Елена САФРОНОВА

 

Прозаик, литературный критик-публицист. Постоянный автор литературных журналов «Знамя», «Октябрь», «Урал», «Бельские просторы» и других. Редактор рубрики «Проза, критика, публицистика» журнала «Кольцо «А». Автор романа «Жители ноосферы» (М., Время, 2014). Лауреат Астафьевской премии в номинации «Критика и другие жанры» 2006 года, премии журнала «Урал» в номинации «Критика» 2006 года, премии журнала «Кольцо А», премии «Венец» (2013). Член Русского ПЕН-центра, Союза писателей Москвы, Союза российских писателей.

 

 

ЗРИ В КОРЕНЬ!..

 Мария Ануфриева. Карниз. – М.: Эксмо. – 2015.

 

…Однажды в Рязанский театр драмы приехал фестиваль «Театральный синдром». В его репертуаре был и спектакль бельгийского режиссёра-хореографа Алана Плателя «Гардения», имеющий репутацию скандального. Спектакль «Гардения» ещё до его показа называли «провокационным», «безнравственным», «опасным» - всё потому, что в нём речь идёт о трансвеститах.

Конечно, когда спектакль начался, стало понятно, что основным предметом сценического действа была не жизнь этой категории населения, а закрытие кабаре, где долгие годы шло артистическое шоу трансвеститов «Гардения». Артисты состарились, представление устарело, кабаре вышло из моды, и они собрались на сцене в последний раз, чтобы «оттянуться напоследок», как сказали бы молодые зрители. Завтра им предстоит расстаться с театром, с привычным образом жизни, скорее всего, и друг с другом – эта безысходность чувствовалась в каждом жесте, в каждой реплике пожилых некрасивых людей, со встречи которых начинался спектакль. В этот последний вечер в компанию стариков затесался юноша смутной сексуальной ориентации, не находящий нигде в мире понимания, надеющийся, что хотя бы они его примут в свою компанию. Старики не только приняли его в свой круг, но и допустили до участия в шоу, а оно состояло в том, что они переоделись в сценические костюмы и вдруг стали прелестными молодыми женщинами, слегка напоминающими образы секс-символов мирового кино: Греты Гарбо, Лайзы Минелли, Мэрилин Монро. И – веселились напропалую, забыв про то, что часы тикают!.. И с ними танцевал парень, наконец-то обретший родственные души.

Это было трогательное, даже пронзительное зрелище. Но… внезапно в партере хлопнуло кресло, и мощная женщина прошествовала по проходу в направлении выхода, волоча за собой послушного мужа и громко возмущаясь: «Позор! Безобразие! Как такое можно со сцены показывать!..». Особый цимес её выступлению придало то, что до конца постановки оставалось десять минут.

Не исключено, что голос этой фраппированной дамы присоединился к письменному заявлению группы провинциальной псевдоинтеллигенции, написавшей гневный протест министру культуры области против фестиваля, растлевающего молодёжь или что-то в таком духе. С тех пор знаменитый театральный фестиваль не приезжает в Рязань, но не фестивалю от этого хуже…

Впрочем, в других российских краях отношение к «Гардении» тоже было неоднозначное. Об этом можно судить по гигантской амплитуде отзывов в сети – от зрительских «Давно не видела, чтобы люди в таком количестве уходили с представления» до «Я вышла после спектакля в шоковом состоянии. После игры актеров. Я уже не помнила, трансы это или кто-либо еще. Их лица, их НАСТОЯЩАЯ боль - заслонили для меня все. И я подумала - НАДО ЖЕ БЫЛО ТАК СЫГРАТЬ!» и до статьи профессионального обозревателя на портале «Театрал»: «За два часа, которые длится спектакль, мы успеваем рассмотреть в мельчайших подробностях тела и узнать о тайных страхах, о страстях и страстишках, о пороках и постыдных тайнах всех членов закрывающегося кабаре трансвеститов. Но также узнать об их боли и нежности, о ночной тоске и одиночестве, об их стойкости и их легкомыслии… О том, что мир транссексуалов, в общем, ничем не отличается от нашего обычного, разве что еще более уязвим и ненадежен».

