю, я в Сан-Франциско, сейчас приготовлю мой джюс и буду смотреть мой Ти-Ви. Мой любимый Ти-Ви, мою любимую телепередачу...

Нора стала тщательно перебирать и называть вслух телесериалы и телепередачи: те, которые ее очень интересовали, затем те, что смотрела вскользь, как звуковой фон для дел и мыслей, те, что не очень понятны, не очень приятны, их смотришь лишь потому, что это твой любимый Ти-Ви, а ты прилежная телезрительница.

Затем пошли лучшие телекомментаторы. Затем выплыл сам президент Рейган. Нора обратилась теперь к нему:

– Дорогой мой президент, я обижалась на тебя, когда ты девальвировал мой доллар. Путешественникам стало трудно путешествовать. Но если так нужно для нашей страны, чтобы японцы не задушили нас своими товарами, то я, Нора Швейцер, гражданка Соединенных Штатов Америки, согласна с этим.

Нора подумала, какое отношение теперь она будет иметь к Америке, если умрет здесь, в Советской России.

Нора мучительно захотела есть. Ела она очень мало – утром, кроме апельсинового «джюса», иногда пила чашечку кофе, при этом она не утруждала себя помолом зерен натурального кофе, а пила гранулированный бразильский кофе из огромных банок одной и той же фирмы.

У Норы в Сан-Франциско был четкий набор вещей, который ей служил, не загромождая материальными желаниями ее душу. Престижные одежды от Диора или Шанель Нора заменяла странствиями по разным странам, на которых царили не знаменитые кутюрье, а добротные маленькие частные фирмы, и эти фирмы оберегали ее от затрат на баснословно дорогие вещи.

Свою норковую шубу она купила в Израиле, это оказалось намного дешевле, чем в Америке. А демисезонное пальто, купленное в Лондоне, стоило вдвое дешевле такого же, что она видела в Канаде. Так она экономила.

– Я, конечно, стара, но все-таки женщина. В 70 лет можно быть старухой, а можно быть женщиной.

Нора сделала свой выбор.

Шанхай, но уже послевоенный, полез Норе в голову. Выплыли из небытия канадский еврей и католическая дама, национальности которой Нора не помнила. Женил их священник в отеле. На свадьбу Нора пришла в платье из крепа изумрудного цвета, в черной соломенной шляпе, черных перчатках и туфлях на высоком каблуке.

Священника она запомнила.

– Он тоже запомнил меня, потому что когда нас, европейцев, выдворили из Шанхая, и когда мы пробирались в Европу, то в итальянском порту Тране перед тем, как влиться в поток беженцев, я увидела его в светской одежде, улыбающегося мне. Я крикнула:

– Стив Джексон!

И в моей жизни наступил тот момент, который происходит в жизни каждой женщины, на такие мгновения идёт отсчет жизни…

Нора все же уехала в Америку после смерти мужа, выбранного её еврейской семьей. Он очень быстро покинул суетный послевоенный мир. И очень быстро вдове стало казаться, что мужа никогда в её жизни не было.

В её жизни был Стив Джексон, из-за которого она пересекла океан.

Стив умер, не дожив до сорока лет, после этого больше ничто и нигде Нору не останавливало надолго.

 

4.

– Господи, пошли мне кого-нибудь на моем последнем пути, только не труп, а живого человека!

О чём может просить Бога семидесятилетняя женщина? Не о мужчине, конечно, зачем ей мужчина, не о подруге – в такой час не до болтовни.

Из близкой родни у нее уже никого не было ни в Израиле, ни в Америке. Из далекой родни не было никого, кого бы она хотела сейчас видеть. Уповать на тех, ради кого она оказалась здесь – их она предпочла бы никогда больше не видеть. Вероятнее всего, и не увидит, но уже не по своей воле.

Бельгийские друзья далеко. И уже не пугает Нору холод, из-за которого она купила норковую шубу.

В этот час она испытывала другой холод – холод отчаяния обречённого человека.

Нора Швейцер ругалась на французском после подъемника, на котором взлетела в небо, как веселая птица, а потом опустилась со сломанными крыльями.

Местная молодежь, поднявшаяся вслед за ней с веселым шумом, вдруг молча остановилась, рассматривая необычную картину. Старая американка, которую занесло в горный альпийский лагерь в центре Кавказа, в Цейское ущелье, к подножью подъемника, поражала независимостью от своего преклонного возраста. Теперь наверху двое парней держали её за руки, а она стояла на коленях, опустив голову. Когда она подняла лицо, оно было страдающим, и юнцам стало очевидно, что перед ними очень старый и совершенно сломленный человек. И возраст её проглядывал – под восемьдесят.

Никому из них не пришло бы в голову поднять сюда на вершину восьмидесятилетнюю женщину, хоть кавказскую, хоть русскую. А вот Нора Швейцер пересекла океан и всю Европу, чтобы оказаться в глубине Большого Кавказа, на высокогорье, где ей стало плохо.

