Борис МИСЮК

 

Родился в Крыму в 1939 г. Окончил Одесский институт инженеров морского флота и 4 курса Литинститута им. Горького. 25 лет – в морях (кочегаром, матросом, мотористом, механиком, флагманским специалистом главка «Дальрыба»). Член Союза писателей СССР с 1980, член Союза российских писателей и председатель Приморского отд. СРП с 1991. Автор 14 книг (две для детей): «Морской отпуск» (1971 изд. «Маяк», Одесса); «Океанские вахты» (1976), «Час отплытия» (1980), «День больших открытий» (1984), «Не надо нас спасать!» (1987) – все Дальиздат. «Крещённый Огнём» (1986 «Молодая гвардия»), «Красная икра» (1991, Алма-Ата), «Почему я, балда, не остался в Австралии» (документальная, 1994, Владивосток), «Юморские рассказы» 3 тома (1999, 2004, 2009), «Cuba – No!» (2002, 40-летие Карибского кризиса), «Письма Елене» – стихи (1999). В наши дни в Канаде вышла книга «Рыбак – семь раз моряк». 13 лет издаёт Приморский литературно-художественный журнал «Изба-читальня» (3 года уже «Кают-Компания»), собрав под его обложкой лучшие творческие силы Приморья. 17 лет возглавлял Приморское отделение СРП.

 

КОМЕНДАНТ КРЕПОСТИ

Документальный рассказ

 

Это было в середине пятидесятых...

Семь утра, а солнце уже насквозь и сверху, через кроны акаций и лип, пронзает Ленинскую, бывшую Михайловскую, названную вроде бы в честь румынского короля Михая, о чём старые аккерманцы не забывают. Радостно горят под солнцем красные черепицы крыш, плещут над ними яркие зелёные волны крон, и даже пыль, поднятая дворником Софроном до самых крыш, кажется чудесным золотым смерчем.

Почему, интересно, раньше так много было чудаков и юродивых? Почему они повывелись, куда делись всего-то за тридцать-сорок лет? «Комендант крепости» – так звали мы Софрона, и он действительно был в должности сторожа крепости. «А от кого её сторожить? – задались однажды отцы города Белгорода-Днестровского (некогда Аккермана) таким вопросом. – От самих себя, что ли?» И должность упразднили. Изменить коммунальному хозяйству, продержавшему его добрых полдесятка лет в такой замечательной должности, Софрон был не в силах и потому-то усердно сейчас вздымал до небес золотую пыль.

Маленький, коренастый, очень курносый, меднолицый оттого, что вся жизнь его от зари до зари (а нередко и от вечерней до утренней) проходила на воле, возраста совершенно неопределимого – «лет сорока» говорили о нём пятнадцать лет подряд, глядя на плотные его русые кудри, в которых – ни сединки, на небесные глаза, не отягчённые, казалось, мыслями, на предательски красный, хоть и рос он на красномедном лице, задорный нос, на бодрую чаплинскую походку, всегда свидетельствующую о том, что у Софрона завёлся трояк и он несёт его в «Метро», в уютный винный подвальчик в самом центре города. Его родной коммунхоз располагался как раз над этим подвальчиком, на полувтором этаже симпатичного, высотного для Аккермана тех лет полутораэтажного домика, который к праздникам охорашивался первым из домов Ленинской-Михайловской. С получкой в кармане Софрону надо было спуститься лишь на три ступеньки с крыльца коммунхоза и по одиннадцати ступенькам «Метро». И если между двумя этими спусками не стояла его жена Ганя, Софрон оставлял в «Метро» львиную долю заработка и тогда уже с гарантией ночевал на улице – в парке, крепости, а то и прямо у ворот родного дома, безжалостно запертых изнутри.