При чём тут «Гардения»? При том, что обществу довлеет стереотип: если в художественном произведении упоминаются люди с «не такой, как у всех» сексуальной ориентацией, значит, произведение непременно «про это!». Судят по формальным признакам, немногие дают себе труд вчитаться в текст (всмотреться в суть фильма, спектакля), задуматься, так ли важен акцент на «нетрадиционности», или всё-таки подлинный смысл в другом?..

 Возьмём роман Марии Ануфриевой «Карниз», на котором, согласно требованиям законодательства, маркировка «18+» и целлофановая оболочка, без которой литература с таким значком не может быть выставлена в книжном магазине. Целлофан долой, начинаем чтение, а там!.. Главная героиня «Карниза» - девочка Ия, которая с детства чувствует себя «не вполне девочкой». «В ней с детства как будто умещались две девочки: мечтательная тихоня с  пухлой книжкой на острых коленках и бесшабашная пацанка с растрепанными косами, верховодившая окрестными сорванцами». Это первая фраза романа. Что должен сделать недремлющий моралист? Правильно, насторожиться: к чему бы такое, пардон, введение? Что будет дальше?..

Дальше будет первый неудачный сексуальный опыт Ии с деревенским пацаном по фамилии Рогатый – опыт, описанный с той долей натурализма, которая как раз и требуется, чтобы обозначить всеми средствами отвращение девушки и к теряющему во время слу… секса человеческий облик парню, и к самому процессу. Автор уподобляет его…  противному уроку физкультуры: «Также бессмысленно, потно и все не кончается». И это первая любовь?!.. Где шёпот, робкое дыханье? Где, спрашивает негодующая общественность, трели соловья?.. И нет ли в таком пренебрежительном описании основного инстинкта намёка на то, что этот инстинкт можно заменить другим, не основным? Нетрадиционным?  

Неудача дебютного акта не сразу отвращает Ию от секса с мужчинами. Она «выучивает», опять же как урок, все правила «кинематографического» соития – закатывание глаз, постанывания, движения рук и ног – только вот удовольствия ей этот «театр» (слово от Марии Ануфриевой, а не от рецензента) не доставляет. Мрак! Куда катится Ия?..

Ия (переехавшая в Питер) катится ко встрече с колоритным персонажем по прозвищу Папочка – под этим погонялом литературный герой «проходит» весь роман, несмотря на то, что формально он скорее Мамочка. Ия наслышана про классного чувака Папочку: «У него крутой нрав, острый язык, крепкий кулак и новая подружка-юрист». Она и сама хочет стать подружкой такого клеевого кадра – быть может, с ним бессмысленная возня обретёт смысл и радость?.. Смысл Ия находит, причём неожиданный: Папочка, при первой встрече принятый ею за мужчину – «Белые брюки, рубашка в полоску, кожаная сумка на плече, ежик волос», говорящий о себе в мужском роде и активно «употребляющий» знакомую Ии, пока ещё две девушки мрачно курят в соседней комнате – на деле оказывается женщиной. Оставим на совести писательницы несколько надуманный ход, с помощью которого это выясняется. Папочка приглашает главную героиню к себе, покараулить обворованную комнату в необитаемой коммуналке, пока он то ли работает, то ли сам ищет воров, а то полиция не чешется, Ия ночует в комнате с собакой Нормой, а утром возвращается Папочка, будит гостью, и та неожиданно прозревает. «Теперь она глядела опасности в глаза, и имя ей было – Папочка. …У ее ног на краю кровати сидела похожая на мальчика женщина. Высокая, коротко стриженая, опасная. Женщина, которой стоило бы родиться мужчиной, чтобы показать мужчинам как надо любить женщин». Конечно, в настоящей, а не книжной реальности о поле и «биполярности» Папочки героине донесло бы то же «сарафанное радио», но мы ведь в литературном пространстве!..