Парни дружно сбросили куртки и общими усилиями бережно положили Нору на них. Нора охотно позволила это сделать и приняла утомленную позу. Её воля к жизни и неиссякаемый темперамент, как всегда, быстро привели ее в порядок. Вскоре старушка уже отпускала шутки, а когда местный фотограф стал ворчать на то, что они заняли его рабочую площадку, она вновь забранилась, но уже на английском, основном языке ее нынешней жизни.

Впрочем, какой язык был ей родным, если она – еврейка родом из Шанхая, живет в Америке, ностальгируя по неведомой России, откуда были бабка и дед, покинувшие за полвека до ее рождения эту страну?!

 

5.

У Норы онемели конечности, она не могла пошевелить ни одним пальцем на руках или ногах, одеревенела спина, холод сковал даже щеки.

– Я умираю, – сказала себе Нора.

В Сан-Франциско ее никто не ждал. Прошлой осенью умерла приятельница – русская старушка, к которой все русские, и Нора тоже, собирались потому, что она пекла настоящие русские пироги, пышные, с начинкой. Вместе с той старой женщиной, эмигранткой первой волны, в Сан-Франциско умер образ русского хлебосольства.

Остальные покупали для гостей «изделия из теста к чаю» в супермаркете, друг к другу ходили редко, а если хотели встретиться, то назначали свидание в мексиканском ресторанчике в центре города, куда добирались автобусом, и ели суп.

Никто нигде не ждал Нору до осени. Осенью её приглашали льежские друзья на всю зиму, пока она опять не ринется в какую-либо точку земного шара. В Россию она попала, чтобы заполнить промежуток, находиться неважно где, но в Европе.

Во Владикавказе обреталась семья её дальних родственников, которую Сталин выслал в Сибирь. Там дочь её родственницы вышла замуж «за очень хорошего человека», он был родом из Осетии, поэтому Нора приехала сюда вместо Одессы.

Не побывать в глубине Кавказских гор, в которых бывали все великие русские, кроме Достоевского, знакомые ей по урокам литературы, полученным в домашнем кругу – такого Нора допустить не могла.

В высокогорье её загнало любопытство, самый большой грех Норы. Из-за него она могла нырнуть в любой уголок планеты, даже к золотым приискам Южной Африки – хотя ей совсем не нужно было золото.

При этом Нора Швейцер, как прилежная ученица, знала о климатах земли массу вещей, к примеру: с тех самых пор, когда Бразилия и Африка были единым целым, а Кордильеры, Антильские острова и вулканы еще не родились, южная Калифорния хранила память об этом безумной летней жарой, так же, как Сахара и Аравия.

Но она не знала, что в Цейском ущелье молодых Кавказских гор в июне или июле случаются ливни страшнее, чем ветры с Мексиканского залива приносят на побережье, ставшее ей родным.

Так же, как Нора не ожидала, что осень здесь бывает неизменно сухой, с азалиями, осенняя палитра которых – от зеленого до багряного и золотого – делает это ущелье сказочным, а сладчайшая малина по берегам белопенной реки, вытекающей из ледника, хранит вкус неправдоподобной прелести.

Только сейчас эта река, черная от бешенства, была страшна, как извержение вулкана.

Нора открыла глаза, залепленные илом, поморгала, надеясь, что таким образом очистит зрение, опустила взгляд на свои колени и увидела то, что держала в сведенных судорогой руках.

В ее объятьях был ребенок – неизвестно, девочка или мальчик – в рубашечке и шортиках, голова запрокинута через правое колено Норы.

– Обретешь на краю гибели то, чего никогда не имела...

Откуда итальянская цыганка, встретившаяся Норе в начале 50-х в придорожном кафе по дороге в Анкону, знала, что, в конце концов, её занесет в эти горы, где будет этот ливень, эта бездна, этот конец света?! Откуда и куда ведут наши дороги, где мы находим радость или горе, жизнь или смерть? – с Норой это могло случиться в любой точке земли.

Нора снова сделала нечеловеческое усилие, чтобы почувствовать свои руки и разнять их. Но руки словно были крепко связаны или совсем чужими. Нора больше не думала ни о чём, только о том, что она должна вернуть себе способность двигаться и помочь этому ребёнку, согреть его так же, как начала согреваться сама.

Она согревалась и погружалась в иное измерение, где шла, держа за руку свою младшую сестрёнку, которой у нее никогда не было, а навстречу шли маленькие шанхайцы её детства.

Сегодня у всех был праздник, какой именно, она не знала, потому что в их китайском Вавилоне у всех находились праздники в самое разное время. Но Новый год был всеобщим и самым любимым.

Нора опять смотрела, как русские мальчик и девочка, держась за руки, степенно и торжественно входили в свой православный храм и там целовались, встречая Воскресение Христово.

Её душу переполнял восторг оттого, что вокруг был тот самый многолюдный, разноликий и разноязыкий шанхайский мир – бесконечно счастливый, тёплый и радостный, который она искала всю свою послевоенную жизнь, перелетая с континента на континент, из страны в страну, оказываясь в разных точках земли, чтобы, наконец, найти!

Нора Швейцер сидела в самой глубине мира, сжимая в нерасторжимых объятиях второго, маленького гражданина этого мира.

