Екатерина БЕРЕЗОВСКАЯ

 

Родилась в Белгороде. По первому образованию лингвист, по второму – ветеринарный врач. Поэт, прозаик. В 2002 г. участвовала в литературном семинаре фонда «Поколение» и в летней творческой школе «Новые имена» (семинар Ирины Васильковой, Марины Бородицкой и Татьяны Бек), посещала литературные студии Ирины Васильковой и Марины Бородицкой в Москве, вольнослушателем участвовала в семинаре Сергея Арутюнова в Литературном институте имени Горького. Цикл стихов памяти Татьяны Бек «Вдогонку» опубликован в 19 номере «Иерусалимского журнала» (2005).

 

 

НАЗАД

Из повести «ЗДЕСЬ. Обрывки диалогов»

 

Бывшему Дому у Двух Берез

 

Человек не собьется с пути,

Потому что не знает дороги.

 

               Дмитрий Веденяпин

 

*  *  *

 

Небо маялось и бледнело, набухало и грозило рухнуть, но никак не могло разверзнуться.

Серега встряхнулся, затоптался на месте, взглядом суетясь по небу, по не открытым еще ларькам, по лицам дворников, застывшим униженно и невозмутимо; скорбно согбенные неблагодарной своей работой, дворники колыхались, как маятники. Никак не мог посмотреть Андрею в глаза, все время проскакивал. Пробубнил необязательное, лишь бы прозвучать:

– Что-то оно не родит никак... Рассветать бы должно уже...

Андрей вздрогнул. Он думал, что скажет что-то именно на остановке, между Здесь и Там, но теперь говорить стало незачем. Словно не на что было отвечать. Решил: я вернусь и тогда расскажу ему, каково Там, и он поймет и, может быть, расскажет еще кому-то; может быть, мы успеем, и земля не пустит Потоп дальше... Мы так давно вышли из Лона, неужели оно вправе поглотить нас без остатка?..

Схватил Серегу за руку, заставил затормозить и все-таки взглянуть. Сказал другое, не успев даже еще решиться:

– Мне казалось всегда... что я не доживу до этого... Знаешь, как в детстве верится: со мной ничего плохого не происходит... Я знал, что Война, но я думал, что она кончится... что она успеет кончиться... А теперь... я совсем ничего уже не понимаю... Это Лоно все надвигается... Ты понимаешь, это не просто наводнение, даже не океан из берегов... это же не вода, оттуда никто еще не выплыл, ни одного трупа не нашли! Оно растворяет, сводит на нет, ты там даже не утонешь, тебя просто не будет больше никогда. Это же... Боже мой, это же – время вспять!.. Ты слышишь меня? Время не может кончиться, оно может только повернуть и стереть... Значит – всё... Но неужели мы ничего не можем больше в этом мире, неужели все уже бессмысленно, нам же было поручено что-то, мы же не успели!.. 

– Да подожди ты, хватит трястись, устроил тут... Что ты придумываешь вообще! Кончилась Война, кончилась! Уже почти год никто не стреляет! Ты с какого дуба рухнул, ты своими ушами не слышишь что ли? И Взрывы запретили, указ вышел, новости читать надо – они же сами еще жить хотят! И Потоп никакой до нас не дойдет! Тебя что, в первый раз концом света пугают? Не разрушит нас никто! Щас накричатся, потом кто-нибудь, как всегда, поимеет хорошо со всей этой дури – и опять живи на здоровье! Не привыкать нам! Ты видишь, мы стоим с тобой тут, на этой самой остановке (чтоб ее туда-сюда!) я ноги уже отморозил, вот ты стоишь, вот я стою, и никто нас не убьет, и чего тебе взбрело нестись Туда, я тебя не видел чуть не целый год, тебя все носило где-то, я тебя ждал, а тебя носило, а я все равно ждал, потому что не мог ты ко мне не приехать! Ну чего тебе надо на этой Дальней Станции?! Ну ушли они туда, сами ушли – ну так и хрен с ними!.. Меня тут без тебя – знаешь, как мордой об стенку?! Из-за тебя, говорят, им жизни не было! Я, понимаешь, во всем виноват, я один! Думал, еще чуть-чуть – и они скажут, что это я Войну развязал! А меня, когда Война начиналась, еще и на свете-то не было! Я что, один за всех отвечать могу?! Эх, да ну его все... Я же им всем как лучше хотел, помочь хотел! Сдалась им эта правда... Ты только смотри там, осторожней, а то останешься еще...

