Игорь КОРНИЕНКО

 

 

Прозаик, драматург. Родился в Баку (Азербайджан). Публиковался в коллективных сборниках «Новые писатели», в журналах «Октябрь», «Москва», «День и ночь», «Смена», «Полдень XXI век», «Байкал», «Зеленая лампа», газете «Литературная Россия» и др. Автор книг «Победить море», «Игры в распятие». Лауреат всероссийской премии имени В.П.Астафьева в номинации «Проза», обладатель национальной премии России «Золотое перо Руси», специального приза жюри, международного драматургического конкурса «Премьера 2010» за пьесу «Памятник Гитлеру». Участник Форумов молодых писателей России и зарубежья (2004-2012), семинара прозы Совещания молодых писателей СПМ 2015 года. Живет в Ангарске (Иркутская область).

 

 

ДАЧА

(Между первой и второй…)

Рассказ

 

«Вздрогнули».

 

Вот вы видите, как по желтым обоям медленно, крадучись, ползет таракан.

Вы видите, как он шевелит усами, как передвигаются рывками крохотные противные лапки.

Вы никогда не любили тараканов? Или любили? Скажем, вы могли, к примеру, раздавить таракана? Прихлопнув его ладошкой или хотя бы пальцем?..  Упаси Боже? Ха! А вот Наталья Владимировна Рожкова может. Правда, делать это она научилась не так давно. Всему в жизни рано или поздно приходится учиться, ведь так?.. Она научилась не сразу. После второго стакана разбавленного спирта.

Смотрите, вот сейчас она заходит в калитку. Это, кстати, её дача. Она всегда мечтала о собственном доме, но так получилось, что всю свою жизнь (а ей сейчас сорок) Наталья жила сначала в коммуналке с родителями, потом в общежитии для молодоженов и наконец в двухкомнатной квартире.

О даче за городом, у реки, мечтала и видела сны. Сначала пробовали с мужем копить, откладывали с получки по три тысячи рублей, но каждый раз случалось непредвиденное, и… приходилось разбивать копилку.

Муж ещё, как назло, пил. А, впрочем, вон там, за забором, слева от калитки, в которую только что вошла Наталья, на лавочке сидит он собственной персоной. Петр его зовут. Точнее, как он любит говорить, его не зовут – он сам приходит. С проседью волосы, красный нос картошкой, ничего не выражающий взгляд пьяных мутных глаз. Он забыл, что когда-то увлекался хоккеем. Обрюзг, скукожился, погас.

Наталья держалась. Держалась из последних сил и из-за сына. Сын не приехал сегодня на дачу. Сын считал покупку дачи первой ласточкой в материной вечно пьяной весне. Именно с дачи и началось мамино отступление. Мамино падение.

Вот видите, как она с трудом поднимается на веранду. Как прогибается её худощавое тело под натиском бурлящего в крови алкоголя. Ей тяжело наступать – поднимать ногу, смотреть вверх… Ещё это солнце, как на грех, так ярко светит, слепит… и солнца свет пробуждает старую подругу – головную боль.

Вечная весна только тогда приятная, цветущая и безболезненная, когда всё ещё полон стакан… ну, с водкой, скажем. Вон, пожалуйста, в киоске у самых дач пол-литра водки-катанки, прозванной среди дачников «гониловкой», стоит всего 40 рублей. Если с мандариново-лимонными корочками «гониловка» – это чуток подороже, за 50-60 рубликов.

У четы Рожковых только что разбилась полуторалитровка взятой в долг катанки.

Это Петр споткнулся у Степановской дачи и, во-во, теперь вы видите, как Петр поднимается с лавочки, а в руках у него осколки. Он лижет стекло и жадно нюхает. Петр – алкоголик со стажем. Наталья в это время долго возится с дверью, никак не попадет ключом в замочную скважину. Через пять минут она бросит это «грязное» дело и присоединится к мужу. Они отправятся на новые поиски. Для пьяницы поиск бутылки – священный ритуал. Пьяница ищет огонь, который очистит его изнутри и поглотит снаружи. Это своего рода катарсис. Недаром говорят, что пьяница ближе к Богу. Вот посмотрите, видите, как они идут, обнявшись, по пыльной дороге между дачами. Как труден каждый шаг – словно на заклание. Иисусовыми следами. Шаг за шагом. С крестом и за крестом. Муж и жена Рожковы нашли свой «крест» на даче у самогонщицы бабы Шуры.