Их семейной сценой всегда была улица, и аккерманцы никогда не пропускали представлений, а всем, кто не видел их своими глазами, молва передавала в мельчайших подробностях максимум на следующий день... Ганя была выше Софрона, а платье носила длинное, отчего казалась ещё выше, платье цвета неопределённого, но удивительно гармонирующего с улицей – с булыжной мостовой, со стенами домов. Это было её единственное платье, замечательное, как всё единственное: оно достигало вершин мимикрии, великого природного дара, делающего светлого лиманского бычка-пескаря незаметным на песчаном дне. Не только Софрону, но и самому трезвому из аккерманцев невозможно было различить Ганю даже на пустынной улице в солнечный день, пока она, идя навстречу, не подходила почти вплотную.

Ганя всегда старалась пить с мужем на равных, но не отличаясь тем же здоровьем, сходила с дистанции, как правило, раньше и шла протрезвляться к лиману, беседуя по пути, и довольно увлечённо, сама с собой...

Ганя утонула в лимане, на мелководье, у самого берега, но найти её, как всегда, не смогли, пока она через несколько дней не объявилась сама на песчаной полоске у пассажирского пирса, в месте на редкость многолюдном.

Как умер Софрон, мне неизвестно. Да я и не верю, чтоб он мог когда-нибудь умереть. Вот думаю, напечатаю этот рассказ и получу письмо от кого-то из аккерманцев, кто на днях не только видел Софрона живым и здоровым, но и выпил с ним за «добрые старые времена» по стакану белого швабского. Ведь Софрон – такая же вечная аккерманская достопримечательность, как крепость, армянская и греческая церкви, скифская могила и «Метро», – всё, что показывают теперь туристам...

Однажды, в самом начале 50-х, аккерманские градоначальники решили по соображениям рентабельности, чтобы не возить, значит, камень для новостроек из загородного карьера (город восстанавливался после войны), взять и разобрать крепость, сложенную из первосортного известняка. О сём «соломоновом решении» мудрых отцов Бела града на Днестре успела поведать миру городская газетка «Знамя Советов», и значит, при желании можно прочитать об этом и сейчас. Мы, пацаны, газет тогда ещё не читали, но видели всё любопытными глазами и запомнили навеки.

Исполнители, как водится, засучив рукава, взялись за калёные кирки и ломы. Единственный человек, буквально грудью вставший на защиту крепости, и был её последний «комендант» Софрон. Он вступил в неравный бой и потерпел, разумеется, поражение: работяги его попросту избили и отшвырнули вон, чтоб не мешал. Тогда он поднялся на башню и, не имея под рукой расплавленной смолы, просто помочился на головы варваров-исполнителей, приступивших к стенобитию с основания башни, со дна рва. Они обстреляли его мелкими камнями. Для достойного ответа он нашёл на крепостном дворе камни покрупнее, натащил их побольше на крышу осаждённой башни и приступил к планомерной бомбардировке. Варвары смеясь разбежались: они радовались внеочередному перекуру от каторжной работы (известняк оказался крепким орешком, сцепленным неведомым, железным каким-то цементом). Когда, однако, камень, брошенный Софроном, попал в крыло зиса, стоявшего наготове под погрузку, они вызвали начальство.

Цепочка развернулась до последнего звена, и вот на штурм башни с обнажёнными пистолетами пошла милиция. «Они стреляли в меня, да где им попасть! – Радостно рассказывал нам Софрон. – Я спрятался в башне, но они меня окружили. Как немца! И сцапали».

И вот теперь, через полвека, я вспоминаю, как обсуждали аккерманцы это «ничтожное, зато смешное происшествие», как снисходительно дивились необъяснимому упрямству «дурака» и смело критиковали по углам отцов города, из-за нераспорядительности которых строители потеряли целый рабочий день.

«Когда меня к ночи выпустили из кутузки, – продолжал Софрон, – я бегом в крепость. Я слыхал, они ночью собирались взорвать ту башню. В воротах стояли солдаты и меня не пускали. Я обошёл со стороны лимана, опять залез на башню и приготовил камни. Но никто на башню не пришёл, а рванули снизу, со рва. Зарядом вырвало только несколько камней. Тогда они хотели заложить заряд больше, но я стал бомбить их, и они уехали – до утра. А утром приехал кто-то из Одессы. Это учитель истории съездил туда и привёз того человека. И крепость осталась целая!»   