 

* * *

Через много лет я вспомнила, что никогда не спросила Нору, как они покидали Шанхай, было ли ей страшно. Больше всего я наслаждалась её русским языком и запоминала стиль изложения.

И вот теперь, когда ей было бы более ста лет, я смотрю американский фильм «Белая графиня» с Ральфом Файнзом, сцены, где европейская колония покидает Шанхай: бежит к причалу героиня, русская графиня, беспомощно ищет путь слепой американец – в этом столпотворении, криках, погонях, всеобщем ужасе я невольно пытаюсь рассмотреть Нору Швейцер.

Тогда я не задумывалась, что привлекло ко мне внимание Норы, которая непременно хотела, чтобы я вышла замуж за еврея и выехала из «Страны Советов» в Штаты. Она настаивала на этом всякий раз. Хотя я не помню, чтобы жаловалась ей на то, что хочу и стою большего, чем когда-либо получу на своей родине.

Я была наполнена тем счастливым напитком жизни, от количества которого зависит характер человека на долгие годы: одни становятся испитыми сразу же и, как наркоманы, требуют восполнения отовсюду, другие сохраняются дольше, но я знала и людей, которые были наполнены живительной радостью жизни до самого конца.

Необъяснимое для Норы моё нежелание бросить здешний мир заставляло её упорствовать, и она, похоже, печалилась.

Я же не хотела, чтобы зарубежье осиротило моего отца во второй раз. Первый раз он осиротел после большого Русского Исхода в гражданскую: был оставлен маленьким сиротой отцом, ушедшим с Белой Армией за кордон.

…У меня зависла компьютерная мышь, моя нежная серебристая мышка онемела, пока я думала о том, что пережила Нора Швейцер, бежавшая из Шанхая от наступавшей эпохи Мао Дзе-Дуна.

Теперь, когда Нора на небе, я вспоминаю, что и сама она ни на что не жаловалась, принимая как самую главную идею жизни её течение, а себя как радостного пловца в том потоке.

 

 

ПОЕЗДКА НА КАВКАЗ

Новелла из цикла: «Время и Вечность»

 

Фредерика Кудрявская, юная особа польского происхождения, была известна петербургскому свету из-за родственной связи с тайным советником Кудрявским, прозванным на русский лад Емельяном Афанасьевичем. Тот дослужился до чина первого директора канцелярии Министерства иностранных дел.

Оттуда и проистекали знакомства Фредерики с молодыми людьми, сделавшими хорошую карьеру, и, наконец, судьбоносная для нее встреча с неким штатским молодым человеком по имени Вильгельм.

Вильгельм был сыном немецкого лейб-медика Фрейганга, определившего своего сына в юнкерскую школу. Вильгельм пошел дальше, продолжив учение в Геттингенском университете. С дипломом и степенью доктора философии ему удалось сразу же начать дипломатическую карьеру в Вене, затем он перевелся в Париж, и, казалось бы, молодой человек мог в полной мере наслаждаться жизнью в лучшей европейской столице.

Неожиданно его переманил пост в Российской коллегии иностранных дел в Санкт-Петербурге, куда Вильгельм написал письмо с заверениями служить верой и правдой, и, получив ответ, долго ехал в северную столицу заснеженными дорогами.

 Оказалось, что именно здесь Вильгельма подстерегала судьба, показавшая ему однажды на балу у одного из высокопоставленных чиновников Коллегии Фредерику. Очень быстро он сумел распознать в обрусевшей польке мягкость и терпеливость славянского характера, что его особенно привлекло.

 Фредерике молодой человек тоже понравился сразу, так что, когда Вильгельм фон Фрейганг сделал ей предложение, оно было принято.

 Вильгельм, лютеранин по рождению, и католичка Фредерика, обвенчались без всяких споров в православной церкви, чувствуя в этом некий залог благополучия своего союза.

 Судьба жены дипломата во все времена удачна: этот статус обеспечивает даме достойный выход в свет повсюду, куда простирается российская дипломатия.

 Но во все времена строгий устав сосуществования дипломатической пары предполагал неизменно место жены за спиной мужа, в тени...

 

* * *

 Фредерика ожидала уже второго ребенка. Весь минувший год и половину нынешнего им пришлось прождать в Петербурге нового назначения для Вильгельма. В августе родилась прелестная девочка, которую назвали в честь предков Фредерики польским именем Катарина.

 А в первые дни сентября стало известно, что супруги должны выехать на Кавказ, в Тифлис, куда Вильгельм фон Фрейганг был отправлен для сопровождения генерал-губернатора Паулуччи.

 Филипп Осипович Паулуччи, итальянский маркиз, французский генерал-адъютант, тридцати двух лет, с которым они были знакомы в Париже, всего лишь четыре года назад перешел в русскую армию с чином полковника. Закончив год назад войну с турками, он побыл генерал-квартирмейстером Кавказской армии, а сейчас ехал на свое новое назначение – главнокомандующим в Грузии.

 «Прощай столица, прощайте, берега Невы!» – эти слова традиционно испокон века исполнены для петербуржцев неизбежной печали по поводу отъезда. Фредерика неожиданно поймала себя на мысли, что затянувшееся ожидание мужнина назначения не случайно, оно что-то говорит на тайном языке, возможно, от чего-то предостерегает…

 Впереди был Кавказ, загадочный и зловещий для русской стороны, воюющей с ним.

