Екатерина ИВАНОВА

 

Кандидат филологических наук. Автор монографии «Вадим Шершеневич: теоретические декларации и поэтическая практика» (Саратов, 2008).Участник Форумов молодых писателей России в Липках (2004, 2005, 2009, 2010, 2011, 2012). Дипломант Международного Волошинского конкурса в  номинации «Лица современной литературы» (2008, 2009, 2010, 2011). Лонг-лист Независимой литературной премии «Дебют» (2011, 2012). Стихи публиковались в журналах «Пролог», «Наш современник», «Волга – XXI век», «Луч», в альманахе «Илья». Критические статьи публиковались в журналах «Вопросы литературы», «Знамя», «Континент», «Октябрь», «Урал», «Сибирские огни», «Литературная учеба», «Волга – XXI век»,  в сборнике «Новые писатели» (2010) и «Литературной газете».

 

ПАРИКМАХЕР ДЛЯ ГИТЛЕРА

Елена Хаецкая. «Дочь Адольфа»

 

Что можно подумать о вещи, которая начинается такими словами: «Адольф Гитлер был самым мягким, самым внимательным человеком на земле. Не существовало такой вещи, которой он бы для меня не сделал»? И далее: «Боже, когда он мне вот так улыбался, сердце сладко сжималось у меня в груди, а потом оно вдруг невероятно расширялось и распространялось как будто на весь мир. И во всем мире становилось тепло». И еще немного: «Когда Адольф был печален и беден, когда он ласково поглядывал на меня сквозь свои черные волосы, я видела, что и для него нет никого роднее, чем я, и испытывала ни с чем не сравнимую гордость». В 99 процентах случаев это сигнал о том, что автор эпатирует читателя весьма дешевым способом. Но первое впечатление, как и внешность, бывает обманчивым. Повесть Елены Хаецкой попадает в счастливый 1 процент. «Дочь Адольфа»– часть книги Елены Хаецкой «Тролли в городе», которая представляет собой сборник повестей из разряда городского фэнтази. Тролль – один из фольклорных воплощений образа зла, и Хаецкая увлеченно моделирует примеры нечеловеческой морали в столкновении с человеческой аморальностью. Эстетика этой книги представляет собой нечто среднее между романами Говарда Лавкрафта и «Марсианскими хрониками» Рея Брэдбери. «Дочь Адольфа» - это тоже опыт столкновения с видимым воплощением абсолютного зла, но не фантастического, а исторического.

Действие повести разворачивается на фоне  «лихих девяностых»: нет денег, нет работы, нет надежды на то, что все это когда-нибудь кончится. И вот, едва сводящий концы с концами отец-одиночка по имени Сергей Степанович Воронцов получает предложение, от которого он, как говориться, не может отказаться: стать двойником Адольфа Гитлера. Фарс с участием мнимых Гитлера, Ленина, Брежнева разыгрывается на глазах его дочери Лизы («дочери Адольфа»), от лица которой и ведется повествование.

Это повесть о светлой и бескорыстной, жертвенной любви. С одной стороны – никаких попыток «устроить» свою печальную холостяцкую жизнь, с другой – бесконечное обожание, полностью лишенное детского эгоизма. На испуганный вопрос учительницы о том, что это за странный тип поджидает ее после школы, Лиза с гордостью отвечает:

 «Мой отец – Адольф Гитлер, самый лучший человек на земле. Он столько всего хорошего сделал! Он любил свою родину. Он всю землю любил, всю планету. И сейчас тоже любит. Он верит в Бога <….> – И ты его любишь?

– Безумно. – Я произнесла это не задумываясь».

 Семья Воронцовых – идеальная семья. Пожалуй, это и есть единственное допущение повести, которое можно признать фантастическим.

