Илья ЛЕБЕДЕВ

 

Родился в 1988 году в Москве. Окончил биологический факультет МГУ. В 2012 году защитил кандидатскую диссертацию. Работает научным сотрудником в университете, преподает в Высшей школе экономики и в негосударственной школе «Муми-тролль».

 

 

КАЛЕНДАРЬ

Рассказ

 

1.

Видел-то дедушка уже совсем плохо. Правый глаз стал вовсе бесполезный, едва отличал свет от темноты. Левым можно было даже и почитать, но только крупный шрифт и недолго. Раньше левый глаз мог глядеть вдаль – например, на дуб за окном дедушкиной спальни, который дедушка очень любил. Но в последнее время и дуб было видно плохо.

А в санатории дедушке было хорошо. Болезни, конечно, не исчезали. Но процедуры делались приятные: массаж разных частей тела, окунания в теплые грязевые ванны, где можно было сидеть и прислушиваться к чужим разговорам. Иногда дедушка пытался и сам вставить слово, но его никто не понимал. «Ой, не понимаю я тебя, Василий», – говорила ему, например, Антонина Михайловна. Антонина Михайловна сама, напротив, произносила ясно, но совершенно ничего не слышала. А речь дедушки с трудом разбирали люди и с отличным слухом. Невозможность обратиться к другому человеку со словом была для дедушки очень непривычна. Значительную часть жизни он посвятил именно слову, обращенному к другим. И именно дедушкино слово очень часто оказывалось более чем значительно. Один раз дедушка сказал очень важную речь, благодаря которой, очень возможно, не началась большая… впрочем, об этом нельзя написать.

«Василий Андреевич, доброе утро! Как спали, хороший мой?». Таня была розовощекая, ласковая и без образования. Дедушка к ней привязался, потому что кроме неё никто о нем так никогда не заботился. Раньше он отнесся бы к такой девушке равнодушно, без симпатии, потому что привык так относиться к людям без образования и компетентности. Но сейчас мир дедушки стал другим, и в нём Таня оказалась достойной благосклонности, уважения и привязанности. Дедушка написал очень много о том, как может внезапно и непредсказуемо изменяться мир. Он чертил графики, которые до поры до времени шли ровно, а потом по своей математической причуде вдруг взмывали вверх или обрушивались вниз, разом вылетая куда-то за пределы чертежа с координатами. Как-то раз в Стокгольме сердитый китаец в тонких безоправных очках тыкал в дедушкины графики пальцем и что-то возмущенно лопотал на непонятном недоученном английском. Все вокруг прислушивались и понимали, что прав дедушка. Английский дедушки был, напротив, очень хорош.

А потом вдруг изменился мир самого дедушки. Он больше не мог говорить на хорошем английском и даже на хорошем русском – прямо как тот сердитый китаец. В голову больше не помещался так легко целый глобус со всеми его глобальными сложностями. Исчезли студенты, коллеги, посланники. Осталось другое: кресло, в котором дедушка отдыхал. Туалет, до которого дедушка добирался при нужде. Дочь, которая поселила его у себя. Неохотно, конечно. Она всегда считала, что дедушка мог бы жить в учреждении. Есть ведь такие, в которых за взносы старика могут и неплохо устроить. Но родня не дала дедушку в казённую обиду, и он поселился в комнате в квартире у дочери.

Она любила, чтобы дедушка куда-нибудь уезжал. Поэтому он проводил много времени в санаториях – то южных, то карельских, то иногда даже заграничных. Поездкам дедушки способствовала и академия, дважды в год выделявшая ему путевки и исправно выплачивавшая довольно основательное содержание. На Новый год и день рождения дедушке обязательно направляли поздравительные проспекты.

Был у дедушки внук. Дедушкины уши от старости глуше не стали. Видеть он видел плохо, а слышать мог хорошо. Конечно, не слишком высокие звуки, но все-таки слышал он довольно отчетливо. Поэтому очень часто он приникал ухом к стене, за которой внук возился, играя. Дедушка умел различить игрушки: гудение железной дороги, щёлканье элементов датского конструктора, жужжание сервомоторчиков программируемого робота, взрывы и завывания в компьютерном приключении. Обязательно дедушка прослушивал от начала до конца невыносимые уроки музыки. Уроки были невыносимыми дважды: внук играл на скрипке, а дочь аккомпанировала на фортепьяно. Дедушка, будучи наполовину немцем, походил на немецкого композитора – такой же округлый, напоминающий моржа. В комнату дедушки внука не пускала дочь. «Он не будет общаться с моим сыном», – говорила она.