Двое малышей, шестилетний Андрэ и Катарина, двух недель от роду, которых Фредерика везла с собой, усиливали тревожные ощущения женщины.

 Однако делать было нечего: муж Фредерики служил в дипломатическом корпусе, любое его назначение соответствовало военному приказу.

 Через Кавказ шла дорога на Восток; фон Фрейганг, выполнив миссию сопровождения генерал-губернатора Паулуччи до Тифлиса, дальше должен был отправиться в неспокойную Персию.

 И Фредерика гнала прочь лишние мысли, сосредотачиваясь на своем семейном счастье.

 

* * *

 Тифлис, зеленеющий деревами и плющом на каменных стенах домов, после Санкт-Петербурга, с его клочьями первого снега в углах кварталов, был еще по-летнему облит солнцем.

 В том южном крае, полном неги и неторопливых дней, со знаменитыми на весь Кавказ турецкими банями на горячих серных источниках из-под горы Табор, в блеске часто меняющегося живого и веселого окружения, проходила жизнь Фредерики в Закавказье.

 Всего десять лет назад этот город из вечной добычи стал городом процветания, прекрасным губернским городом и резиденцией главнокомандующего Кавказскою армией.

 А до того более тысячи лет Тифлис пребывал в жестоких объятиях Востока, и это оставило на нем свои следы, особенно в тот долгий период, когда он был резиденцией арабских эмиров. И до арабов кого здесь только ни было: хазары и гунны, персы и византийцы, сарацины и монголы, турки-сельджуки, турки-османы!

 Последний из завоевателей, персидский шах Ага-Магомет-хан, был особенно жесток. Он отнял Тифлис у Надир-шаха, у турок, у всех, кто владел, надеялся владеть или мечтал об этом городе.

 Превратив город в груду развалин, тифлисцев он почти полностью истребил, а оставшихся в живых увел в плен.

 Русские появились здесь недавно, когда большой кровью двухтысячный отряд генерала Лазарева разбил на берегах Йоры аварского хана Омара, положив конец столь долгим мучениям города.

 Многочисленное племя каменотесов стремительно возрождало Тифлис после бесчисленных разрушений.

 Кроме армян, грузин и русских, здесь обретался самый разный народ – соседние кавказцы, прижившиеся здесь персы, арабы, греки, евреи. В освобожденный город хлынули европейцы: англичане, немцы, шведы, французы, итальянцы.

 Ко всему этому, десятки российских офицеров перемещались через Тифлис в Персию, Армению и обратно. Они появлялись в салонах, где бывала Фредерика, с мужем или без него, вместе с другими столичными женами – и все заслушивались новостями, привезенными в эти залы веселыми и блестящими остроумами, по которым скучали петербургские и московские залы.

 Фредерика ездила молиться в церковь древнего сирийского проповедника святого Давида, прикладывалась к кресту святой Нины-римлянки, когда-то тоже проповедовавшей на этой земле.

 Жил высший свет в Сололаки, лучшей по чистоте и воздуху части города. Осень бывала самым благодатным временем для всей губернии, а для Тифлиса особенно: летняя жара и духота спадали, город опьяняли ароматы фруктов и молодого вина, а сам воздух становился чище и прозрачнее. Здесь не стоило ожидать холодной зимы, а в феврале было суше и теплее, чем в майском Петербурге.

 Тифлис был полон следов многовековых завоеваний, о чем свидетельствовала азиатская часть города. Даже дворец, в котором размещался главнокомандующий, соединял черты архитектуры Европы и Азии. Восток был во всем, и Фредерика полюбила его в удивительном преломлении Кавказа.

 В лабиринте узких азиатских закоулков ютились восточные базары с крошечными лавчонками, кофейнями и цирюльнями, повсюду сновали горластые носильщики, разносчики и водовозы. Сквозь людские толпы прорывались всадники, ухитрялись протягиваться во всю свою нескончаемую длину караваны верблюдов, вереницы вьючных мулов и ослов.

 По соседству с арабской экзотикой жили армянский базар, караван-сараи с полутемными крытыми галереями.

 Но в летнюю жару эти старые, всегда окутанные пылью азиатские кварталы с керосиновым освещением, страдающие недостатком воды и мучающиеся от отсутствия канализации, отравляли легкие города, отбивая у горожан всякое желание посещать их.

 В жаркие сутки дамы петербургского света ограничивались вечерними прогулками по Головинскому проспекту, лучшей улице города, которая шла параллельно реке Куре и овевалась свежестью речной прохлады.

 И вновь дипломатическая пара фон Фрейганг жила ожиданием распоряжения из министерства иностранных дел, но теперь Вильгельму предписывалось отправиться в Персию для заключения Гюлистанского мира.

 Оно пришло в самом начале мая 1812 года, и фон Фрейганг тут же покинул Тифлис. Фредерика сразу почувствовала себя одиноко, – то была их первая разлука.