Дорогой Софрон, ты достоин славы Михаила Илларионовича Кутузова. Он взял крепость Аккерман, а ты сумел её удержать. Благодаря тебе здесь будут отсняты десятки замечательных кинофильмов («Отелло», «Корабли штурмуют бастионы» и др.), а Сергей Герасимов назовёт Белгород-Днестровский украинским Голливудом. Сотни тысяч туристов помогут древнему городу преобразить лик и позволят новым градоначальникам возвести административный дворец с видом из кабинетов на крепость и Днестровский лиман...

Эх, нам бы такую крепость! Тогда Владивосток на туристских баксах расцвел бы, как Сингапур, как Шанхай, а Приморье могло б оказаться пятым в ряду азиатских «тигров» – Южной Кореи, Тайваня, Гонконга, Сингапура. Да, всем бы такую крепость. Но – с таким комендантом!..

 

 

АНГИНА ЛЮДОВИКА

 

Дневник 17.10.1963г. «Малышечка моя, Нелёнок, Кашташка милая (хорошо, не Каштанка – заметка 2003 г.), Нэточка, Котёнок мой нежный, любимая жёнушка», – с грустной улыбкой я шепчу эти слова у себя, в тесной, четырёхместной каюте на т/х «Капитан Гастелло». И улетаю за тысячи миль – в Бессарабию, в Кодры, в родной Аккерман, где ждут меня любимая и верные друзья-мушкетёры...

1963 год был апогеем хрущёвской эры в СССР с её дурацкими бесконечными экспериментами, гигантскими стройками, грёзами о скором построении коммунизма и фанатичной верой в преимущество социалистического строя, который позволит вот-вот догнать и перегнать Америку. И ведь в чём-то действительно обогнали! Символом эпохи стали ракеты... – Это не дневник уже, а Википедия. – На грандиозном шоу Всесоюзной спартакиады 1963 года на стадионе “Лужники” в Москве ракетная тема затмила спортивную... А из репродукторов неслось “Куба, любовь моя”. СССР в 1963 году окончательно и навсегда потерял своего самого большого союзника, Китай, зато новый был у самых берегов Америки. Фидель Кастро оказался самым дорогим гостем Хрущёва на первомайском празднике в Москве...

«Кашташка» была первой красавицей в классе: миниатюрная, но большеглазая, с каштановой волной волос (это когда ещё большинство девчонок носило косы), с умопомрачительным бюстом – третий размер! И «бегал» за ней весь класс, а после школы все разбежались кто куда, а я – уже после института – женился на ней. И вот такие пошли страдания в морях...

«Женская проблема» у моряков – классика маринистики. Мы с шефом моим, третьим механиком, в свободные минуты вахты, стоя у пульта управления («Стоять вахту, не сидеть!»), о чём болтаем – конечно же, о них, о женщинах. Он – ражий и темно-рыжий мужик архангельский, сорокот, так говорят на северном флоте, для него жёны, любовницы – все «бабы». Я же разоткровенничался о своей «первой и единственной», ну и, по старой морской традиции спасения в цинизме, стал π...страдателем. И научился на будущее, спасибо шефу, спасительной сдержанности, избежав издевательств и конфликтов, в море особо острых и чреватых.

А в то же время...

Главным событием года для СССР стал полёт первой женщины в Космос, Валентины Терешковой, 16 июня 1963 года... А вдали от больших городов и большой политики продолжала свою тихую жизнь старая, извечная Россия, которая вне времени...