Там Наталья раздавила кулаком своего 345-го или 347-го, не помнила она уже точно, таракана. Раздавила и сказала:

– А я ведь не пила, баба Шура. И тараканов боялась, а как купила дачу…

– Дачу-дачу, – проблеял муж и потянулся за стаканом.

Сидели на кухне. Баба Шура, тощая старушенция со вставной челюстью и  в рыжем парике под «каре», разлила по кружкам, которые небрежно сполоснула в тазике с желто-коричневой водой (всё равно спирт убьет всех микробов), протянула гостье «бокал» и громко, торжественно изрекла:

– Дачи – это то, что роднит нас с водкой и тараканами.

– Я покупала дачу, чтобы отдыхать на ней, а не пахать, как лошадь.

– Тогда за лошадей, – промямлил мужчина и, не чокаясь, выпил.

Старуха с Натальей чокнулись кружками.

– За наши дачи, – и баба Шура выпила.

– За дачи, – и Наталья выпила.

А ещё три года назад она на дух не переносила запаха спиртного. А пить начала на следующий день после покупки дачи. Дача досталась за копейки. И какая дача: с верандой, двухэтажная, с камином и оборудованным погребом. В общем, повезло. Знакомый Петра по работе срочно уезжал в Германию и по дешевке всё распродавал. Дача досталась Рожковым.

– Нет, есть Бог на свете, – признавалась Наталья, – я молилась на дачу, где смогла бы спокойно закончить свои дни, умиротворенно, на солнышке, среди цветов и птичек… И вот, пожалуйста – вымолила. Меня убивал город с его зловонием, квартира, где всегда тесно и шумно, кухня добивала, я с неё не вылезала. Глеб ещё с друзьями, понятное дело, подростковый возраст, тяжелая музыка, но не вечером же, когда я усталая бегаю из кухни в ванную, успевая и приготовить ужин, и постирать спецовку Петра. Пете я и носки с трусами стирала. Зато Глеб у меня с седьмого класса всё сам стирал, кроме джинсов. Уставала всё это время, как собака. Однажды на ходу уснула, шла из кухни с тазиком белья и… уснула. Грохнулась на пол, тазик в одну сторону, белье в другую. Я же ноль эмоций – дрыхну. Ну, полагай, баба Шура, какая жизнь рабская.

Старуха соглашается. Подливает самогонки, кивает.

– Спала и видела, как отдохну на своей даче. Как приеду туда, наделаю окрошки, наемся до отвала, одна, никого, и лягу посреди грядок с укропом и петрушкой на солнышке. Буду сладко дремать до вечера, а вечером разожгу камин и просплю у камина до самого обеда. И чтобы на даче, и чтобы одна. А как наотдыхаюсь – пускай все приезжают. Шашлыков наделаем, салатов…

– Салаты – это да, – подала голос захмелевшая баба Шура, – я тебя понимаю.

Петр, взгляните, под шумок налил себе еще с полстакана и быстро выпил. Кашлянул в сторону, занюхал зеленым луком и выдал:

– Она, это, после дачи только согласилась со мной выпить. Тока после дачи водочки попробовала, веришь – нет, баба Шура, а до дачи в рот и пива ни капли не брала.

– Дача помогла, видит Бог, – согласилась старуха, –  выпивший человек ближе к природе, к растениям, грядкам, деревьям, жучкам всяким… По себе, вот вам крест, знаю.

– Прав Петя, прав. Ненавидела спиртное, да и сейчас не сказать, что люблю, так, дачу обмываем.

Когда на вопрос сына-восьмиклассника: «Сколько можно пить, мама?» мама отвечала: «Дачу обмываем», парень недоумевал: «Третий год?!»

Мать тупо пыталась вспомнить, когда она взяла свой первый стакан водки, и… и не могла вспомнить.