 

– Простите, пожалуйста... – женщина стояла совсем рядом, пальцы белые – сжала в замок, – но руки все равно ходили ходуном, и лицо вздрагивало. Странное было лицо, серое – или это утро ненаступившее так его раскрасило... И мальчишка ее обхватил ей ноги, прижался к ним, будто навеки срастись хотел, и тоже дрожал. – Простите, пожалуйста... Это вы вчера были у дедушки Димитрия? Я видела вас. Мы с сыном как раз к нему шли, когда вы выходили... Он умер... – последнее слово не прошептала даже – губы свело, и голоса больше не было. Он просто понял, по глазам понял огромным остекленевшим, когда только говорить начала...

 

– Да растудыть твою на все четыре! – взвился Серега, схватил его за руку. – Мы ж так тут до ночи проваландаемся! Ты смотри, мимо нас уже третий автобус проскочил! Остановка-то теперь не тут, а за углом! Отсюда на Дальнюю не ездят!.. – он поволок его куда-то, и женщина пропала, и мальчик, только глаза огромные вместе с ним неслись за угол, и дальше по всей теперь, наверное, оставшейся жизни, и рот, застывший темной страшной щелью, от которой не оторваться: «Он у...»

 

Его затолкали в автобус и пихнули куда-то к окну, и оставили так сидеть до самой конечной.

Кажется, Серега что-то крикнул кондукторше про Дальнюю Станцию и про кого-то не в себе, та кивнула, покосилась на «ненормального пассажира» то ли озабоченно, то ли подозрительно, а он видел дедушку Димитрия перед собой и думал о том, что успел услышать его последние слова, но больше ничего уже от него не услышит, и, значит, от этих слов и надо теперь двигаться дальше, им и надо доверять больше любых других и в них искать самый главный смысл, потому что последнее не бывает незначительным, последнее – это все, что, от тебя отделившись, будет жить после и тебя продолжать, уже без тебя, и потому ему нужна очень большая сила и оно бесконечно, каким бы сиюминутным и неглавным ни показалось сначала...

 

*  *  *

 

– А конечная, конечная уже! – прозвучало где-то рядом. – Вы там местных спросите, это недалеко!

 

Так странно, подумал он, я ехал всего каких-то полчаса, и только что был Здесь, а теперь уже почти Там, вот только мост перейти... Мы все так близко друг к другу, и вот же, автобус ходит, а им никак не понять...

Вспомнил: они ушли за правдой... Да есть ли она вообще, правда эта? Неужели большая правда всего мира может умещаться и спасаться на позабытой этой Дальней Станции? И должна ли она там спасаться, а значит – прятаться, – если мир без нее почти уже погиб?..

 

Горбатый перекошенный автобус выплюнул их всех, неважных друг другу и с самого утра неприкаянных, под чей-то забор, встряхнулся и захлюпал на поворот. Вокруг мокли человеческие следы, и ступить было некуда, и из воздуха накинулся на него мокрый снег. Опоры не было, и пространство почти исчезло, оно мельтешило вокруг и оседало на лице белыми ошметками, а двигаться в нем дальше было нельзя, и вода окутывала его, но не текла, а прилипала, и он почти поверил, что опоздал, что ничего больше не узнает, потому что это и есть Лоно, оно уже здесь, и сейчас поглотит и растворит его, и автобус, и всех таких же неуспевших, что оно застало их всех врасплох и им теперь придется отвечать за тех, что раскололи этот мир надвое... Но люди вокруг него двигались, и он тоже попробовал пошевелиться, и почувствовал, что еще жив и промочил ноги, и рванулся к другим.

И была река, и мост через нее тоже был – набухший от стоптанных подошв и никогда не прохладных шин, с неловко застывшими, наспех залатанными перилами. Мост боялся автобуса и, скрючившись, замер, вспух над ледяной поволокой. Края в заплатах ныли и помнили, как летом было душно от черных ленточек. Их завязывали прямо на перилах, неотвратимо, каждый раз, когда железное создание, не в силах терпеть человека внутри, само сбрасывалось с моста под воду.

Темно и снежно было под затихшим небом, а подошвы жили взахлеб. И плыла, затаившись, между дальними домами заря, и мокрыми ветками пахло на бело-синем горьком этом свете.

 

Поезда на Дальнюю Станцию давно не ходили. Дальше надо было пешком.

Скоро мост кончился, и люди разбрелись куда-то, каждый за своей правдой, и он остался один, узнав только у кого-то случайного и перепуганного, что Станция – прямо, через лес и поле.