Вот и дневник мой существовал вне политики, вне времени:

Дневник 17.10.63  Был отпуск в августе, был вечер у нас дома, где собрались мои мушкетёры и тесть с тёщей – «пропивать» нас с Нэткой, была у нас с ней «наша» комнатка с коврами-оленями и парусником на стенах, с большим зелёным фикусом в кадке, был Бугаз – море, солнце, песок и Нэтка, Нэтка... Сейчас – снова море, Ирландское, и берега Англии с левого борта и Ирландии с правого. Холодно, пасмурно, но море пока спокойное. «Капитан Гастелло» – древний теплоход, постройки 1945 года. Двигатель «Поляр» – просто динозавр в сравнении с любым современным: охлаждение – забортной водой, и во время реверсов мечешься между трёх клапанов – от кингстона, перепуска по циклу охлаждения и клапаном циркуляционного насоса. Вместо давно привычных на флоте автоматов-гидрофоров мытьевой и забортной воды – ты, потому что каждый час ты не забываешь запускать два насоса и останавливать их через 5-10 минут, когда вода из переполненных водонапорных баков польётся в воронку на плитах, «сигнализируя» о наполнении. Точь-в-точь как барометр в одесском анекдоте – палочка, которую надо высовывать в форточку, чтоб узнать: «осадки» или «ясно». Регулятор предельного числа оборотов – времён Фултона, и вместо него трудишься опять же ты: на каждой волне, начиная с 4-5 баллов, дёргаешь специальную ручку, присобаченную к валику топливной рейки, сбавляя бешено растущие обороты оголившегося на волне винта...  Мы идём из Мурманска вот уже 11 суток, из них неделю штормило до 8-9 баллов, и значит, неделю все вахты держались за пресловутую ручку – неусыпно, потому что «старуха», как называет машину мой начальник, 3-й механик, того и гляди пойдёт в разнос. В довершение, скорость – 8 миль в час. Это так называемая парадная скорость – в полный штиль или при попутном течении, ветре. Когда штормило, наш «лайнер» едва выгребался против ветра, делая по 9 миль за вахту, то есть чуть больше 1 узла! Но, говорят старожилы «лайнера», это ещё хорошо, «ещё идём вперёд». Оказывается, «Гастелло» умеет в шторм, работая полным вперёд, делать за вахту 2-3 мили... назад. Его называют «валютный пароход», т.е. плавая на нём, инвалюты ты заработаешь больше, чем на любом другом. И всё же он ещё рентабелен. Вот сейчас мы везём 3000 т пилолеса английским и голландским коммерсантам, и заплатить им, очевидно, придётся хорошо за наши досочки.

 Вахта моториста – в машине, в тёплом машинном отделении, но есть ещё и подвахта, т.е. работа после вахты по своему заведованию. У третьего механика это – палубные механизмы, грузовые лебёдки, коим скоро предстоит молотить на выгрузке леса. Нужно их проверить, смазать. На палубе, особо после машины, пронзает колотун. А тямы не хватило одеться потеплей, ну и – на тебе, салага, ангину в подарок. Да не какую-нибудь «простую советскую», а зверскую! Меня сильно знобило, температура, я чувствовал, зашкаливала. Я открыл перед зеркалом зев свой и ужаснулся: всё верхнее нёбо – прям как ночное звёздное небо – черным-черно и украшено крошечными красными язвочками. А Айболита-то у нас на борту, увы, нет. На такой древний лапоть, видно, не шибко хотят идти чистоплюи в белых халатах...

Наконец, дочапал наш «Гастелло» до Бристоля. Там столько всего интересного: знаменитый собор, зоопарк, Клифтонский мост. Я ничего этого не увижу. Высматриваю, какие суда стоят у причала неподалёку. И вот радость: румынский пароход, на корме – порт приписки Констанца! А если бы Галац был, то вообще, считай, родич: я в детстве жил напротив – через Дунай – в бессарабском городишке Рени, населённом в основном молдаванами, а они для румын – братья, язык у них один процентов на девяносто, если не больше.

Иду по причалу в гости к румынам и вспоминаю молдавский свой. Добрый день – буна дзива... я заболел – не знаю, не помню как... ладно, скажу по-чукчански: нет здоровья – ну сэнэтате... у вас доктор есть? – авети доктор?.. Спасибо – мулцумеск! До свидания – лареведерия!..