«Ну, уж не три, точно», – отвечала она сыну. И продолжала пить и давить рукой тараканов. Потому что выпивший человек ближе к природе и жучкам всяким…

Первая неделя на купленной даче пролетела пьяно-похмельным угаром, за ней вторая неделя, месяц. Глеб не мог узнать мать. Всегда трезвомыслящую, строгую, бескомпромиссную… Куда делась та сильная, как казалось, женщина? Да так быстро. Разве такое возможно?..

Глебу стало казаться, что мама пила всегда. Её взгляд стал другим, и кожа на лице, и мимика, и слова…

Мама изменялась каждый день, каждый час … Когда она уехала, наконец, с дачи, теперь уже злосчастной для Глеба, мальчик надеялся, что мама образумится: дача далеко… Увы.

– Что с дачей? – спрашивал Глеба друг еще с садика Витя.

Глеб боялся, что кто-то увидит его мать, увидит пьяной, с растрепанными волосами, мертвым взглядом и дряблой, повисшей на щеках кожей. Боялся. Ладно, отец, но мама…

– Скоро свожу тебя туда, – отвечал, стесняясь, Глеб, – предки вот-вот в город переедут.

Впрочем, скоро всё открылось само собой. И как Глеб ни пытался скрывать новое пристрастие мамы, как ни прятал её от соседей, учителей и Вити… Всё открылось.

Наталья Владимировна Рожкова проснулась приблизительно через полгода после покупки дачи у себя в квартире на не разобранной кровати и поняла, что ей необходимо похмелиться. Денег в кошельке почему-то не оказалось. Муж был на очередном калыме. Сын в школе. Позвонив к соседям справа и  к соседям слева, Наталья, которую уже начинала колотить похмельная дрожь, выслушав тишину, босиком пошла через дорогу к дому, где жила её подруга. Навстречу, как всегда это бывает, попалась учительница Глеба, которая как раз шла к Наталье Владимировне по поводу успеваемости сына. Денег учительница Наталье не заняла. Наталья продолжила свой путь дальше.

– Вам лечиться надо, – выкрикнула вслед женщине учительница, – пьянь.

Молча, ни слова, под бешеный бой висков и убийственные спазмы желудка Наталья поднялась к подруге. Её почти стошнило у дверей нужной квартиры, она выплюнула желто-зеленую мокроту и тихо постучала в дверь.

Сил не хватило, чтобы дотянуться до звонка. Наталья постучала ещё раз и ещё тише, а потом из неё всё полилось, и женщина, схватившись в последней надежде за ручку подругиной двери, сползла на пол. Дверь открылась.

– Наливай, что ли…

С этих слов теперь начинала любой разговор Наталья.

На её счету был 444-й или 448-й раздавленный таракан. Три с лишним года прошло. На даче из всех этих лет она была в общей сложности не более четырех месяцев. Обмывать, как оказалось, можно и в городе. Глеб уже не прятал мать по комнатам и в ванной от знакомых и друга Вити, а, смирившись, терпел все её пьяные выходки и не мог поверить, что когда-то мама была другой.

На дачу успели привезти только четыре табуретки, старый книжный шкаф, стол,  кучу ненужных книг и кое-какую посуду.

Глеб приспособился к такой жизни, она ему казалась достаточно свободной. Деньги каким-то образом были, пускай и не тысячи. Часто он ездил к бабушке и ночевал у близких родственников или у Вити.

– Как тетя Наташа? – спрашивал друг.

– Пьет, – спокойно отвечал Глеб, – дачу обмывает. Сама там уже сто лет не была, а всё обмывает. Говорит, что между первой и второй перерывчик небольшой.

– А про больницу что слышно?..

– Кого там?! Батю вон пытались положить, и чё? Он там в первый же день нажрался, его и выпнули.

– Не хочешь спасать мать?

– Спасал уже. Не спасается.

– А я бы ещё постарался.

– Сколько можно, Вить, ты не в деле, не в среде… Поживи с моё в такой дурке и всё поймешь. Посмотрим потом, кого надо будет ещё спасать.

