Борис ПЕТРОВ

 

Родился в 1976 году в Москве. Учился на историческом факультете МГУ, работает в сфере журналистики. Автор ряда рассказов и повести, публиковался в печатных и электронных изданиях. В «Кольце А» публикуется впервые.

 

 

СОЛДАТЫ НЕ СПОРЯТ

Рассказ

 

За горизонтом перекатывалось, ворочалось, кряхтело и ворчало. Огненные полосы от «Градов» по ночам уходили вдаль и медленно таяли на внутренней поверхности век. Днем это было не так заметно. Днем воспринимался только дым.

Самое тяжелое время приходилось на утро, потому что на рассвете хотелось спать. Александр – парень из недавнего пополнения – приспособился промывать роговицы водой: лил из пластиковой бутылки на ладонь с длинной линией жизни, подносил к глазам, словно хотел повнимательнее рассмотреть все ее разветвления, плескал и замирал, наблюдая как бы со стороны за тем, как утихает жжение. Остаток жидкости он припечатывал к затылку и возвращался с мокрым белобрысым хвостом.

Зеленело – на границе полей и неба, а с другой стороны степи еще падали последние звезды. Тишина нависала над холмами, разведенная несмелым свистом ранней пичуги. Тело покрывалось ознобом и росой. По оврагу по-хозяйски неторопливо шествовал туман, облизывал глину и лепил из растений черные бесовские скульптуры.

По дну еле полз тощий ручеек, весь в отпечатках копыт. В луже пребывала ржавая поилка для скота – раньше сходились в полдень в балку пятнистые коровы, обтирали борта боками, шлепали безостановочно огромными мокрыми губами.

Гаубицы – четыре штуки – подвезли на «Уралах» к полянке, которую охватывала полукругом акация, раздавили шалфей, и ноздри щекотал острый запах. Машины укрыли в посадке. Курили – по причине темноты в кулак, сплевывая, вполголоса переговаривались, кто-то и дремал. Александр, напротив, расширял глаза и осознавал свежесть воздуха. Он был молод и радовался новому.

– Ну что, не ждут нас отсюда?

– Не должны.

Несуразно длинные дула с раздутыми концами торчали из тумана.

– Когда начинать?

– Да сейчас и начнем. Командуй.

Люди поеживались в утренней прохладе, зевали, некоторые улыбались чему-то сонной, милой, доброй улыбкой. Поволокли ящики, заныряли головы. Завозились у пушек, с натугой крутили какие-то колеса, отчего дула стали качаться. Внезапно гулко взревел двигатель «Урала», выбросив синий вонючий выхлоп.

У крайней орудия суетились несколько человек.

– Ближе, ближе подтаскивай....

– Это вот письма вражинам, лучше любого твиттера, – засмеялся Александр, указывая на ящики со снарядами, – Эй, Узбек! Узбек! Харе дрыхнуть на ходу! Ночь прошла, день свободы наступает.

– Я не узбек. Я бурят, – пробурчал его товарищ, низкий, удивительно непропорционально сложенный: кривоватые ноги, короткий торс и вдруг – длинные, сильные и цепкие руки. У него было круглое и плоское лицо с размазанным по щекам носом, будто бы его ладонью пришлепнули. Глаза, растянувшись под бровями, смотрели пристально, оценивающе, недобро.

– Нееет, брат, ты – узбек. Понял? Какой ты нафиг бурят. Все вы там узбеки.

– Я – бурят, из Улан-Удэ, – повторил холодно азиат, сжав кулаки.

К ним подошел человек постарше.

– Так, что тут случилось? Чего расшумелись?

Он произносил слова неторопливо, с нажимом на букву «о».

– Командир, тут вопрос важный пытаюсь решить, – ерничая, вытянулся в струнку белобрысый Александр. – Вот не пойму я, Агванчик у нас узбек или не узбек?

– Чего?

– Ну вот он говорит, что он – бурят.

Мужчина постарше поморщился и сплюнул.

– Крылков, не е... мне мозги с утра пораньше. Иди, снаряды таскай. У него позывной – Узбек, и точка, и не хер тут.

Он пошел к другому орудию. Крылков повернулся, хохоча:

– Ай, Агван, видишь? Все-таки ты – узбек, а что голову морочишь?

Азиат смотрел на белобрысого, крылья его плоского носа подрагивали.

– Я тебе потом скажу, Саня, потом скажу, кто я. Видишь? – он сунул руку в карман и вытащил оттуда какой-то коротенький и узкий предмет, разжал короткие пальцы и продемонстрировал Крылкову.

Тот быстро отступил на шаг.

– Оооо, наш узбек решил обидеться и повоевать. Слышь, Агванчик, да ты не обижайся. Ты ножик-то убери, а то скажу Григорьичу, попадешь быстро в подвал, если живой вообще останешься. Знаешь любимую присказку командира: «Солдаты не спорят»?