Ещё у дедушки было время. Время сопровождало дедушку всю жизнь. Вначале он не обращал на него внимания, но потом, напротив, сосредоточился на нём и даже написал монографию. В благодарность время не оставило дедушку после того, как мир дедушки изменился. Почти все бросили дедушку, который больше не мог объёмно думать и говорить слова. А время осталось и, как и раньше, потихоньку шло рядом. У времени в комнате было своё место – но, разумеется, не часы. Часы были электронные, и часам было по большому счету безразлично, как идёт время и идёт ли оно вовсе. Часы просто зажигали и гасили лампочки экрана. Время обитало в календаре.

На полке рассыхающегося шкафа стоял календарь. Такие календари давно прекратили делать. На железном штативчике вращалась металлическая шкатулка. Вращалась не сама собой – её должен был поворачивать дедушка. Всякое утро он поднимался с постели, подходил к календарю и глядел на вчерашнее число. Потом аккуратно хватался двумя пальцами за уголок шкатулки и поворачивал её другой стороной. С двух сторон шкатулки были окошечки, а внутри переворачивались и перескакивали таблички с числами. Поворот, щелчок – и календарь показывает следующий день. Поворачивать следовало степенно, потому что время вообще требует к себе уважительного отношения. Если повернешь торопливо, таблички внутри шкатулки застрянут и придется аккуратно крутить заново.

Внизу на самом штативчике выставлялся месяц – для этого был отдельный набор из шести двухсторонних табличек. А с помощью вращающегося цилиндрика можно было выкручивать и день недели. Дедушке нравилось, что за разные кусочки даты отвечают такие разные механизмы.

В конце месяца после числа «31» календарь показывал таблички с надписями. «Месяц переставить», – резко требовал он. Дедушка видел это указание и менял табличку на штативчике. «Вращать медленно», – указывал затем календарь. И в конце сообщал, что выполнен он на Ленинградском монетном дворе. С двух сторон шкатулку украшали медали: на одной изображен был всадник, упавший с коня на дорогу, а на другой тот же всадник, но уже поднявшийся на ноги и взявший коня под уздцы.

Возвращаясь из санатория, дедушка знал, что ему предстоит тяжёлый, тяжкий момент. Он готовился заранее, ещё сидя в междугороднем магистральном автобусе. Готовился, сидя на заднем сидении такси рядом со встретившей его дочерью. Готовился, поднимаясь лифтом на девятый этаж. Готовился, отворяя дверь своей комнаты и входя. Постель его была застелена свежим бельем. Пол вымыт, пыль убрана и с полок, и с книг. По весне в его отсутствие было протёрто окно. На тумбочке возле кровати стояла миска с сухофруктами. Благодаря искусственным зубам дедушка мог есть сухофрукты. Дедушка входил в подготовленную для него комнату, дочь затворяла за ним дверь. Он вначале стоял так вот, глупо потряхивая знаменитой на весь мир головой. А затем поворачивал голову к календарю, вполне зная, что на нём.

Василий Андреевич глядел на дату своего отъезда в санаторий и думал о смерти.

 

 

2.

Унылый дядька с козлиной бородкой собрал свои каталоги, сложил в папку оформленные документы, уныло попрощался, в десятый раз выразил все положенное и отбыл. Мама устало затворила за ним дверь и, ничего не сказав, ушла к себе.

Аркаша постоял немножко в коридоре, а потом вернулся к оставленному конструктору. Выходило, что дедушки за стенкой больше нет. Это было непонятно, потому что дедушки не было и раньше. То есть он был, но с ним нельзя было общаться. Потому что дедушка был плохой человек, хотя и очень заслуженный. И еще дедушка болел.

Мама пребывала в тяжелом настроении, поэтому Аркаша беспокоился. Иногда он подходил к двери маминой комнаты и заглядывал туда. Мама сидела за столом и глядела в окно.