– Думаешь, я слабак? Что, не выдержу?..

– Не об этом сейчас, Витя. Ты, кстати, пробовал самогон уже?..

 

А вот и утро следующего дня. Или, постойте, это не утро, а вечер?! Как чета Рожковых от бабы Шуры добралась до своей дачи, никто из них не помнит.

Утро похмельной казни стучит и пытается вырваться изнутри. И не хочется ничего, кроме как выпить чего горячительного.

Отекшее лицо Натальи не отойдет уже, наверное, никогда, как и не сойдет алый цвет с носа Петра. Сидят они друг напротив друга на табуретках и не решаются заговорить. Кто первый?..

– Может, до Гальки твоей поедем, – тяжело пробасил мужчина, – она точно нальет, у неё всегда есть.

– Жди чуток, кажись, калитка скрипнула.

– Ну, бляха…

И точно, через минуту-другую дверь открывается, и вот вам нате: рыжеволосый сын Глеб с другом Витей, и в руках у Глеба спасительная жидкость. Немая сцена. А хотя нет, видите, как затряслись у Петра руки, и задергалось правое веко, а на Наталью взгляните – как расплылась по её и без того расплывчатому лицу довольная улыбочка.

– Сынок, ты приехал, – со слезами на глазах женщина протягивает к мальчишкам руки и пытается встать.

– Сиди, мам. Упадешь ещё, – просит Глеб.

– Витенька, – всхлипывает тогда Наталья, – как я рада, что вы приехали.

А глаза уже пьют из стеклянной бутылки драгоценный эликсир. И уже вроде жива, и можно продолжать жить.

– Мужики, – подает голос Петр, – самогон-то где брали? Не паленый? Я паленый пить не стану...

– Щ-щ-щ, Петя, замолчи, мальчики с дороги устали, давай приберем со стола.

– Поесть есть что? Мы только хлеба с колбасой взяли.

– Есть, Глебушка, есть, родненький. Сейчас картошечки в мундирах заделаем, салатика нарежем. Вы располагайтесь. У-у, пакость, – женщина неожиданно хлопает по столу ладонью, – вот так, получай. Никак пятисотый, а, Петр?

Наталья с мужем переглянулись.

– Что? Кто пятисотый? – спросил Глеб. – Напугала, чуть в штаны не наложили.

Друзья смотрят на улыбающихся взрослых, на мужчину с двумя стаканами и женщину с рукой, сжатой в кулак.

– Не говори им, Наташ, пусть нальют, потом скажешь.

– И верно, ребятушки, давайте по чуть-чуть, и тетя Наташа покажет вам кое-что и всё расскажет…

Глеб с Витей переглянулись.

– Наливайте, что ли…

И женщина раскрыла ладонь…

 

 

ОСКАЛ ДЖОКОНДЫ И УЛЫБКА ЧЕШИРСКОГО КОТА

Рассказ

 

Под аркой. День. Ближе к вечеру.

 

«Абонент не отвечает или временно недоступен».

Сотовый вернулся в карман куртки. Женя подумал: «Осень чище весны. Весна грязнее»; перепрыгнул через лужу, забежал в арку.

Дождь пошел сильнее. Забарабанил по железу автомобилей, шапкам беседок-грибов на детской площадке, судьбе…

«Всегда дождь. Всю жизнь».

Под аркой было холодней, словно ветер тоже боялся промокнуть и укрылся в кирпичном проеме дома номер 17 по улице Коминтерна.

– Простыть, заболеть, умереть… – парень попрыгал, достал телефон, повертел.

Окно на пятом этаже отсюда хорошо просматривалось. Белая занавеска, слегка приоткрыта форточка, на подоконнике стопка книг.

«Нет, это заурядный сценарий. Пошло».

Представил – дождь превратился в бензин. Он промок насквозь, до трусов, до костей, пропитался… А вот в руке зажигалка, между губ сигарета, решил покурить, наполнить никотином пустое ожидание.

Щелчок, и крохотная искра превратилась в пламя. Миг, и он обратился в огненный столб. Стоял и горел. Не шелохнувшись, уставившись в окно на пятом этаже.