– А я ногти почистить перед боем, – ухмыльнулся Агван, пряча ножик. – Не могу воевать с грязными ногтями, понимаешь.

– Ладно, ладно. Бурят ты, бурят. Вы мне вообще все на одно лицо, – сказал Саша уже не в шутку, серьезно. – Ты, главное, фашистов мочи как следует, а бурят ты, узбек – какая мне разница. Шучу я! Сон разогнать... Обидчивый ты какой.

Агван кивнул.

– Ты за меня не беспокойся. Ты за себя беспокойся...

Крылков отошел к товарищам, таскавшим ящики, и произнес там тихо:

– Вот с кем приходится русских защищать. С чурками неумытыми. Дикари, чуть что – за ножом полез. Ну ничего, с теми разберемся, и с этими рассчитаемся...

Туман на поле исчез, порвался в клочья в акациях, уполз на самое дно балки и там улегся. Всходило солнце, играя на крышах деревенских хат за распадком. Поднялся легкий ветерок. В густой траве протоптали широкие тропинки, и вязкий запах раздавленной зелени сгустился, окреп.

Агван стоял у гаубицы: орудие раскинуло станины. Они были схожи – железо и человек: впились ногами в землю, хотели жить. Бурят нацепил черные очки и наушники, и многие вокруг последовали его примеру. На людях в армейской форме разноцветные пушистые наушники выглядели нелепо. Бритая голова Агвана была обнажена, но многие вокруг носили «ковбойские» шляпы, некоторые – пилотки.

– Настоящий богатырь, – хрипло оценили Агвана от машин.

Агвану отзыв понравился. Он пожалел, что некому его сфотографировать рядом с гаубицей и послать карточку домой, чтобы посмотрел отец. Мать и Норжон порадовались бы, увидев, какой он герой. Служить еще долго, но отец одобрил его «отпуск», стало быть, все правильно. Норжон дождется, в этом сомнений нет. Он вернется с деньгами и женится на Норжон, они заведут кучу детей. Он станет уважаемым человеком. Тогда и начнется хорошая жизнь, думал Агван, ради этого можно и белобрысого хлыща потерпеть, хотя, конечно, русский надоел. Много говорит, мало делает: нет в нем крепости, труха одна.

Бурят замер у орудия, остальные отошли на несколько шагов.

Мужчина постарше стоял сбоку и осматривал позицию. Вчера в штабе он просил не посылать отряд на передовую с изношенной техникой. Ему ответили:

– Надо, Григорьич.

Ему не соизволили ничего объяснять. В последнее время установилось затишье, ходили слухи о перемирии и переговорах. Он не видел необходимости в операции, но ему сказали – «Надо, Григорьич», и он подчинился: солдаты не спорят.

Раньше он преподавал в небольшом городке и постоянно слышал «Надо, Григорьич» от директора и завуча-однокурсника. Школа стояла прямо на высоком берегу реки – на месте разрушенной церкви. От учебного корпуса открывался великолепный вид на синие перелески, ажурный мост и кладбище на другом берегу – там сохранилась старая белая часовня с плачущим ангелом. Река спускалась мимо холмов, поросших соснами, к зарослям ивняка, сквозь которые дышала гладь большого озера. Они с завучем прятали лодку в камышах и таскали из омутов удивленных рыб.

Молодой учитель водил класс к обрыву и, тыча руками в даль, открывал ученикам историю. Директор узнал и сказал:

– Не мути воду, Григорьич.

Григорьич согласно кивнул и с тех пор вел уроки согласно программе и одобренному завучем плану, в классах. У реки он радовался лицам своих учеников, но у доски они виделись одинаковыми, и он, не умея изобрести способ развеять уныние школьников, заскучал сам.

Потом Григорьич отправился добровольцем в один из регионов, где вспыхнул вооруженный конфликт, приняв ту сторону, которая показалось ему бесспорно справедливой: одно дело – повествование, другое – участие. Ему мерещилось, что, увидев все своими глазами, он сможет лучше и точнее передать суть событий. Когда он понял, что ошибся, оказалось уже поздно что-то менять. «Я был неплохим учителем, но стал хорошим солдатом», – так говорил он про себя.

Солдатский опыт Григорьич имел: перед вузом отслужил два года, в армии дорос до командира орудия, и считал, что это умение ему пригодилось больше, чем навыки учителя истории. Он возвращался с одной войны и через несколько лет уходил на другую, но рассказывать о битвах уже не хотел – понял после того, как получил первое ранение, что такому учить не надо. Григорьич печалился по тем временам, когда занимался преподаванием, но ни за что не признался бы в своей тоске прилюдно.