 А к началу июня исчезли и все весельчаки офицеры – с тем, чтобы влиться в русское войско, сколь невеликое – в одну треть от численности войск Buonаparte, – столь и отважное. Российские силы потянулись к Смоленску, навстречу сильному и опасному врагу.

 И боевой генерал Паулуччи оставил свои постоянные сражения на трех фронтах с разных сторон одновременно – турки, персы, местные восстания – и тоже отправился в Санкт-Петербург для нового назначения начальником штаба Первой армии в будущей войне с Наполеоном.

 К слову, судьбы фон Фрейганга и генерала ещё не раз пересекутся в грядущем, но в следующий раз они сойдутся в Италии, где маркиз Паулуччи, оставив русскую службу, примет под свое командование Пьемонтскую армию.

 Не выдержав пустоты, образовавшейся с отбытием супруга, Фредерика стала с поспешностью собираться в Петербург. Так как после срочного отбытия генерал-губернатора Паулуччи в столицу направлялась его жена, с которой Фредерика вместе приехала на Кавказ, ей с детьми удобнее всего было ехать с бывшей губернаторшей.

 В легкой крытой повозке женщины выехали на рассвете, чтобы успеть засветло достичь Крестового перевала – первого ночлега. На следующее утро они уже ехали по Георгиевскому тракту – военно-стратегической дороге, ведущей к Владикавказу.

 Женщины мирно почивали внутри повозки, стараясь не смотреть вниз, в пропасть, а, наоборот, поднимая взоры к вечным снегам на вершинах Главного Кавказского Хребта – правда, от этого голова кружилась не меньше.

 Оползни от вчерашнего почти летнего дождя, засыпавшие дорогу камнями, затрудняли ход и заставляли содрогаться повозку, а с ней и тела седоков.

 Вокруг царила божественная красота горного лета, и сердца путников словно совершали плавное восхождение к небесной выси, а затем опускались, чтобы снова плавать в полой груди. Так ощущалась более чем двухтысячная высота над уровнем моря.

 Фредерику после высокогорья еще слегка укачивало и, подъезжая к Владикавказу с маленькой Катариной на коленях, она утомленно дремала.

 Во Владикавказе путники ночевали в прекрасных условиях гостеприимного дома, где все четверо мгновенно уснули.

 Ранним утром они покинули ночной приют, чтобы поспешить теперь по владикавказской равнине на север.

 Проехав очень древнее селение Зилгу, Фредерика отчего-то испугалась. Ей перестал казаться надёжным небольшой отряд казаков из крепости, сопровождавший путешественниц.

 Возможно, потому, что, кроме истории с генералом, которая недавно так потрясла ее сердце и воображение, она была наслышана о ловкости и изворотливости коварных горцев, нацеленных на добычу.

 Именно этот участок пути был наиболее опасен. Горы стояли невысокой грядой, дорогу то и дело перебегали дикие животные – косули, лисы, серны, зайцы, и сопровождавшие карету казаки постоянно отвлекались на них, одних пытались подстрелить, других просто пугали выстрелами, производя большой шум.

 Вдруг бравые охотники палить перестали. Вначале все стихло, потом появилось полное ощущение пустоты за спиной. К тому же Фредерика никак не могла привыкнуть к тому, что едва солнце начинало опускаться за горы, все быстро погружалось во тьму.

 Женщины озирали окрестности, и та тишина, которая вокруг установилась, теперь холодила их кровь.

 

* * *

 Здесь следует сделать в рассказе паузу, чтобы объяснить столь частое у путников в те времена чувство страха и даже ужаса на кавказских дорогах.

 Накануне Марио Дельпоццо, итальянец из Пьемонта, был похищен теми, кого прозывали дикими горцами. Похищен оказался не кто иной, как генерал-майор русской армии и комендант крепости!

 О случившемся знала вся крепость Владикавказ, все боевые офицеры и военные чиновники, проезжавшие сквозь Главный Хребет на юг Кавказа и обратно в Санкт-Петербург.

 Когда-то здесь ходили караваны знаменитого Шелкового пути, везущие в Европу из Азии шелка и пряности. Теперь же они пропускали туда и обратно воинов, чиновников, дипломатов и прочий российский имперский люд – крепость с первого же момента своего существования служила надежным форпостом русского царя.

 В обратную сторону, в Санкт-Петербург, известие о Марио Дельпоццо еще не дошло ни с оказией, ни с ранеными офицерами, возвращавшимися в столицу.

 Раненые неизменно сворачивали к Кавказским минеральным водам – в Пятигорск и Кисловодск, где горячие источники залечивали раны гораздо лучше и быстрее, чем холодный и сырой климат северной столицы.

 И потому вести, доходившие до Санкт-Петербурга со временем, уже не отражали истинный ход событий, и, конечно, новость уже не имела той остроты, которая была ей свойственна в час рождения.

 Офицеры-кавказцы пугали на балах своих подруг детства и столичных кокеток ужасными рассказами о горских дикарях и об опасностях Кавказской войны. Жестокие анекдоты заставляли сердца девиц стучать сильнее и заполняться нежностью к герою-рассказчику.

 История Дельпоццо-пьемонтца была первым случаем похищения столь высокопоставленного лица с начала войны России на Кавказе.