Хлопоты заняли неделю. Большую часть родственников, присутствовавших на прощании, похоронах и поминках, Аркаша видел впервые. И, конечно, он впервые видел дедушкиных знакомых и коллег, которые собрались большим числом. «Президент приедет», – сказал маме усатый пожилой господин, знакомый с ней лично больше других. И действительно: в какой-то момент ко входу подкатилось три черных автомобиля. Из автомобилей вылезли люди, немедленно начавшие хлопотать: из багажника извлекли большой венок с крепом, а с заднего сидения одной из машин грузного человека в черном. Это был какой-то другой президент, не основной, о котором Аркаша было подумал. Но тоже, по-видимому, важный человек.

Дополнительный президент со значением посмотрел на дедушку, неуклюже поклонился, сказал что-то не запомнившееся и уехал на своих трех машинах.

А через неделю мама разрешила Аркаше заходить в комнату, где раньше жил дедушка. Там было очень чисто, но все равно пахло не так, как в других комнатах. И там были дедушкины вещи – интересные и разные. Мама разрешила Аркаше любопытствовать, но предупредила, чтобы он ничего не уносил, не ломал и вообще не портил. Дедушкины вещи надлежало разобрать, ненужный мусор выкинуть, а полезное сложить аккуратно, чтобы знать, где что лежит.

У дедушки было много всего. Разные интересные документы: дипломы, корочки, свидетельства. «АКАДЕМИЯ НАУК Союза Советских Социалистических Республик» – прочитал Аркаша. Удостоверение с фотографией дедушки подписал сам президент. Наверное, тот самый дополнительный президент, который приезжал на прощание с дедушкой.

Он отодвинул коробку с документами, аккуратно уложив их точно так, как они лежали, и ухватил запылившийся пухлый пакет с чем-то тоже бумажным. Оказалось, что у дедушки была коллекция марок. Коллекцию дедушка содержал в порядке: марки разных стран лежали в разных конвертах. Аркаша одновременно хотел и посмотреть их все, и поглядеть другие дедушкины сокровища. Торопливо вытряхивая конверт с полустёршейся карандашной надписью «Deutschland», он неловко потянул клапан. Сказать, что получилось неудачно – это ничего не сказать. Мало того, что надорван оказался сам конверт, так еще и порвалась, безвозвратно порвалась непонятно как застрявшая под клапаном марка.

В отчаянии Аркаша начал стучать сам себя по коленям, животу и голове. «Дурак! Тупица! Идиот!» – мама ведь ясно просила исследовать дедушкины вещи аккуратно, а он что сделал? Он испортил марку, может быть, самую ценную в коллекции.

Сквозь слезы глядел он на строгого старика в круглых массивных очках. Старик глядел неодобрительно. Он был довольно ровно разорван пополам от самой макушки до кончика носа. Тонкие губы старика были целы и презрительно сжаты. Аркаша отчаянно пытался приложить разорванные края друг к другу, словно надеясь, что суровый немецкий человек срастется обратно. Он состоял весь из крохотных черных точечек. «DDR 10» было написано над ним. Справа годы жизни, из которых следовало, что старик прожил меньше, чем дедушка. «Альфред ОелБнер» – прочитал Аркаша странное немецкое имя с зачем-то вставленной посреди слова прописной буквой «Б».

Разумеется, теперь и речи не могло идти о том, чтобы глядеть что-то еще. Аркаша как мог аккуратно уложил конверты назад в пакет и принялся придумывать, как сказать маме о том, что одна из марок безвозвратно, ужасно, нелепо испорчена. Он уселся на дедушкину кровать и было снова расплакался, но вдруг позабыл и о документах, и о марках, и о разорванном немецком человеке.

Календарь стоял на шкафу, на самом верху. Аркаша сразу понял, что это календарь. Восхитительный, большой, тяжелый механический календарь. Календарь был прекрасен. Аркаша потянулся и ухватил его обеими руками. Так и есть: очень тяжелый, устойчивый, большой, великолепный.

«Нехороший день», – подумал Аркаша, глядя на дату. Он вспомнил, как мама встретила его, вернувшегося из школы. И сказала, что дедушки больше нет.