«Абонент не отвечает…»

Он будет смотреть до последнего, пока не выгорят дотла глаза. И пустыми глазницами будет смотреть, ждать, когда в окне за белой занавеской покажется знакомая фигура…

Пеплом станет. Пепел будет смотреть… Ждать…

Спрятал телефон. В арку заглянула худая черно-белая дворняга.

Кивнул ей.

«Как я. Одинокий, мокрый, забытый».

– Никому не нужный, – сказал.

Пёс согласился, скользнул вдоль стены и сел в шаге от юноши.

– И зачем мы с тобой всё ещё живём? А?..

Дворняга знал ответ. Знал, но как рассказать?.. Поделиться?.. Хоть загавкайся, не поймёт ведь…

Пёс улегся, положив морду на грязные лапы, прикрыл глаза. Дождь гипнотизировал, ветер усыплял…

«Сгореть! Сгореть от невозможности чувствовать ответное чувство! От неумения смеряться… Пеплом стать… Пеплом твоим… Твоей…

Пеплом твоей сигареты

Буду!

Родинкой над губой

Простудой…»

Женя усмехнулся, пришедшим строкам. Пёс хмыкнул в полудрёме.

«…Звуком в рассказе о нас

Буквой.

Жарким дыханием твоим

Утром…»

Стихи последние месяцы лезли в голову, толпились, иногда вынуждали записывать их на смятых клочках конфетных обверток…

– Пеплом твоей сигареты…

Вытянул руку под дождь.

Раньше он любил дождь. Теперь нет. Мокрая, холодная стена разделяет. Под дождем всё становится размытым, неестественным… Далеким…

– Это дождь нас отдаляет. Проклятый весенний дождь…

Пёс в этот раз никак не среагировал.

«И вместе с кем-то ты всё равно один».

На изрезанной мелкими трещинками ладони капли дождя собрались в крупную пузатую слезу-улитку. Женя перевернул ладонь, улитка-слеза скатилась и плюхнулась на асфальт. Разбилась.

Он опять увидел пылающего себя… Освещающего собой темные стены арки… Мрак грубых сердец и черствых душ.

– Осветитесь моим огнём. Пропитайтесь светом моим… – прошептал тихо.

«Бензиновый дождь

Раздает чаевые

Кому зажигалку

Тебе только спички

Гори!»

– Это весенняя жертва дружок, – сказал и вернулся к спящему псу, – весна не начнется без жертвоприношения, понимаешь? Всему нужна жертва. Большинству – точно.

Присел на корточки. Снизу окно казалось пропастью в небо. Серое, грустное, не живое небо… 

– Пропасть в пропасти.

Дружок поднял ухо, повертел носом, взглянул на человека, пожалел его…

«Так мало света вокруг. Безумно мало… Итак, если свет, который в тебе –  тьма, то какова же тьма?..»

В коленях заныло, пришлось подняться, пёс встал следом, огляделся.

– Всё в порядке? – спросил Женя, – без изменений, – ответил за пса, достал телефон.

– И снова, и снова…

"Абонент не отвечает или временно недоступен. Пожалуйста…"

Вышел под дождь.

«Давай, поливай, дождь! Сожги меня. Я жертва! Бери! Я готов! Да будет свет!»

Пес в арке неожиданно резко, с надрывом гавкнул. Лай подхватило эхо и разбило о стены домов с невероятным грохотом…

– Йо, – вздрогнул, развернулся.

Дружок теперь рычал, уставившись на стену, ощетинившись и замерев.

– Эй, что с тобой?!

Только сейчас Женя увидел нарисованную на стене красным улыбку Чеширского кота из Кэрролловской Алисы:

– Её же не было… – Он хорошо помнил бетонные кляксы-раны, паутину трещин на серо-желтой стене. Помнил нацарапанный лозунг: – «Кто не с нами тот под нами!». Улыбки не было!

– Не было…

«Кот, по всей видимости, был тут. Тоже скрывался от дождя под аркой. Коты, солидарны со мной, ненавидят дождь. Чертовый дождь… Дружок почуял, спугнул котейку, и вот всё что от него осталось...»

