Юрий РЯШЕНЦЕВ

 

Родился в 1931 г. в Ленинграде; в 1934 г. семья переехала в Москву. Окончил Московский государственный педагогический институт, работал в школе, затем в отделе поэзии журнала «Юность». Автор многих поэтических книг, также работает для кино и театра. Началом работы в театре считает спектакль БДТ «Бедная Лиза» (1973). Затем последовали «История лошади», «Три мушкетера», «Гардемарины», опера Эдуарда Артемьева «Преступление и наказание», опера Давида Тухманова «Царица» и многое другое. За сборник стихов «Прощание с империей» получил государственную премию им. Булата Окуджавы. Лауреат Международной Лермонтовской премии, премии «Музыкальное сердце театра».

 

 

 

ЕСЛИ ВСЕ НАПОМИНАЕТ В ЭТОМ МИРЕ ОБО ВСЕМ...

 

 

*  *  *

 

Посветлело как будто. И все-таки он не исчез,

синий запах грозы перед тем, как ударит с небес.

 

И топорщится хвоя готовой к ненастью сосны,

для которой зима начинается прямо с весны.

 

Это свойство округи: она снисхожденья не ждёт.

Слишком долго ломался в столетиях ладожский лёд.

 

И при всех незатейливых нравах во все времена

жизнь березовых листьев была коротка и трудна.

 

Но рисковым аллюзиям этот стишок не чета.

Он всего лишь –  о солнце, без коего нет ни черта,

 

только черточка чёрной скамьи над замшелой водой,

из столетья в столетье понуро жующий гнедой,

 

да взращённая всей этой жизнью нехитрой скрижаль –

от поэта, для чьих пары строчек и жизни не жаль.

 

 

*  *  *

 

Куст крупных белых роз с утра дрожал упруго.

Куст мелких красных роз всю ночь провёл без сна.

Их лепестки вот-вот сорвутся друг на друга.

Чуть ветер посильней – Гражданская война.

 

А ветер как назло менялся то и дело.

Как тут определить, кому несдобровать?

То белая пурга за красными летела,

то красная орда теснила белых вспять...

 

Как нынче далеки все Щорсы, все Чапаи,

Юденичи, Шкуро и Колчаки.

Не потому, что прошлое в опале.

Не знаю, почему... Но – далеки...

 

Две девочки в цветастых мини-платьях

штампуют селфи: раз, и два, и сто.

Они всего-то в трёх рукопожатьях

от Анки-пулемётчицы? И – что?

 

Всесильна жизнь. И смерть всесильна тоже.

Как жаль, что не всесильна красота.

И потому пошли им, правый Боже,

по свежей розе с каждого куста.

 

 

*  *  *

 

Печальна моя держава,

панельные терема.

Гляди: тьма и темень справа,

а слева – темень и тьма.

Зато автохтоны в деле

действительно хороши:

не все удальцы – Емели,

но пьяницы все – Левши.

Вот мастер, кудесник, дока,

кузнец иноземных блох.

А милой-то много ль прока,

когда он по жизни – лох.

И горькая эта правда

жене до того ясна,

что сбечь хоть на вечер рада

от мужних друзей она.

 

Тогда в бытовом потоке

с недружных сторон стола

возникнут слова о Боге,

о таинствах ремесла.

Скудеет в с стаканах влага,

и в этой скупой гульбе

на горе или во благо

он знает цену себе.

Неважно, портной, механик

иль слепок с того кузнеца,

он – пусть и внучатый племянник –

но ведь не кого-то, Творца!

 

И выйдут на голос лета,

кто агнец, а кто и зверь.

И в жажде любви и света

забудут захлопнуть дверь.

И, видя разор повсюду,

жена ухмыльнётся зло:

мол, мыть за собой посуду

для гениев – западло.

 

 

КРЫМ

 

Беспощадные жала Никитского парка,

острый кумыс Яйлы...

Молодость – караимка, хохлушка, татарка –

прыгает со скалы.

 

Как Христос, мы ходили себе – не тонули

по карадагской воде...

Ну, ладно, Крым мы вернули.

А молодость – где?

 

 

Наблюдаю с Тарусы окскую пойму,

обнаглевшие таблетки клюя,

и хочется выругаться, а как – не помню...

У, Сюрюк-Кая!

 

 

*  *  *

 

           Откупори шампанского бутылку

           Иль перечти "Женитьбу Фигаро"...