Нехорошо, когда на календаре стоит какая-то прошедшая дата. Месяц назад Аркаша смотрел фильм про немецкого инспектора. Инспектор был очень умный и сообразил, что на разбитых часах можно увидеть в точности то время, которое было в момент загадочного события. И благодаря этому постепенно нашел преступника. На Аркашу это произвело большое впечатление. Он ходил и думал об остановившихся часах, о спидометрах в разбившихся машинах, которые хранят память о последней скорости. И теперь он решительно принялся крутить календарь, на много дней отставший от времени.

Поначалу календарь крутился плохо. Аркаша сразу догадался, как переставлять число, но вертел шкатулку с табличками слишком быстро. Только когда он приноровился, календарь начал мерно щелкать, перекидывая туда-сюда числа. Дойдя до нужной даты, Аркаша не сумел остановиться. Он принялся крутить дальше, в будущее. Увидев строгое распоряжение, он обрадовался, что сообразил вращать медленно сам.

Мама разрешила Аркаше поставить календарь у себя в комнате. Он поставил его на верхнюю крышку пианино и каждый день исправно переворачивал шкатулку, выставляя нужное число. Особенно приятны были первые дни месяца, когда календарь следовало поворачивать несколько раз. Играть же в календарь без нужды он больше себе не позволял.

Со временем, однако, в нем зародилось беспокойство. Впрочем, не беспокойство даже, а просто беспокоящее любопытство. Мерно щелкающий календарь был внутри как-то устроен. И Аркаше было жутко интересно, как. Части шкатулки были скреплены винтиками, которые можно было отвинтить…

…Разумеется, очень важно было успеть собрать календарь обратно до возвращения мамы. Календарь стоял у Аркаши на ответственном хранении и не был его собственной игрушкой. Если бы у мамы спросили разрешения, она никогда не позволила бы развинчивать его в исследовательских целях. Поэтому исследовательская операция получалась секретная. Она проводилась в тот момент, когда мама отправилась на совещание.

Аркаша вполне понял, как устроен календарь. Устройство-то оказалось самое простое. Таблички были просто уложены друг на друга и перемещались по кругу одна за одной. До возвращения мамы оставалось еще много времени, и можно было спокойно собрать все обратно. Он взял табличку «Ленинградский монетный двор» и принялся прикидывать, должна ли она идти первой. Порядок, в котором следовали таблички, он не запомнил, поэтому следовало…

Звонок в дверь мог обозначать только одно: мама отчего-то вернулась раньше. Вместо двух свободных и спокойных часов на сборку календаря у Аркаши осталось две минуты. Он даже не успел хорошенько завинтить второй винтик из двух.

 

– Странно, – говорил маме долговязый молодой человек в очках, – смотрите, как странно работает вечный календарь Василия Андреевича. Семнадцатое число, а за ним двадцать третье. Потом четвертое.

– Он в последние годы болел, – отвечала мама, – может, как-то неаккуратно обращался и сломал.

– Странно. Такая крепкая вещь. Ну да ладно. Мы, я думаю, на выставку его все равно возьмем. Все-таки личная вещь Василия Андреевича. По которой он, так сказать, следил за ходом времени. У нас название выставки «Время академика Поланского». Со значением вроде название, получается. Он же и занимался временем в том числе. И выставка как бы про его эпоху. Как в институтах было, как вообще жили. Вещи, документы. Так что календарь возьмем. Он же стоять будет, верно? Никто не узнает, что там что-то не так. Поставим просто… я так думаю, что дату, когда Василий Андреевич ушел, верно? Получится вроде бы как символ. Как ее выкрутить то?

Долговязый молодой человек принялся крутить календарь, пытаясь найти нужное число.

 

 

3.

– Дерьмо, – говорил художник долговязому молодому человеку, оглядывая выставочные зал, – ты прости меня, Иван, но это полное дерьмо. Бессмыслица, фальшь, стариковщина.

– У тебя все дерьмо, – обиженно отзывался Иван, – это же не художественный концептуальный проект. Выставка памяти шефа. Я вон застал его, когда он еще работал. Золотой был человек. Василия Андреевича все, кто лично знал, любили. Выставка памяти. А ты говоришь грубости.

– Я говорю – дерьмо, потому что так и есть. Я человек прямодушный. Ну что это такое? Что за название? «Время академика Поланского». Ты придумал? Ты. Дурак. Такие названия давали при совке. Я, конечно, понимаю, что это как раз про совкового деда выставка, но все-таки надо эстетическое чувство-то иметь, а?