 Множество солдат и офицеров побывало в плену у горцев, многие не вернулись, если не ожидалось выкупа, влача жалкое существование в рабстве или будучи убитыми с досады.

 Похищения продолжались и позднее. Как это ни прискорбно, продолжаются они и по сей день, хотя на дворе уже XXI век, и Российской империи давно нет. Но каждое из похищений требует отдельного разбирательства.

 Однако вот что странно: все, кто был свидетелем Кавказской войны, длившейся шестьдесят лет, и кто писал на тему несчастных кавказских пленников, историю похищения генерала армии всякий раз обходили стороной.

 Вероятной причиной могло быть отсутствие в ней любви, делавшее повествование слишком прозаическим – то есть таким, как и выглядели в реальности эти истории.

 И Пушкину нет дела до пьемонтца! Лет эдак восемь или десять ранее времени нашего рассказа в своем «Кавказском пленнике» он разразился любовной песней о страсти юной дикарки к пленному русскому офицеру, который своей сдержанностью повторял светски холодного Онегина.

 Затем поэт заставил эту девочку предать законы своего жестокого племени. И, зная, что она не сумеет объяснить соплеменникам постижение высшего смысла жизни, заключенного в любви, он без колебаний убил ее – в назидание племени, которое ещё не постигло мудрость любви к ближнему, но иноверцу.

 Для простого и бедного офицера – «кавказского пленника» графа Толстого – воля к свободе русского человека и стала высшей любовью. К слову, произошло это уже значительно позднее, когда история с генералом и вовсе забылась.

 Марио Дельпоццо выкупили за деньги из царской казны, ибо был он не простым солдатом, но генералом, а честь армии для государства всегда превыше всего.

 Но вернёмся к рассказу о некоей обрусевшей польке, жене немца, состоящего на российской службе. Время всегда избирает Хранителя того или иного события, если оно имеет значение для людей и их судеб.

 Фредерике суждено было суровое испытание: опасность пленения коснулась её чёрным крылом.

 

* * *

 Во Владикавказе дамам выделили еще довольно крепкую карету, даже с царским гербом на дверце, оставленную неким царедворцем из-за какой-то поломки и благополучно починенную. И пару коней, более крепкую и быстроходную, чем везла их из Тифлиса через горы.

 Но сейчас с каретой путешественниц оставался один лишь «страж» – извозчик, по-видимому, привычный к оружейному шуму, потому что вовсе не реагировал ни на что за своей спиной и вел лошадей ровным шагом.

 Фредерика понимала, что они со спутницей явно оставлены без присмотра. Меж тем пальба уже звучала с разных сторон. Маркиза-губернаторша вскоре тоже догадалась, какая им грозит беда, и женщины ехали, тесно прижавшись друг к другу, каждая на коленях держала по ребенку.

 Фредерика думала о том, что постигает наяву, как коварен Кавказ – он залавливает сердца своей диковинной красотой, но потом грозит чужакам страшной местью за вторжение.

 Судя по всему, следовало ждать нападения на карету…

 

* * *

 Фредерика первая заметила погоню. Это были явно не казаки, сопровождавшие их. Те, скорее всего, погибли в перестрелке; а если кто из них и успел повернуть к крепости, то вряд ли мог надеяться на помощь и спасение – отсюда до крепости было более двадцати верст.

 Фредерика едва успела крикнуть о погоне извозчику, но тот, к ее ужасу, словно не слышал. Правда, чуть позднее они поехали заметно быстрее.

 Вскоре шумные всадники догнали и окружили карету, женщины слышали их гортанные голоса. Они кричали и размахивали ружьями, судя по всему, приказывая остановиться.

 Осетин-извозчик, который лениво погонял лошадей, теперь, в горах, гнал их во все лошадиные силы. Поэтому какое-то время передовая часть кавалькады преследователей неслась параллельно с каретой.

 И тут случилось непредвиденное – извозчик взвился со своего места, как рысь, и, сбив своим телом с коня всадника, мчавшегося вряд с ним, с лихостью оказался под животом лошади, стреляя оттуда в тех, кто несся вослед ему. Погоня мчалась навстречу неизбежной гибели, так как из-за собственных криков и бешеной езды никто из догоняющих понять, что происходит, не мог.

 Фредерику вольтижировка возницы восхитила было, но уже через мгновение лошади, оставшись без его умелых рук, испугались дикого шума и повернули вбок, грозя опрокинуть карету в овраг.

 И точно Господь своей властной рукой повелел им остановиться. Нет, то была человеческая рука, которая какой-то сверхъестественной силой сдержала испуганных лошадей. То был невероятно рослый всадник, который держал лошадей и карету почти в неподвижности. Лицо его, закутанное башлыком, было наполовину скрыто.

 А между тем происходила схватка между возницей и не менее чем десятком налётчиков. Вскоре всадник, явный соплеменник возницы, стал сражаться с ним плечом к плечу, и вдвоем они разгоняли удачными выстрелами незадачливых похитителей.

 У маркизы был обморок. Фредерику в сознании удерживало только неусыпное чувство матери – она прижимала к груди плачущую Катарину, да и Андре, соскочив с коленей губернаторши, вцепился в мать и что было сил кричал от страха.