Подошел к стене, пёс перестал рычать:

– Кс-кс-кс, – тронул улыбку Женя, – свежая…

Улыбка от прикосновения потекла красным по пальцам…

– Блин, – отдернул руку как ошпаренный. Ладонь, казалось, вспыхнула, загорелась. Огонь  в секунду добрался до локтя, плеча…

– Чо-о-о-рт, – бешено затряс рукой, Дружок  истерично зашелся лаем…

«Под дождь!»

А под дождем Женя заметил, как на пятом колыхнулась занавеска…

– Не-е-ет!

На ладони красная краска, и сердце выстреливает из груди, бабах! По направлению к окну. Пулей, кровавым ошметком, оно разбивает стекло и взрывается там, в маленькой комнате, фонтаном. Сердце – бомба.

«Неужели она?»

Но сотовый как заговоренный… Беспощадный…

Время беспощадно, чувство, дождь…

«Улыбка беспощадна».

Возвращение под арку как расстрел. Добровольно на крест со своим молотком и гвоздями…

Дружка нет.

«Все уходят! Все бросают!»

На стене красный оскал…

– Ну, уж нет.

Руку в карман, там, где зажигалка.

«Не взгляну, даже в пол-лица. Ни глазком…»

С ладоней капает дождь…

«Бензиновый».

– Чувствуешь запах? – обращается Женя к кошачьему оскалу, и не дожидаясь ответа, «вдруг ответит», чиркает колесиком зажигалки.

«Пеплом твоей сигареты буду…»

Искра.

 

Под аркой. Ночь. Позже или намного раньше.

 

– Всё. Задрало. Давай будем толкать.

Мужчина выбрался с трудом из машины. Толстый – 120 кг, вспотевший от плотного ужина и злости, в темноте его лицо лоснилось и пылало:

– Всегда ненавидел тут ездить, нет – попёрся.

Сын молча стоял рядом. Заглохшая под аркой черная «Волга» блестела, под стать владельцу, вымытая вечерним ливнем.

– Мож, из-за того, что весь день под дождем была, – предположил щуплый юнец.

– Макс, – рявкнул отец, – не гони. Вот, херню же порешь, сам понимаешь…

Мальчик попятился в темноту.

– Посвети лучше, я уронил что-то…

Максим кашлянул, промычал…

– Ты-то чё застрял?! 

– Я-а, это, – испуганно озираясь, полез в карман джинсов.

– Говорю же, что куришь… мать…

Отец в темноте замахнулся:

– Вот только попробуй мне не бросить.

Максим достал зажигалку:

– Может, сотиком посветить?

– Может, заткнешься?! Без тебя тошно, – в мясистой ладони загорелся экран телефона, – умник чёртов! Сам знаю.

Сын осмотрелся, он не часто ходил здесь последний год. Взглянул на стену. Искаженная кровавая полуулыбка взглянула на него.

В него.

«Вот блин».

Максим поднес к рисунку зажигалку и чиркнул по кремнию.

– Чё, совсем тупой, да?! –  прорычало мгновенно возле уха, – не чуешь запах?! Мать! Бензином. Горючим воняет, а он тут пшикает!..

– Я-а, это…

– Это, взлетим ща пулей к дяде Пете… Дебил. На том свете не покуришь…

Толстяк довольный остротой хохотнул:

– Ума нет, считай калека. И чё эт, вроде первый час ночи, а ни одного окна не горит.

– Одно.

– На пятом которое? Это там, где кошатница жила?

– Это её мать, она поэтессой была…

– Какая хрен разница, обе того… Ку-ку… Так померла же она уже месяца два как… Кто там свет жжет?.. А мы потом платим… Суки…

– Она в параллельном классе училась…

– Кошатница?

– Поэтесса. Дочка…

– Знаю, что дура.

– Она стихи про любовь писала, про дружбу, про мир, про наш двор…

И вдруг услышал девичий голосок. «Или это ветер так дует в арке?..»  Она читала стихотворение собственного сочинения когда-то давно сто лет назад:

– Дождь – собака

Зарядил и идёт почём зря…

Хотя почему же собака?