– Слушай, – сказал долговязый, – я вообще жалею, что тебя позвал. Даже и обсуждать с тобой больше не буду. Не нравится – уходи. Я как мог старался, собирал, оформлял. Вещи, документы, всё. Думал тебе показать. А ты с какой-то странной точки зрения смотришь, честно говоря. Я, короче, не ожидал.

– Дурак, – отвечал художник, – не обижайся. Выставка как выставка. Старпёр как старпёр. Другим старпёрам понравится. О, а это что? Это чехол для достоинства? Че? Наусник? Мама Израиль, что это такое вообще? Эта хрень типа на усы надевалась? Ну да, у него были знатные усы. Таким усам только наусник и нужен… Наусник… Видишь, интересный экспонат у тебя. А это что? Лабораторный протокол… А чего карандашом всё? Так положено? Прикольно. О, большой принт. Ты текст писал? Академик… сыграл огромную роль… все знавшие любили… Так уж и все? Как Ландау, наверное. Интересно, про вашего Андреевича кто-нибудь напишет честный мемуар?

Художник переходил от экспоната к экспонату. Долговязый Иван обиженно ушел в угол и уселся на стул. Его сердило, что друг так нечутко проходится по важным вещам.

– Опа! Опочки! Слушай. Это вот вещь. Я такую вещь ищу уже давно. Веришь ли, не могу найти. Именно с этими медалями! Раньше этих календарей было сколько хочешь. Продавались на каждой барахолке. А сейчас мне понадобился, я ищу – нигде нету. Слушай… его нельзя отсюда одолжить, а? Мне очень надо. У вас он тут просто так стоит, во имя старпёрства, а у меня искусство. Мне реально надо. Правда. Я потом верну, после выставки. А? Блин.

Иван, разумеется, не дал. Художник еще немножко походил, досадуя. А потом задумал что-то. Дверь зала не запиралась: в петли вдевался навесной замок, но он не закрывался. Никому не приходило в голову, что в зале для памятных экспозиций может оказаться экспонат, который кому-то захочется стащить.

«Современное искусство невозможно без акционизма, – размышлял про себя художник, – а акционизм антиобщественен по своей сути». Ему было неудобно перед Иваном, но не украсть календарь было невозможно.

«Там он стоит во имя старпёрства, – художник развинтил шкатулку календаря и разложил таблички с числами, – а у меня искусство. Так-так-так, порядок, порядок».

Он разложил таблички, что-то прикинул, а потом быстро собрал их вместе. Над текстами художник несколько секунд подумал и тушью приписал к «ВРАЩАТЬ МЕДЛЕННО» приставку «из», а к «МЕСЯЦ ПЕРЕСТАВИТЬ» приставку «полу». «Полумесяц переставить. Извращать медленно». Вышло концептуально, и художник довольно поцокал языком. Ленинградский монетный двор оказался достаточно концептуален сам по себе и изменений не потребовал.

Собрав календарь, он вытащил из шкафа разлапистую конструкцию с электромотором. Начав прилаживать мотор к календарю, художник обнаружил, что ему мешает ножка календаря.

«Мама Израиль, чтоб тебя», – он ухватил напильник и принялся энергично пилить.

Работать пришлось целую ночь, и к утру произведение оказалось готово. Инвалид-календарь, лишенный одной ножки, смотрелся как-то несчастно и растерянно. Тем более, что он был довольно топорно прикреплен к электрическому приводу, а окошечко с месяцем и цилиндрик с днем недели оказались закрашены черным маркером.

Художник, однако, был доволен. Он выставил на календаре 31 число, вставил вилку в розетку и нажал на кнопку. Поначалу мотор завертел календарь слишком быстро, и таблички застряли. Но мастер покрутил резистор, и произведение заработало.

Старый календарь поворачивался непрерывно, щелкая. «31, – показывал он, – 30, 29, 28».

«Отлично! – сказал художник вслух, – чудесно. Бомба. Время взад. История вспять. Как у Гитлера. Это вам не время академика старпёрского. Символ. Протест. Искусство».

Он подошел к окну мастерской и увидел, как из-за угрюмых градирен неудержимо поднимается солнце.