 Скоро, похоже, все было кончено: виртуозный извозчик, отчаянный боец, впрыгнул на свое место, и карета вернулась на прежний путь.

 Теперь они ехали в сопровождении молчаливого горца, закутанного в башлык. Его рост и ладная стать выдавали в нем человека большой силы и незаурядной воинской смелости.

 Он скакал рядом, не делая никаких попыток заговорить с седоками кареты.

 

* * *

 Вначале Фредерика привела в чувство маркизу. И только потом обратила внимание на то, что происходит с ребенком – крошка Катарина наливалась температурой и уже пылала, как миниатюрный факел. Через версту женщины вконец осознали, как опасно ее состояние.

 Молодая мать чувствовала себя точно в аду. Супруга бывшего тифлисского губернатора отважно выскакивала из кареты всякий раз, когда проезжали ручей или речку, чтобы смочить платок и приложить к горящему лбу ребенка, хотя это было опасно для путешественниц: как теперь они знали, каждый куст мог таить в себе ловца невольников.

 Между тем, карета мчалась то по просторной равнине, то по теснине, проехала сквозь природные ворота, гораздо менее высокие, чем Дарьяльские, и, наконец, выехала к Татартупу, стоявшему на месте старинных аланских городов Дедякова и Верхнего Джулата.

 Когда-то там вовсю кипела жизнь, пока в яростных сражениях золотоордынский хан Тохтамыш и хромой Тимур не разрушили и не сожгли эти города дотла.

 Каждому православному, кто проезжал высокий минарет, уцелевший в той ужасной схватке, казалось, что на нем навечно запеклась кровь невинно убиенного князя Михаила Тверского, обманом зазванного в татарский стан и коварно казненного.

 Фредерика была всецело сосредоточена на опасности для жизни самого незащищенного на свете существа – ее малютки.

 

* * *

 На Кавказ супруги больше никогда не возвращались, навсегда уехав в Венецию, где Вильгельм фон Фрейганг служил главным консулом России. Оба они, не будучи по крови русскими, тем не менее, были русскими по духу. Дом их чаще всех посещали русские аристократы, поэты, художники. К середине века Вильгельм оставил Фредерику вдовой.

 Часто своевольная Судьба меняет местами исполнителей, которым сама же распределила роли, казалось бы, незыблемые. Тогда тот, на кого падал свет, оказывается в тени, а тот, кто должен был стоять за спиной, может выйти из тени…

 О Вильгельме фон Фрейганге нет упоминания ни в одной российской энциклопедии, хотя он в Персии готовил знаменитый Гюлистанский трактат, перевернувший судьбы множества народов тогдашней Евразии, веками искавших у России защиты от захватов и кровопролитий.

 Для России это тоже было весьма значительное событие. Когда 12 октября 1813 года в урочище Гюлистан, при речке Зейве, был заключен мир, в результате него к империи окончательно отошло множество ханств: Бакинское, Генджинское, Дербендское, Кубинское, Карабагское, часть Талышинского, Шекинское и Ширванское, Грузия, Имеретия, Гурия, Мингрелия и Абхазия, ставшие российским югом Кавказа – Закавказьем!

 Такие согласительные победы знавал в свое время только персидский царь Кир.

 Персия, стоящая в самом центре Старого Света, имела с Россией неразрывную географическую связь, соединившую две страны в единое пространство от Ледовитого океана до Индийского.

 И не было ни у какой третьей страны иного пути на Запад или на Восток, как только через Персию и Россию!

 Отныне русские торговцы беспрепятственно везли в Персию сахар к чаю, который персам продавала Англия. Персы же везли в Россию шелка и рис, в Англию — жемчуг и опиум, и в обе страны завозили заморские фрукты.

 Ко всему, российский флот обрел власть на Каспийском море.

 Оба государства обменялись консульствами, и с тех самых пор Персия больше не могла оставлять бесправными россиян и отбирать имущество тех из них, кому случалось умереть на ее земле.

 Вне всяких сомнений, Вильгельм фон Фрейганг был высокопрофессиональным дипломатом, исполнявшим работу безупречно в силу врожденной немецкой педантичности, хорошего университетского образования и здорового карьеризма.

 Ибо, как всегда в деле заключения договоров о мире, в Гюлистанском трактате очень многое зависело от исполнителей воли российской стороны.

 Но даже в условиях достигнутого двухстороннего мира в гаремах Персии продолжали томиться русские женщины, похищенные и проданные турками, страдали в рабстве русские солдаты, попавшие в плен.

 И оттого героем российской дипломатии в Персии в истории остался не педантичный Вильгельм фон Фрейганг, а Александр Грибоедов, тот, кто спустя несколько лет с саблей наголо шагнул навстречу стотысячной толпе взбешенных фанатиков ислама, защищая честь и достоинство своего Отечества, и был растерзан толпой. Все же человечество чаще волнует постижение мира не столько холодным умом, сколько горячо чувствующим сердцем!

 

* * *

 По прошествии многих лет, когда у Фредерики притупилась боль потери маленькой дочери, она плыла по венецианскому каналу, и рослый гондольер неожиданно напомнил ей давнего кавказского спасителя, несомненно, посланного Богом в ответ на ее горячий призыв.