Дождь – кошка.

Украдкой ластится

Мне в душу,

А я…

Я устал от дождя.

И дождь не собака

А кошка.

Не заметил, как начал нашептывать стих себе под нос:

– В окошко… Стучит…

– Молишься ты там, на хрен, что ли?.. – Толстяк отрыгнул, – весь в мать…

– Хорошие стихи, добрые стихи, – ответил, юноша, – мне посвятила однажды…

– Конечно тебе… Такой же дебил, чё тебе ещё остается… Ни рыба, ни мясо. Если в облаках не летаешь, так куришь.

– У них там другой мир.

– Дурдом, хули…

Сын вздохнул:

– Вечность…

Отец же, пытаясь отыскать, наконец, под машиной что-то, громко продолжал вперемежку с отрыжкой:

– И тебе, гы-к, если не повзрослеешь, гы-ык, психушка, гы-ыыы-к, светит. Потом тож, как эти, подохнешь по-тихому, гы-к, и квартиру государству, мать его, оставишь… Гыы-ык… Духи наверняка там шастают по квартирке-то… Призраки, епти… Гы-ы…

Сын смотрел в светлое окно, спасительный маяк, на пятом этаже в море тьмы. Он был там, в той комнате когда-то давно, сто лет назад... У них окатилась кошка, и Максим зашел выбрать котенка. Да, так оно всё и было. В квартире, как в ином мире. Другом времени. Измерении. Большие часы с маятником в прихожей, деревянные резные книжные шкафы, чучела всяческих птиц, керамические скульптуры и картины.

– Мона Лиза? – мальчик застыл перед картиной в массивной раме на стене. Он не ожидал увидеть такую знаменитую, такую знакомую картину здесь, в детской комнате девочки из параллельного (мира) класса. От удивления рот вытянулся заглавной буквой «О».

– Я буквально недавно смотрел про неё передачу, про загадку этой картины. Предполагают, она инопланетянка… Это же Мона Лиза?..

–  Ага. Джоконда, – девочка тогда улыбнулась.

Макс готов и сейчас поклясться, что улыбка той женщины, что была на картине Леонардо, и улыбка девочки, стоящей с котенком в руках перед ним, были одинаковы. Один в один…

– Копия, –  сказал тогда, сто лет назад, мальчик.

– Копия, – подтвердила девочка, продолжая улыбаться…

– Чё тормозишь, твою душу, Макс?! Толкай, давай, меня сейчас вырвет, не надо было столько курицы… – Он ещё и ещё раз отрыгнул. – Чё притих? В жопе язык застрял, ау?..

Сын не ответил. Щёлкнула зажигалка и слабый огонек осветил каракули на стене дома 17 по улице Коминтерна.

«Изначально это была та самая улыбка, улыбка девочки, улыбка с картины… Теперь же это – оскал. Что-то стерло улыбку изранило, исказило, извратило… И этот оскал пронзал до костей, до крика…»

– Невозможно, – говорил сын, – невозможно.

Со стены и в самое сердце души вонзился в него, человека, этот нечеловеческий оскал. Вонзился и пронзил. И поразил…

– Придурок! Дебил, мать твою! Мы же взорвемся! – вопил толстяк, размахивая руками, брызжа слюной, – сгорим к чертовой матери!..

Максим вобрал, сколько было возможно, в легкие воздуха, «воздух после дождя отдает бензином» и, повернувшись к отцу, закричал тому в лицо. В ответ. И крик сына раздул пламя. Крик сына взорвал тишину и заплывшее жиром сердце отца. Крик зажег все окна в доме… Дом вспыхнул десятком, сотней окон… Загорелся…

Крик подхватило небо. Небеса ответили громом. Удар за ударом… Стараясь перекричать человека. Но сына крик – победил.

Грохотало всю ночь…

Гром успокоился, затих, лишь, спрятавшись под аркой дома номер 17, когда первые лучи солнца дали о себе знать пожаром из мириад солнечных зайчиков. В лужах, в окнах, в глазах…