Места, где пришлось воевать сейчас, Григорьичу не нравились. Он не понимал степи – этого пространства, где ветер гоняет раскаленный воздух и сушит глотку, ему были чужды акации, его легкие раздражал напоенный разнотравьем воздух. Мужчина тоскливо пил перед сном водку и что-то бормотал о елочках и часовенке.

Утром болела голова, и он завидовал бодрости молодых ребят и переживал за них. Он был ответственным человеком и всегда тревожился за своих подопечных.

Мужчина оглядел позицию и отметил с неудовольствием, что молодежь совсем не боится – воспринимает предстоящий бой, как игру. «Это вам не пехота», – подумал Григорьич. – «Что за это война, когда и противника-то не видно? Вот и цапаются промеж собой, артиллеристы хреновы... Будто дома у компьютера».

Через одну щеку, прямо под глазом, тянулась еще не совсем зажившая царапина, и мужчина иногда подносил к ней руку машинальным жестом, нежно оглаживая запекшуюся сукровицу; глаз иногда дергался. Он поднял руку и резко опустил ее. Люди крепко зажали уши – и те, кто был в наушниках, и те, у кого их не оказалось.

– Огонь!

Агван, который в отличие от товарищей, зажал не уши, а нос, с силой опустил рычаг. Все четыре орудия издали сухой треск – точно так же, как бойцы отхаркивались с утра, – выплюнули пламя, отшатнулись назад и заволокли людей клубами пыли и дыма, из которого, позвякивая, вылетела гильза. Расчет кинулся перезаряжать, действовали быстро и сноровисто.

– Огонь!

Отозвались три гаубицы, они стали подпрыгивать и бить сильно, через равные промежутки времени. Агван, согнувшись, лихорадочно дергал ручку и даже сквозь грохот пробивался его затейливый мат, но его орудие молчало, мертво уставив в укрытую бледным небом степь ствол.

– Клин опустите снова! – заорал Григорьич.

Подбежали еще несколько бойцов.

– Давай!

Что-то залязгало, но гаубица не стреляла. Соседние орудия продолжали захлебываться кашлем, бойцы уже не прикрывали уши.

– Ручку поднимите! Руучку!

– Огонь!

– Аааааа, сука.

– Ну, Узбек!

Три гаубицы продолжали палить. Ворочая комья земли, к пушкам высунул тупую морду «Урал». Ветер стал сильнее, он относил дым в сторону. Эхо от выстрелов металось в балке. День обещал быть жарким: настоящий южный летний день.

Расчет вновь отбежал и закрыл уши. Агван дернул рычаг, и на этот раз гаубица выстрелила, дернувшись и выплюнув вбок гильзу.

– Выстрел!

Теперь все орудия стреляли вразнобой. Кто-то, придерживая шляпу, тащил снаряд. Григорьич почувствовал, как по телу побежали струйки пота – он обрядился в полный комплект, в отличие от многих бойцов, которые щеголяли в майках. Он любил эти минуты, когда работала батарея. Он любил своих ребят.

– Скажи Агвану, пусть возьмет пониже, – толкнул он оказавшегося рядом Крылкова. У солдата волосы растрепались, багровое лицо залил пот, глаза стали огромными. Он с опаской, нагнув голову и отскакивая при каждом лязге, подобрался к Агвану и хлопнул того по плечу. Агван присел на корточки и начал крутить колесо. Дуло поползло вниз, встав почти параллельно земле.

– По врагам – огооонь! – истошно и ненавистно орал кто-то вдалеке, сорвав голос.

– Выстрел!

Гаубица всхлипнула и содрогнулась до самых станин.

«Эх, красавцы, – подумал Григорьич. – Однако хорошенького понемножку. Сейчас те очухаются и «ответку» кинут».

Он махнул рукой.

– Сворачивай. На машины!

Орудия грохнули последним залпом – вышло слитно. Замерло эхо. Горизонт не отзывался – его бомбили, но он сохранил немоту и оттого был грозен. Издалека подала голос первая после обстрела птица. Люди растерянно смотрели друг на друга, привыкая к тишине, молча спрашивали товарищей, что они только что натворили. Григорьич мог бы объяснить им, но ничего не сказал.

Вскоре колонна поползла, окончательно растерзав коричнево-красную глину, в балку, надсадно преодолела противоположный борт и укатила за деревню. Агван и Крылков сидели рядом, вцепившись в скамью, чтобы не слететь в тряске, пока «Уралы» шли по полю. Недалеко от них примостился и Григорьич.

– Командир, а, командир. Ну что, дали вражинам прикурить? – спросил Крылков, задорно блестя глазами.

Во время стрельбы Александр запаниковал и потерялся, но сейчас страх изошел из него и расслабил тело, вернув сознание. Юноша испытывал какую-то необыкновенную радость, душевный подъем, и одновременно неловкость. Ему хотелось срочно, немедленно самоутвердиться.