Но позвольте! Великая русская литература должна учить, воспитывать, подавать хорошие примеры подрастающему поколению!.. А какой пример подают ему действующие лица «Карниза»? Папочка, который «не совсем она и не вполне он», Ия, которая видит преимущества в «семейной» жизни с женщиной: «Если вас еще не поимели, а завтрак уже на столе – либо вы у мамы, либо в гостинице, либо…у женщины». Натуральный цинизм, да и только! А ещё забеременеть от такой связи невозможно. А кто будет исправлять демографический кризис?! Завсегдатаи (завсегдатайши?) бара «Карниз» - заведения, где встречаются только женщины, бурно выясняющие совершенно любовные отношения? Чему этот набор «свинцовых мерзостей жизни» может научить?

Получается, по вышеперечисленным деталям, что «Карниз» – роман про лесбиянок!.. Кошмар! Ужас!.. Как такое можно продавать?! Как вообще рука поднялась написать про это?! Что, нормальных тем для писательницы нет?..

И тут мне хочется вернуться к статье Ольги Егошиной о спектакле «Гардения» и ещё раз повторить её слова о том, что из спектакля можно почерпнуть не только телесные или постыдные подробности о буднях кабаре трансвеститов, «но также узнать об их боли и нежности, о ночной тоске и одиночестве, об их стойкости и их легкомыслии… О том, что мир транссексуалов, в общем, ничем не отличается от нашего обычного, разве что еще более уязвим и ненадежен». Эти же слова можно отнести к роману Марии Ануфриевой «Карниз». В первую очередь – боль, нежность, тоску и одиночество! Ведь это – первое, что бросается в глаза, если читать книгу (да и смотреть спектакль) непредвзято. На деле «Карниз» - книга об одиноких, неприкаянных людях, ищущих свою половинку и ошибающихся в её выборе. Не правда ли, такое случается и в «традиционных» отношениях?.. Только чувство между представителями одного пола «еще более уязвимо и ненадежно», потому что находится под постоянным прицелом любопытных глаз, осуждающих взглядов, под градом гадостных комментариев – иными словами, под давлением общества, которое (давление) вынести не каждому под силу. От такой «атаки» людей, считающих себя нормальными (хотя нормально ли ханжество?) влюблённые ещё плотнее прижимаются друг к другу, ища защиты, и переступают уже предел «отношений», становясь практически единым целым, что Мария Ануфриева и отмечает в середине истории Ии и Папочки: «Не сестры, не подруги, не соседки, не любовницы. Сожительницы, части тела друг друга».  

Между тем безоблачной эту историю не назовёшь. На протяжении большей части «Карниза» социальное неприятие однополой любви не становится движущей силой сюжета, хотя Ануфриева и его имеет в виду, но это станет ясно в самом финале. Две женщины не так слиянны душами, как можно подумать – то к Папочке возвращаются былые возлюбленные, и она оставляет Ию, то самой Ие мучительно хочется… чего? Успешной социализации или исполнения главного женского предназначения? Так или иначе, но она ищет, от кого бы забеременеть, а Папочка, вроде бы одобрившая её затею и обещавшая материальное содействие как самый реальный муж и отец, периодически бесится от ревности. Связь Ии с мужчиной тоже не приносит ей радости, но уже не в физиологическом, а в душевном смысле. Как большинство работающих женщин, Ия ищет любовь на службе, но, по неписанному не только житейскому, но и романному правилу, служебные романы добром не кончаются. На партнёра Ия не может положиться: он её подчинённый, сисадмин, младше годами, сексуально озабоченный маменькин сынок – спариваться готов, отвечать за последствия никак. Мать компьютерщика велит отстать от её сына по-хорошему. А ведь Ия по-настоящему полюбила его! Окружение Папочки не прощает то, что Ия влюбилась в мужика, что хочет родить: «Настоящая лесбиянка, когда видит ребенка, хочет ему ботинком на голову наступить, а ты примазалась». Папочка при очередной ссоре замахивается на Ию ножом – нет, не бьёт, но беременной достаточно... У Ии происходит выкидыш, и сразу после того они расстаются с компьютерщиком. Одиночество героини концентрируется: и в лесбийской среде, и у мужчин она не встречает понимания, сочувствия, поддержки, куда же деваться, кому кричать «Помогите»?..