По мере того, как реальные  девяностые отодвигаются в историческую тень, «лихие девяностые» все чаще становятся объектом художественного осмысления и мифологизируются. Одна из устойчивых характеристик этого времени, которая, видимо и войдет в «большую историю» - «двойничество» и самозванство.  Это время фальшивых героев и героической фальши, «журавлей» и «карликов». Повесть Елена Хаецкой более камерная, чем роман Леонида Юзефовича «Журавли и карлики». Герои повести – «антигерои» трагического XX века: «Гитлер», «Ленин», «Берия», «Брежнев» (интересно, что среди них нет «Сталина»), работающие в труппе двойников под руководством Бориса Годунова, не двойника, но полного тезки царя Бориса, выступают в тексте под своими «сценическими» именами, что позволяет Хаецкой вдоволь наиграться в живой кукольный театр с двойным контекстом. Впрочем, для читателя, который уже знает, в чем дело, эта игра быстро теряет остроту.

Хаецкую интересуют персонажи, которые стали сначала героями мифа, а потом героями анекдота. Они олицетворяют прошлое, с которым Россия, казалось, была готова расстаться, смеясь. На этом «смехе» неплохо зарабатывает Борис Годунов (не царь). Но природа этого веселья не так проста, как кажется.

Свобода слова, обрушившаяся на нас после перестройки, породила истеричный интерес к скандальным страницам истории, а других, кажется, в XX веке просто не было. Но очень скоро жадное любопытство сменилось прохладным безразличием.

Исторический фарс труппы Годунова апеллирует не к исторической памяти, а к рефлексам, которые частично остались от советской школы, частично сформированы новым временем.

Но текст Хаецкой глубже, чем фарс или анекдот. Повествование не ограничивается сентиментальной жизненной историей семьи Воронцовых (которая, нужно признать, и сама по себе могла бы «держать текст»). В подтексте повести Хаецкой – жизнь исторического мифа в эпоху умирания исторической памяти.

Одновременно болезненное и  равнодушное отношение к истории, которое демонстрирует и публика на выступлениях «годуновцев», и российское общество вообще – есть род эскапизма, защитная реакция. Такая история XX века, которая открылась нам на исходе второго тысячелетия, оказалась слишком страшной. Смех, игра, постмодернистский стеб, а позднее - всевозможные варианты «параистории» - все это является защитной реакцией от страшного мира. Но, смеясь и «карнавализируя», общество не расставалось с болью прошлого, а загоняло его в подсознание. «Бутафорские» антигерои XX века – знак того, что человек хочет жить в нестрашном мире. Пусть в нем будут инопланетяне, тролли, ведьмы и экстрасенсы, но не будет ни Гулага, ни Освенцима.

Когда Лиза Воронцова стала «дочерью Адольфа», ей было около шести лет. Воспринимая мир таким, какой он есть, она, конечно, не могла понять, почему ее отец чуть было не отказался от несложного и стабильного заработка, почему он считает свой звонок-согласие Годунову падением, почему он перед первым выходом в качестве фюрера долго смотрел на себя в зеркало и что-то бормотал про Сонечку Мармеладову. Но девочка взрослеет, а ее отношение к Адольфу, лучшему на свете человеку, который очень любил свою родины и весь мир, как будто не меняется. Она всячески сопротивляется тому, чтобы признать в Гитлере историческое лицо и каким-то образом выразить к его деятельности свое отношение. Когда она произносит это имя, она имеет в виду своего отца - и только его. Она ничего не знает о настоящем Гитлере, потому что не хочет знать. 

