Журнал «Кольцо А» № 99
Станислав ЛИВИНСКИЙ
Родился на Северном Кавказе в Ставрополе. По специальности – фотограф. Лауреат Международного литературного Волошинского конкурса. Стихи печатались в «Литературной газете», в журналах «Юность», «Знамя», «Дружба Народов» и других. Автор книги «А где здесь наши?» (М., 2013).
ЖИЗНИ ГОРЬКАЯ МЕХАНИКА
* * *
Уже оркестр похоронный
трясется в пазике сюда,
и кто-то номер телефона
твой удаляет навсегда.
Уже толпятся полукругом
и произносят прямо вслух –
пускай земля ей будет пухом…
Не дай-то бог нам этот пух.
Оставьте только тополиный,
когда жара и там и тут,
и поливальные машины
на солнце радугу поют,
когда осу пленяет скибка
и луч крадётся между штор,
когда, выбрасываясь, рыбка
летит из банки на ковёр.
* * *
Жизни горькая механика –
ствол, приклад да ремешок.
А у мальчика-охранника
над губой ещё пушок.
Он стоит в нарядном кителе,
тянет шею, словно гусь.
Ну а я ему в родители
ведь по возрасту гожусь.
Не скули и не упрашивай –
не ослабится хомут.
Загремит решётка страшная,
коридором поведут.
Моему доверься опыту,
дорогой ты мой дружок.
На свободу лучше поутру
выходить, когда снежок
над тюремным плацем кружится,
улетая далеко.
И уже всей грудью дышится
так приятно и легко.
* * *
И нам откроется с пригорка,
как море ходит ходуном,
и безымянная моторка
век доживает кверху дном.
Как будто мы одни на свете,
снимая вещи на бегу,
к воде несёмся, словно дети,
потом – дрожим на берегу.
И взгляд не сводим с небосвода,
а там – закат, как тайный лаз.
И две сосны чуть-чуть поодаль
стоят и шепчутся про нас.
* * *
Как стояли ребята по росту,
так и сгинули в девяностых –
Рудик, Цоня, с шестого Валера.
Даже там, где был Дом пионеров,
а потом наш пацанский рейхстаг,
где повсюду бутылки и карты,
возвели на костях супермаркет,
полосатый повесили флаг.
Смутно так проступают детали –
чистый спирт и картошка на сале,
охрененная закусь арбуз.
Служба-сука, иные порядки,
и мечталось – вернусь вот в парадке,
отгуляю, а после – женюсь.
А на деле всё вышло, как вышло –
ни семьи, ни детей, только вирши.
Вот сейчас допишу – и напьюсь.
* * *
Судьба, судьбе, судьбы – и лепишь кружева,
и виснешь, как дурак, на микрофонной стойке.
Не вспоминай при мне погибшие слова,
не трогай у судьбы крутилки и настройки.
Огромная страна уснула на спине:
лежит с открытым ртом. В камине треск паркетин.
Да что ж так полысел и дырочку в ремне
проделал новую себе к сорокалетью.
Про лебеду загни, про сор и лопухи
и приплети ещё какой-нибудь прополис.
Я помню, что читал (не помню чьи) стихи,
я тараторил их, как проходящий поезд.
Но срезался, сошёл. Ищи-свищи финал.
Сам типа разлюбил, зато ушёл красиво.
Я на одной струне «Кузнечика» играл.
Из банок с кем-то пил разбавленное пиво.
Я делал узелок на кончике строки
и смешивал вино с лосьоном огуречным.
Прощайте, холода, ментовские ларьки.
Буди меня, буди, кондуктор, на конечной.
* * *
Было время, когда из окна –
нет, не Красная площадь видна,
а дорога и крошечный Эльбрус.
А теперь – с гулькин нос небеса,
медицинских общаг корпуса.
Вот пустили троллейбус.
Дуб спилили, отгрохали склад.
На углу секонд-хенд, банкомат,
мини-маркет и почта под боком.
Но мечтаешь – скорей бы зима:
подновила бы город сама,
чтобы думать о чём-то высоком.
Всё бы так. Но кассир выбьет чек –
масло, хлеб, сигареты и шпроты.
Снег идёт, заполняя пустоты.
Сам себе говоришь – вот и снег,
когда мимо стоянок, аптек
возвращаешься поздно с работы.
А потом, налегая плечом,
открываешь квартиру ключом,
ставишь обувь сушить к батарее.
В том и суть, что ботинок промок,
что слегка заедает замок, –
и как будто бы жить веселее.
* * *
Ещё не март, но в дверь стучат его сваты,
шумят в подъезде, бьют бутылки, не уходят.
Снег во дворе похож снятые бинты,
и первый день весны замешкался на входе.
Ещё мерцает свет стоянок и аптек.
Ещё сплошная тьма в космическом разломе.
Ещё молчит земля и первый человек
запоминает мир, как шестизначный номер.
Он курит на ходу, поднявши воротник.
Он смотрит на часы над заводской столовой,
а стрелки, бросив всё, рванули напрямик.
А если снять часы, то там – плохое слово.
КОЛОКОЛ
Не ложились всю ночь – то туда, то сюда,
а легли б – всё равно не заснули.
Кучковались с утра, словно ждали суда.
Долго сватались, время тянули.
Но потом потащили его в небеса
к удивленью самой колокольни.
Он от страха, наверно, закрыл бы глаза,
если мог бы – скривился от боли.
Он бы вниз не смотрел, а парил над землёй,
привыкая к иному масштабу.
И прохожий крестился одною рукой,
а другою – придерживал шляпу.
* * *
Как в первый раз – да будет свет!
Да будет сад и дом с трубою,
и ты, и я, и мы с тобою!
Ну, со свиданьицем! Привет!
Я знаю, всё – из пустоты.
И дождь, и заросли крапивы,
и я, конечно же, и ты
зеленоглазый и счастливый.
Мы здесь осядем навсегда,
чтоб вечно слушать эти песни.
Твои года, мои года.
Замри, мой друг, умри, воскресни.
И ты опять увидишь свет,
услышишь снова на опушке
не то припев, не то куплет
беспечной песенки кукушки.