Просвет в этих тёмных тучах намечается к концу романа. Мучимая угрызениями совести (за выкидыш) Папочка снова сходится с Ией, но у неё проблемы с печенью – из-за пьянства. Ия ходит с сожительницей в больницу, и там молодой весёлый врач Иннокентий смотрит на Ию не только как на посетительницу, но и как на женщину. У них начинается флирт, постепенно переходящий в более серьёзное и глубокое чувство, а бросившая пить Папочка уже не ревнует подругу к мужику, а, напротив, благословляет. Ия и Иннокентий расписываются, Ия снова беременна, Папочка всё чаще проявляет свою глубоко подавленную женскую природу – приходит на свадьбу свидетельницей в юбке и накрашенная, покупает игрушки для будущего малыша, собирается его воспитывать как бабушка… Кажется, что трагикомический поначалу сюжет обретает карамельную сладость мелодрамы, и читатель закроет книгу с приторным послевкусием. Но если бы всё было так просто!..

Когда Ию увозят в роддом, Папочка по телефону просит её назвать сына – она уверена, что Ия носит мальчика, и заранее любит его, что опять же противоречит «кодексу чести» лесбиянок, – Арсением. Ие не нравится это имя: будут парня всю жизнь Сенькой звать. Она отвечает подруге уклончиво. А из роддома её забирает один Иннокентий. Где Папочка? Оказывается, когда Папочка навестила роженицу и шла из роддома, её убили скинхеды с криками: «Петербург не для гомосеков!». В двух шагах от Невского. На память Ие остаются игрушки, которых покойная накупила немеряно. Естественно, сына Ия назовёт Арсением, но дома будет кликать Ариком.

Концовка романа недвусмысленно показывает «перерождение» Ии, её решительное расставание с гибельным (в прямом смысле) миром «Карниза». Пожалуй, даже слишком недвусмысленно, слишком литературно. Однако для моралистов, наверное, эта грубоватая сделанность исхода – женщина выполняет своё предначертание, находит счастье не с симулякром, а с настоящим мужчиной, - покажется единственно возможным завершением сюжета. Который всё-таки не про это, если зреть в корень.  

 

 

СЕАНС ВОСПОМИНАНИЙ

 Марина Борская, Георгий Борский. Я, две Гальки и три Ленки. – М.: Издательство ИП Ракитская Э. Б. (R) Э.РА, 2015. - 288 стр.

 

Книга Марины и Георгия Борских «Я, две Гальки и три Ленки» снабжена аннотацией, обращающей на себя внимание: «Эзотерический экскурс в недавнюю советскую историю – в четырех частях, двадцати историях и двенадцати эпизодах с прологом и эпилогом. Испугались? Ничего страшного».

Пусть материалистически настроенный читатель не пугается «эзотерического экскурса»: в книге не будет ритуалов вроде спиритического сеанса с вызовом духов. Если «Я, две Гальки и три Ленки» и сеанс, то – воспоминаний о детстве главной героини, она же рассказчица, причём уложившийся в недлинный отрезок реального времени (несколько дней). Воспоминания приходят, когда она едет в троллейбусе с работы домой. Взрослую женщину мучают взрослые проблемы: она боится в кризис потерять работу, и поэтому (или вопреки этому?) особенно остро воспринимает то, что за окном: весну, цветение земли, душистый весенний воздух… По тротуару идёт девочка с косичками и голубым шариком в руке. Героиня умиляется: «Когда-то и я была с такими же косичками и такой же счастливой». И с места в карьер начинает рассказывать о своём прошлом, логично начиная с раннего детства – периода косичек и счастья.