– Маленько дали, – проворчал Григорьич.

Он не разделял эмоций солдата. Григорьич глядел на белобрысого паренька и думал, что они сделали свою работу, причем, видимо, совершенно бесполезную – но так часто бывает на войне, и радоваться тут нечему. Этот Саша – совсем еще «зеленый», недалекий, наслушался разговоров и поехал, дурачок, воевать. Он даже раненых еще не видел, не то, что убитых. По-хорошему, таких бы надо обратно отправлять – артиллерии не знает, руки бестолковые, голова романтичная и пустая – совсем для боя юноша не годится. Да ведь для войны никто не приспособлен – сам, помнится, белье тайком отстирывал после первой перестрелки. Людей взять неоткуда. Может, освоится еще.

– Слышь, Узбек, а ты чего там менжевался? – повернулся к товарищу Крылков. – Все стреляют, а ты танец исполняешь вокруг гаубицы. Что за дела?

«Это он зря, – подумал Григорьич. – Морду не бережет. Осадить его, что ли? Нет, пусть пар выпустят. Урок будет Сашке. В следующий раз трижды подумает, прежде чем что-то говорить. Полезно».

– Я бурят! – Агван выпрямился, но стукнулся головой и поспешно схватился руками за скамейку.

– Видел я, какой ты бурят. Ты самый настоящий узбек! Ты же не стрелял. Тоже мне, Чингиз-хан. Да ты, чурка, саботажник!

– А что же ты сам-то? – ухмыльнулся азиат зло. – Ты где был? Под боком у командира? – Что-о-о? Да я тебя....

«Уралы» остановились сразу за деревней – двое, не помня себя, спрыгнули с грузовика и покатились по обочине, собирая пыль. Александр горячился, Агван дрался расчетливо. Скоро он погнал белобрысого за деревья. Юноша бежал, спотыкаясь, и что-то орал. Из-под пирамидальных тополей вышла кошка, постояла на безопасном расстоянии и нырнула в чернозем.

Григорьич прислушался. На противоположном борту балки, там, где уже не осталось шалфея, бухнуло. Над акациями показался узкий столбик дыма.

– Эй, парни, хватит, – крикнул он. – Надо ехать – они сейчас пристреляются...

Он оглянулся. В грузовике все молчали и не поднимали глаз. Люди уставились перед собой и старались не шевелиться. Лица у бойцов были грязные, бледные – они боялись, что колонну накроет ответным огнем.

Григорьич вылез и направился в посадку. Он двигался сначала неторопливо, потом вгляделся и пошел быстрее, потом побежал. Он наклонился над чем-то, махнул рукой, подзывая солдат.

Всем хотелось пить – солнце поднялось высоко и палило. Только белобрысый Сашка к жаре оставался равнодушен – он смотрел в небо высохшими глазами, и их можно было уже не смачивать. Из груди торчал ножик.

Агван стоял рядом в зарослях кустарника и утирал нос. Его широкие щеки набухали красными пятнами.

– Что же ты наделал, узбек проклятый, – сказал Григорьич.

– Я бурят! – прошипел Агван.

– Бурят, – согласился Григорьич. – Иди в машину, бурят.

Агван огляделся вокруг, задрал голову к верхушкам акаций и, неторопливо переставляя кривоватые ноги, направился к дороге. Григорьич вытащил пистолет, подаренный в штабе, и выстрелил азиату в спину. Мимоходом он подумал, что теперь знает предназначение этого оружия: до этого момента командир и не представлял, что эта игрушка годна на что-нибудь большее, чем докучливая декорация.

Бурят упал и уже на земле задергался, и мужчина с опаской приблизился, увидел, что попал правильно, но на всякий случай потрогал артерию на шее, когда судороги стихли. Тело Агвана он притащил к машине сам – оно оказалось не тяжелое, не вышел ростом покойник. Александра несли следом бойцы, взяв его за ноги и голову. Оба погибших смотрели вверх с одинаковым испуганным выражением лиц, которые еще не успели потерять тепло жизни.

– По машинам. Ну, что застыли? – спросил Григорьич. – Тоже на тот свет захотелось?

Тела угрюмо положили на пол между скамеек.

– И чтобы больше никаких ссор в отряде, – тихо сказал Григорьич. – Каждого, кто будет выкобениваться, пристрелю. Поняли?

Возражений он не дождался.

В штабе Григорьич доложил об удачно проведенной операции и понесенных потерях – двоих «двухсотых». Вечером он пил водку и бормотал что-то о елочках и часовенках.

Через день ему опять велели выступать на позиции. Григорьич не видел смысла в этой операции, но подчинился: солдаты не спорят. Он считал себя неплохим учителем и хорошим солдатом.