Конечно, глубокая привязанность к отцу и благодарность делают честь юной героине. Ее верность и постоянство и создают неповторимый эмоциональный фон этого произведения. Кажется, что и перед лицом настоящего суда истории, а не только скандальной тетки, которая бросает в лицо девочке: «Как не стыдно! <…>  Вы в Ленинграде живете!»[1], она не отреклась бы от своего отца. Однако ей слишком долго удается игнорировать «травматичную» правду о том, чем, собственно, ее отец занимается, что дает повод задуматься об интеллектуальном фоне, который формирует мировоззрение поколения, чье детство пришлось на 90-е годы: «Вопреки опасениям учительницы, никто меня в школе не дразнил. И не потому, что дети у нас подобрались сплошь добрые и ангелообразные, а потому, что никто из моих одноклассников ничего толком не знал про Адольфа Гитлера. Наоборот, многие мне завидовали, поскольку мой отец работал в шоу-бизнесе». И это только начало. Следующее поколение не сможет ответить на элементарный вопрос, в каком году произошла Октябрьская революция, и будет  напряженно выбирать между 1990, 1960 и 1945 (я нисколько не преувеличиваю, это реальный случай на экзамене, увы, не единичный). Конечно, в отличие от многих своих сверстников, Лиза Воронцова наделена нравственным отношением к истории, но ее нравственное чувство искажено.  Она понимает: то, что делает ее отец – это жертва ради ее же блага, это падение. Наблюдая за пьяными оргиями, в которые по воле новорусской публики превращаются выступления двойников, она все больше проникается сознанием унизительности их положения. И в то же время какая-то часть ее души согласна примириться со злом, полюбить не только «Адольфа», но и Адольфа Гитлера: «Мне в мои семь лет легко было понять, почему в Адольфа постоянно влюблялись женщины, даже такие красивые, как Ева Браун. Я видела ее фото в книге. Ева Браун, конечно, не могла быть моей мамой, хоть и была женой Гитлера, потому что она умерла слишком давно. Мне нравилась ее прическа». Но из всей страшной правды о Второй мировой войне, она пропускает в свое сознание только одну фразу, про любовь: «Я <…> мечтала о том, что когда-нибудь мы с Адольфом вместе поедем в Германию. Будем бродить по улицам Берлина, Франкфурта, побываем в Дрездене. Увидим Мадонну. Гитлер так любил все это!» (выделено мной – Е.И.).

Самая большая удача Хаецкой – это, конечно, образ главного героя. Он построен на ярком контрасте: внешность «исторического монстра» и душа «положительно-прекрасного человека». В последнем утверждении нет никакого преувеличения. Сергей Степанович Воронцов добр, отзывчив, чист сердцем, честен даже в мелочах. Хорошо раскрывает его характер такой эпизод: «Проповедники Божьего Слова, одетые в инопланетно-элегантные костюмы, подарили нам Библию. <…> Потом во многих букинистах эти Библии продавались: люди брали и тут же сдавали книгу в магазин, чтобы выручить немного денег (напомню, что речь идет о времени, когда героям повести Хаецкой было нечего есть в буквальном смысле слова – Е.И.). Но Адольф не стал так поступать.

– Они ехали сюда, чтобы мы могли получить Библию. Потратили кучу времени и денег. Мы обязаны уважать их желание». Конечно, здесь речь идет не только о том, чтобы не обидеть заезжих проповедников. В этом поступке проявляется его глубоко скрытая религиозность, о которой ни он, ни автор, ни повествователь не будут говорить прямо.

Этот человек не от мира сего. И такая характеристика не выглядит искусственной, потому что Хаецкая использует старый проверенный прием: показывает героя не непосредственно, а сквозь призму любящего взгляда, который видит, что немолодой некрасивый неудачливый человек на самом деле «самый мягкий, самый внимательный человек на земле» (см. выше).

Что произойдет с этой душой от столь непосредственного контакта со злом? Ждешь взрыва, но, как ни странно, не происходит ничего особенного. Борьба «Адольфа» и «Адольфа Гитлера» протекает глубоко внутри, или он очень тщательно скрывает следы этой борьбы от своей дочери.

В отличие от представителей молодого поколения, Адольф прекрасно понимает истинный масштаб своего падения и относится к нему с серьезностью, просто неприличной для взрослого человека: «Хозяин дома встал, вскинул руку и провозгласил:

– Хайль Гитлер!

Мой отец ужасно побледнел, оглянулся на Берию. Тот зловеще сверкнул очками. В них отразилось пламя (! – Е.И.), тлеющее в углях, над которыми изнемогали шашлыки. Отец вяло отмахнул рукой и пробормотал:

– Зиг хайль».