Ничего мистического, подходящего под определение «эзотерического», на поверхности этих воспоминаний  не заметно (но никто не мешает «читать между строк»).  Возможно, аннотация – продуманный авторский ход, «цепляющий» читательское внимание обещанием, что вот-вот простодушный рассказ о детстве прервётся некой тайной или приключением? Приключений в книге – хоть отбавляй, но все они детские, затем отроческие, затем студенческие. Принадлежат материальному миру и узнаваемой советской истории, жизни небольшого провинциального городка, типичного до полной потери индивидуальности. А также – знакомому каждому читателю старше 18 лет опыту взросления, насколько неповторимому, настолько и стандартному. 

Впрочем, не всё в тесном антропоцентричном (центром его всегда является героиня-рассказчица Марина Ростовцева) мирке книги Борских благолепно. Счастье Марины кончается, когда она поступает в школу. В обычную советскую среднюю школу. Там счастье детского бытия перестаёт быть сплошным: всё чаще на этом условном солнце проявляются чёрные пятна. 

Читая эту книгу, я не раз вспоминала, как в 2010 году значительная часть образованного общества ополчилась на фильм Валерии Гай Германики «Школа». Протест «Школе» выражали и за «чернуху», и за «необъективность» в отображении учебного процесса, и за «уродливые» характеры персонажей… Некоторые же критики шли на компромисс: да, современная школа не подарок, но это следствие разрушения советской системы обязательного среднего образования! Разве было мыслимо в советской школе такое?!.. 

Повествование Георгия и Марины Борских подтверждает: в советской школе было мыслимо много недостойных явлений. Например, учителя, считающие своим долгом третировать учеников. Эта тенденция прописана авторами в образе первой учительницы Марины Галины Ивановны Плесневой, «в простонародье известной под прозвищем ГАИ». «ГАИ быстро проинвентаризовала родителей по степени полезности и …принимала от них всё, что бог мог через них послать. На мою маму у неё были особые виды, как-никак молокозавод… Однако мама посчитала, что уже внесла свой посильный вклад …злополучными духами. …За неблагодарность моей мамы ГАИ отплатила чёрным пророчеством, что по мне ПТУ плачет». На линейке в первый учебный день в первом классе растерявшаяся Марина отдала французские духи – галантную «взятку» первой учительнице – старшекласснице, которая по сценарию торжества отвела девочку в класс. К тому же Марина плохо выводила палочки, а однажды, когда ГАИ велела им ждать её после уроков, подбила класс уйти домой. Все ли эти прегрешения сделали Марину персоной нон-грата в глазах преподавательницы, или её ласковость покупалась только родительскими подарками, или она просто была скрытой садисткой, читатель вправе решить сам. Лично я склоняюсь к последнему варианту. Марина тоже: спустя несколько главок она говорит о ГАИ: «Ей – укротительнице диких детей со стажем – непременно требовалось утверждать свой авторитет, чтобы все дрожали, чтобы уважали. На каждого сопливого семилетку душевные силы тратить – на себя не останется». Много позже, когда встанет вопрос о выборе будущей профессии для Марины, «светлая» память о ГАИ не в последнюю очередь отвратит девушку от педагогической стези…