                                                 А. С. Пушкин

 

Бежевый, кремовый, синий –

колеры плитки в саду.

Ясные темы Россини

брызжут, как солнце во льду.

 

Память заносит в копилку,

как, оборвав серебро,

ты открываешь бутылку,

не дочитав "Фигаро"...

 

Веников фирма не вяжет.

Будущее не страшит.

Надо – так гаджет подскажет

все, что ей знать надлежит.

 

А вот вечернее небо –

нет, чтоб начать разговор –

как до сих пор было немо,

так и молчит до сих пор.

 

С тем же, кто, Богу на диво,

сладил стихи и вино,

не было так молчаливо,

так безответно оно.

 

 

БАЛЛАДА ОБ АЛЬМЕ И ОСКАРЕ

 

Художник из Австрии Оскар Кокошка.

Какая печальная, право, дорожка –

влюбиться в пленявшую всех фам-фаталь.

Скандалы, объятья, соитья, молитвы...

Любовь эта в общем была вроде битвы,

где пленных не брали, но это – деталь.

 

Вдова композитора Малера Альма

его отвергала скорее ментально,

физически он подходил ей вполне.

И все, что в нем было нелепо, безвкусно,

в ночах, о которых и вспомнить – безумство,

тонуло "Титаником" в адской волне.

 

На все соглашаясь, со свадьбой тянула.

Он злился, но снова он слушал понуро:

– Сначала – шедевр! И уж только тогда...

Что было шедевром в его пониманье?

И будущее расплывалось в тумане.

Посмотрит эскизы – порвёт: ерунда!

 

Устав от ломающей жизнь канители,

она убегала в другие отели...

И тут вдруг–  успех, бриллиантом к дерьму.

Он тут же нашёл её, суку, скотину,

и с ходу – на стену сырую картину.

Она показалась шедевром ему.

 

– Смотри не снимай! – так сказал он невесте.

С минуту ещё потоптался на месте

и вышел, поскольку молчала она.

И тотчас вернулся в дурацкой надежде.

Стена оставалась такой, как и прежде,

как прежде, пустой оставалась стена...

 

А дальше рассказывать глупо и скучно.

Кокошка жил долго и тихо, и скудно.

За жизнью красавицы я не следил:

ну, с кем-то сошлась, разошлась и так дале.

Не больно нужна мне судьба фам-фатали.

Художнику – весь интерес мой и пыл.

 

Шедевр... То ль подарок от Господа, то ли

случайный младенец от счастья и боли,

не сразу и признанный светом, увы...

Об этом спроси в нашем мире усталом

художника с редким смешным погонялом,

который и краски мешал – от любви.

 

 

*  *  *

 

Хоть бы осень поскорее.

Память бесится, пока

мне навстречу вдоль аллеи –

лепестковая пурга.

Облетай и стань бесцветным

куст, возникший тут не зря.

Что ж, теперь под этим ветром

мне стоять до октября?

 

 

Куст меня не понимает.

Как мы все себя спасем,

если все напоминает

в этом мире обо всем?

Жить да жить бы, не вникая

в отдаленный быт теней.

Что за влипчивость такая

у, казалось, бывших дней...

 

 

У СПАСА-НА-КРОВИ

 

Что ты ревешь, студентка, не реви!..

Я помню: Ленинград и тоже – лето.

О крови нам у Спаса-на-Крови

с восторгом излагает потный лектор.

А я, мудак, слезинки не пролью

у той воды, у зелени плакучей,

где некогда смешали кровь свою

царь Александр и александров кучер...

 

Все изменилось, дура, не спеши!

И все опять изменится, увидишь.

Путь с иврита на идиш для души

естественней, чем с иврита на идиш.

И в ваших удареньях не силен,

я сознаю: скулеж твой означает,

что нашу переметчивость времен

твоя душа в упор не замечает.

 

Голубушка моя, пойди умойся!..

И ты идешь, платочек теребя.

Сознательность былого комсомольца

мне не позволит проводить тебя.

 

 

*  *  *

 

Пора, пора!

Весь сад – в цвету.

Стоит жара –

невмоготу.

И лишь в часы

обеих зорь,

глядишь, в разы

слабеет хворь.

 

Вот луч погас,

и ночь темна.

Она для нас –

как времена,

когда дружков

в такую тишь

ты от врагов

не отличишь.

А эта медь,

луна, – печать,

сигнал, где петь,

а где – молчать.

Там и беда

не так остра.

 

Туда! Туда!

Пора. Пора.