Доктор, маленький, сорокалетний дядька в синем комбинезоне (ветеринар, что ли?) примчался к трапу в момент. И оказался очень добрым человеком, улыбнулся мне, взял за руку и повёл в лазарет. Там, заглянув в мой зев, кивнул, сказал: “Angina Ludovica” и быстро достал из большого холодильного шкафа маленькую картонную коробочку с надписью: penicilina B. Я разочарованно протянул:

– А-а, пенициллин. Авэм (у нас это есть).

– Nu, nu, asta este alta – penicilina B... В! – Нет-нет, это другое, перевёл я, пенициллин Б. С ударением: Бэ!

– Мулцумеск! Лареведерия!..

– Sănătate! Fericiti! – Будь здоров! Счастливо!..

Я уверовал в это ударное «В», и действительно румынские таблетки очень быстро помогли мне: буквально на третий день спала температура, и язвочки на верхнем нёбе стали исчезать. Вскоре я выздоровел совершенно. Мулцумеск, румынский доктор, мари мулцумеск, большое спасибо!..

Angina Ludovica, Людовица, значит, ангина Людовика. Вот интересно, кто из Людовиков хворал этой заразой и не пожалел для неё даже имени своего? Знаменитый XIV-й, который «Государство – это я», или XV-й, который «После нас – хоть потоп»? Или XVI-й, казнённый Великой французской революцией?..

У старпома, который неделю назад предлагал мне сделать в попу укол пенициллина ржавым шприцем (вот где коновал-ветеринар!), я взял «Медицинский справочник капитана», узнал, что ангин больше, чем собак, около ста пород-разновидностей, и прочёл следующее:

ANGINA LUDOVICI, описанное в 1836 г. д-ром Людвигом острое септическое воспаление клетчатки в подчелюстной области на шее. Она характеризуется резким повышением температуры до 40°С, потерей аппетита, сильным недомоганием, нарушением сна. Подчелюстные области сильно опухают, как и слизистая оболочка полости рта. Раскрывание рта очень ограничено и сопровождается болезненными ощущениями, речь становится невнятной, при жевании и глотании возникает сильная боль.

Если ангина Людовика не будет вовремя вылечена, может начаться заражение, возникнет затруднение дыхания и удушье в результате сдавливания и отёков гортани и трахеи...

Короче, от этой ангины запросто можно отдать концы. Однако ж Людовик тут ни при чём, не королевское это дело, как говорится, болячки нарекать. А открыл и назвал её доктор Людвиг... Ну да, вот так везде и всегда: всё лучшее, в том числе слава, достаётся кому – королям и свитам... «Любая власть – от Бога», – ссылаясь на Библию, твердят истово верующие. А от беса, что, не бывает власти? Вот потому и рвутся далеко не лучшие туда, наверх, как считают они, чтоб потом устроиться, как в курятнике: заберись повыше, клюнь ближнего и обделай нижнего...

Вот как всё просто было для меня в ту пору. Ну да, это ж и называется – юношеский максимализм. Или примитивизм, т.е. упрощение всего и вся? Бунтарь созревал во мне. Вон у капитана, думал я, какая каюта – хоромы, а мы в тесной четырёхместке толчёмся...

Так всё-таки – бунтарь или философ? Думаю, скорее второе. Ангина, как любая напасть, вынуждает человека думать, делает его хоть немного философом.

 

Дневник 3.11.1963 г. Прощай навек, ANGINA LUDOVICI! Я здоров, как муж коров, ну то есть бык. Стоим в Роттердаме, на рейде реки Рейн. Поймали в эфире Москву. «Я спешу не с тобой, а с Наташкой в кино...» Наша с Нэткой любимая песня. Какая пронзительная нежность звучит в ней, когда поёт Майя Кристалинская. Я считаю дни, оставшиеся до встречи с моей Нелюськой: 12, 11, 10... Тебе, я знаю, маленькая, ещё тяжелее. Ведь у меня в море работа – вахты – вплотную чередуются со сном, я едва успеваю в сутки почитать немного и – поумнел же, наверно, после ангины – накропать несколько строк давно задуманной повести о любви и мужской дружбе «Мушкетёры в кодрах».