Если бы ГАИ была одиноким кошмаром в школьных воспоминаниях Марины, с единичным фактом существования жестокого педагога можно было бы смириться. Но среди учителей, встречающихся в повествовании (основными героями которого служат всё-таки дети), есть всего одно симпатичное лицо: Нина Ивановна, которая нашла с классом общий язык, главным образом, потому, что не самоутверждалась за счёт детей. Но она вела класс всего полгода… «Безобидным» выведен и физик, на уроках травящий анекдоты… Если вдуматься, что ж это за преподаватель, который не сеет «разумное, доброе, вечное», а заигрывает с ребятами? Где на полотне воспоминаний от первого до десятого класса Учителя с большой буквы? Одна Нина Ивановна, и то, быть может, на контрасте. Все прочие - шаржи, а не лица. И это, к сожалению, знакомо многим выпускникам советской школы, если спросить их дружески, а не «для протокола». Книга «Я, две Гальки и три Ленки» написана явно не для того, чтобы кривить душой. Рассказчица не идеализирует себя, не приукрашивает своих подруг, Галек и Ленок, и уж совсем не пускает слёзы умиления над остальными одноклассниками. В пику тем, кто говорит, якобы в советской школе была невозможна травля учеников учениками, авторы живописуют банду «бандерлогов» - пацанов, нападавших «стаей» на всех, кто не мог дать им отпор. «Бандерлоги» учились с Мариной в одном классе и заслуживали это прозвище, пока держались вместе. Когда же самые заводилы из школы подевались кто куда, последний оставшийся «бандерлог» вмиг стал тише воды ниже травы…

«Большинство парней в подростковом возрасте непереносимы! Я, конечно, понимаю, что смешанное обучение дешевле, но кто подсчитал, сколько стоят обществу изувеченные ими девичьи души?» - прямо вопрошают авторы устами Марины Ростовцевой.

Добавим к «трогательной школьной дружбе» «откровения» о том, что советские школьники, оказывается, остро переживали трудности полового созревания, а также – что не все семьи в ту прекрасную эпоху жили достойно, даже нормально питались, и детские годы рассказчицы представляются адом, из которого она, вырастя, попала не в рай, но в чистилище. Женщина, оглядывающаяся назад, более спокойна и уверена в себе, чем школьница. Видно, всё, что нас не убивает, делает нас сильнее.

Негативные воспоминания разбавляются юмористическими страницами, которые авторам удаются. Невозможно без улыбки читать о первом визите подруг Марины и Ленки в бассейн, или о дачном «дедушкином супе», или о том, как дедушку внучка с подругой пытались «народным средством» (помоями из садовой бочки) излечить от бытового пьянства. Но всё-таки не забавные эпизоды камертон этого рассказа, а боль взросления и вхождения в большой мир через малый – школьный (если что-то в большом мире «не срослось», то это было предначертано малым). Это вряд ли эзотерика, но, пожалуй, психоанализ.

Мною «Я, две Гальки и три Ленки» прочитаны как «антигимн» советской школе. На мой взгляд, «школьные» страницы – наиболее яркие и прочувствованные, что называется, выстраданные авторами. Хотя рассказ Марины начинается ещё в дошкольном детстве, а советская школа продолжается советским институтом и даже немного советской наукой. Там тоже много нелепиц и вранья (согласно пословице «Что посеешь, то и пожнешь»), однако к ним взрослеющая Марина (а с нею читатель) относится уже более толерантно.

Что касается литературной составляющей книги, на мой взгляд, её сильное и одновременно слабое место – постройка повествования в виде развёрнутой автобиографии. Отождествление Марины Ростовцевой с автором Мариной Борской напрашивается, и не только потому, что они носят одно имя. Интонация «непосредственного рассказа», пронизывающая текст; намеренное его «бытописательство», избегающее допущений, которые могли бы показаться вымыслом; сосредоточенность авторов на психологических, а не сюжетных перипетиях; хронологически строгое построение истории – все эти детали убеждают читателя, что перед ним автобиография, а не сочинение на её основе. Если говорить о жанровой дефиниции книги Борских, автобиографическая повесть наиболее точное определение. Это серия жизненных зарисовок, ещё не оформленных в роман. Учитывая, что Борские пишут живо и интересно, мне отчасти жаль, что они «поскромничали». В формате романа, не боящегося художественных преувеличений, все парадоксы и противоречия нашего недавнего прошлого прозвучали бы громче.