 Ничто никогда не взволновало ее в Риме, Венеции или Париже настолько, чтобы забылась та первая и последняя поездка на Кавказ.

 Той дороге суждено было стать главным событием в жизни Фредерики. Оно наполнило память сердца жестокой болью, но боль Фредерика всегда тщательно скрывала, как умеют её таить от посторонних глаз очень сдержанные по природе или по убеждениям личности.

 Светлыми венецианскими вечерами Фредерика писала воспоминания о Кавказе, адресуя письма явно придуманной подруге в Петербург, не предполагая задеть чьи-то сердца.

 Однако случилось так, что книга этих писем покорила Европу. С огромным успехом ее издавали в Париже, Лондоне и Амстердаме, переиздавали в Гамбурге и Санкт-Петербурге.

 То, что вышло из-под тайного пера жены дипломата, волновало всякого, кто прочитывал: там содержалось безыскусное признание простых и понятных во все времена истин, когда в миг ужаса и страдания идет к тебе помощь, в основе которой лежит проявление библейской любви к ближнему.

 Содержала книга и откровение о кавказских похищениях, и тут уместно сказать, что иногда вести о происшедшем идут слишком долго – через тысячелетия и окольными путями – через всю Европу!

 Нет ничего более недоступного, чем российские архивы, закопанные в пыли шкафов и сейфов, один только ключ подходит ко всему – Время.

 Теперь-то Марио Дельпоццо известен как родоначальник всех «кавказских пленников». Известно до мельчайших подробностей, как вместе со своим братом случайно он оказался в доступном для врагов месте, и не менее полусотни бандитов напали на храброго генерала.

 Обычно именно так происходит похищение – превосходящим числом и коварством.

 Брат итальянца был убит сразу же, кони отняты, и все внимание было сосредоточено на генерале, в коем нападавшие почуяли шанс на большую наживу: даже не от его семьи, а от самого русского царя, поскольку выкуп генерала имел значение для престижа имперской войны на Кавказе.

 И все же истина скорее в другом: в том, что всякая личность, которой Бог дал мудрое сердце, рано или поздно обязательно выйдет из тени, пусть даже так осторожно, как дикая серна в горах Кавказа.

 Фредерика, всегда закрытая душой, никогда ни единым жестом не нарушившая негласный закон молчаливых дипломатических жен, исполнила-таки свое неистовое желание облегчить душу от воспоминаний!

 Но сколько ни пытались в Европе разгадать таинственного автора знаменитой книги, он так и остался анонимом, не сумевшим скрыть лишь одного – это была, без всяких сомнений, женщина, умная и прекрасная.

 

* * *

 …А в ту ночь они продолжали свой путь, и каждый из четверых ожидал нового нападения.

 Это чувствовалось в поведении обоих кавказцев, особенно неизвестного всадника, который оберегал отважную маркизу всякий раз, когда она выскакивала, чтобы смочить в ручье платок для пылающей жаром Катарины. Девочка или спала, или была в забытьи.

 Но тут всадник сделал вознице знак остановиться. Лошади встали. Впереди была дорога, освещенная яркой луной. Над горами к западу еще алела узкая лента закатного солнца.

 Все движение замерло, всадник жадно слушал тишину и воздух, словно зверь, вышедший на водопой, но ожидавший опасности из засады.

 Неожиданно он сорвался с места, проскакал вперед, затем остановился и так стоял минуту-две. Лунный свет ярко выделял его вместе с конем на фоне черной цепи гор.

 Вдруг наездник полетел, как ветер, резко сворачивая влево – к высоким горам, уходящим в Большую Кабарду. И тотчас же из зарослей с шумом выскочил отряд преследователей и понесся за ним.

 Обитатели кареты вмиг поняли, что всадник уводил от них врагов, как птица от гнезда с беззащитными птенцами.

 Таковыми и были Фредерика с маркизой и малыми детьми. В той же западне вместе с ними был и возница, который был преданным человеком и не бросил бы седоков до самого конца.

 Вскоре все снова стихло. Выждав момент, возница изо всех сил погнал лошадей вперед. Карета мчалась на север, оставляя пассажиров в неизвестности относительно судьбы их спасителя.

 …Катарина умерла, едва путники достигли Ставрополя. Там и захоронили малютку, отпетую местным священником.

 Только тогда покинул женщин верный возница. Он сел на коня и ускакал по направлению к своей родине.

 

* * *

 И долго в одной кавказской семье из поколения в поколение передавалось предание, как проезжала в карете мимо Татартупа некая знатная дама с умирающей девочкой на руках.

 И как их предок, чтобы не спасти путешественниц от угрозы похищения, сопроводил карету.

 Вот только сложной немецкой фамилии той дамы никто не запомнил.

 

 



Кольцо А
Главная |  О союзе |  Руководство |  Персоналии |  Новости |  Кольцо А |  Молодым авторам |  Открытая трибуна |  Визитная карточка |  Наши книги |  Премии |  Приемная комиссия |  Контакты
Яндекс.Метрика