Как удается Сергею Степановичу жить с таким грузом на душе? И параллельный вопрос: как справляется человек с грузом исторической вины? Во-первых, Адольф ощущает себе жертвой. Упоминание о Сонечке Мармеладовой в тексте мимолетно, но значимо. Во-вторых, герой Хаецкой пытается в предложенной ему «исторической пьесе», стать не только артистом (статистом, если честно), но и режиссером. Он тоже придумывает свою историю и своего Гитлера. Он пытается еще раз разыграть коллизию фильма «Великий диктатор», убедить себя и свою дочь в том, что можно, изображая Гитлера, быть на самом деле «Маленьким Бродяжкой». Адольф пытается игнорировать зло. Своей дочери он так объясняет смысл своего «художественного» послания: «Я <…> говорил о любви к родине. О таких маленьких городах, из которых складывается великое Отечество. Это звучит одинаково на всех языках».

Но в повести Хаецкой коллизии фильма Чарли Чаплина «Великий диктатор» повторяются с точностью до наоборот. Дух Великого диктатора вторгается в телесную оболочку актера, и толпа восторженно и благоговейно внимает не тому, что он хочет сказать, а тому, что реально говорится через его внешний облик и помимо его воли: «Голос его взлетал и буравил, низвергаясь из-под потолка, он проделывал все новые и новые сладостные дырки в душах слушателей, так что при каждом следующем приливе они все согласно ахали.

По лицу женщины в кофте медленно поползли пятна. Она молитвенно уставилась на Адольфа – так, словно он в состоянии был вернуть ей, мешковатой мамаше, уважение ее взрослых сыновей, так, словно он стоял не на дощатом полу ДК, а на мешках с золотом. <…> Люди теряли дыхание, пока Адольф набирал в грудь воздуха, и вновь оживали согласной волной, когда он опять принимался вещать».

Почему именно этот персонаж вызвал такой отклик зала, до его появления озлобленного и не склонного «вестись» на игривые намеки Годунова? В чем его тайна и притягательность, почему женщины истерично кричат: «Хочу ребенка от Гитлера!», а подростки, сверстники Лизы, просят его возглавить нацистскую партию России? От кого исходит это «дьявольское, нечеловеческое обаяние»? От актера? От роли? А может быть, от зрителей? Последнее вернее всего. Кумир и толпа, столкнувшись лицом к лицу, взаимно гипнотизируют друг друга. В этой массовой истерике есть глубокий смысл. В книге Хаецкой нет ни слова о реальном Гитлере, ни слова о нацизме и холокосте. Нет ни одного эпизода, который был бы связан с национальной нетерпимостью или дискриминацией по какому-либо другому признаку.  Косая челка, резкий голос, усы – все эти признаки сами по себе не связаны с идеологией. Толпа реагирует не на идеи, а на символ, творит новый миф о сильном человеке, который (скажем еще раз) любил свою родину. Она жаждет пасть на колени перед некрасивым, слабым, неумным человеком, проигравшим Вторую мировую войны, так, как можно сдаваться только на милость победителя. В этом мифе есть глубокая логика – логика исторического самоубийства. «Люди слетаются на огонь, потому что им не хватает тепла», – говорит Адольф своей дочери. – Даже искусственный огонь притягивает озябшие души. Дело не в физическом холоде, дело в пустоте…».

В фильме «Великий диктатор» вызов Гитлеру бросает парикмахер. В повести Хаецкой Адольфа тоже побеждает парикмахер. Дочь Адольфа выросла и стала парикмахером. Первое, что она сделала, когда научилась управляться с ножницами – это «срезала ему челку, потом расчесала волосы и сделала самую аккуратную «канадку», на какую только была способна. Потом принесла бритву и сбрила ему усы. <> – Папа, – сказала я, задыхаясь. – Папа… Адольф умер, папа. Адольф мертв!

Он долго молчал, водя рукой по моей спине. Потом мягко спросил:

– Ты довольна?

Я всхлипнула.

– Я убила Адольфа Гитлера!».