Снег больше не падал, но на земле, впереди, стало вдруг бело, и глубоко, и бескрайне, а небо давило темно-синим.

Вокруг висел туманом какой-то странный застывший полурассвет, в нем все звуки заглохли, только промерзшие провода бешено трещали над головой, будто сейчас не выдержат и разлетятся на обрывки.

Похолодало и застыло стремительно – не во времени даже. В пространстве. Чем дальше уходил он Отсюда Туда, тем смелее, глубже и безлюднее становилась зима.

Он вошел в лес открытой широкой дорогой и, доверившись ей, сразу не заметил подвоха. Обессилевшая за ночь луна и нездоровое желто-серое солнце, страшась друг друга, прижимались к земле и почти не освещали пути. Но снег пока помогал: плотно утоптанная дорога была единственной.

Из тумана слева и справа неясно проявились холмики. Каждый завершался острым металлически выпрямленным станом с застывшими, на веки раскинутыми объятьями. Через неясный свет он несмело приблизился к одному из холмиков и осознал: вокруг были могилы и охраняющие их от разрастающегося леса широко раскинутыми руками-перекладинами кресты.

Дорога была одна.

Рассвет не приходил.

Андрей двинулся дальше среди крестов, неумело нашептывая первые попавшиеся на язык подобия заговоров – прощения просил за свое вторжение. Он старался ступать тихо, но рюкзак на спине делал свое, каждый шаг его превращая в неуклюжее и неуместное сотрясение.

Дорога начала юлить среди могил. Он верил ей, потому что больше верить некому было, а она все сужалась, и деревья склонялись к нему, всматриваясь и удерживая, ощупывали рюкзак, разворачивали и раскачивали всего его, и он уже чуть не хватался за оградки.

Рассвет не наступал.

Дорога обогнула крайнюю могилу и замкнулась в петлю.

Он огляделся. Слева и справа только сгущалось и не вело никуда.

Назад он себе запретил. Впереди просветы были, и там снова маячило бескрайнее белое. Андрей всмотрелся в тусклый снег под ногами, среди низких перепутанных веток, и увидел рядом чьи-то глубокие, чуть не по колено уходящие в снег, следы. Значит, кто-то здесь шел, и, может быть, это и был трудный единственный выход.

Он осторожно отвел руками ветки и поставил ногу в первый чужой след.

Второй оказался глубже. Оставивший эти следы был, видимо, выше и легче и шагал шире, и Андрей не поспевал за ним след в след, с каждым шагом все сильнее раскачиваясь и неровно хватая ртом густой туманный воздух. Он раздвинул последние ветки, за которыми, ему казалось, должно было открыться наконец поле, – и тут следы кончились. Впереди громоздился неровными холмами край оврага. Может быть, эта ямина была не сплошной, и надо было только подобраться поближе к холмам, и там станет видно, куда идти дальше. Не могла его обмануть дорога, ведь даже следы специально для него проложила там, где не ходил никто другой, – будто показывала: смотри, вот так надо, а дальше сам...

Он оторвался от последнего чужого следа и сам шагнул в снег.

Дышать было все тяжелее. Вынимая из снега всего себя вместе с поклажей, он чувствовал, как его все больше заносит в стороны, рюкзак давил на спину, уже согнутую, Андрей хватался за край собственного, пропавшего где-то в глубине, следа, но снег рассыпался в руках. Иногда становилось не так глубоко, и он снова верил, что это дорога, что сейчас все выправится, вот уже холмы совсем близко, он пойдет по-над оврагом и нащупает, где его перейти. Но снег снова хватал его выше колен, а солнце все не поднималось, и звуки всего мира застыли:  крикни он – и ничто не отзовется помощью. Андрей качнулся и рухнул на бок. В снегу было мягко, вся тяжесть тела и рюкзака разом ушла в сугробы, и двигаться стало незачем. Он лежал и думал, что теперь точно – всё. Солнце над ним не взойдет никогда, он так и останется в этом снегу в полусумерках, совсем не лишний, никому не мешая... Но что-то толкнуло его изнутри: не лежать! Это погибель! Не имеешь права! – и он рывком перевернулся на колени. Рюкзак пришлось сбросить, и, высвободившись, он отряхнулся.

Дороги здесь не было. Она осталась на кладбище, какой-то другой ее завиток – он пропустил его из упрямства, веря пути, который хотелось ощупью нашарить сразу и насовсем. Надо было взгромоздить рюкзак снова на плечи и идти своими следами-провалами назад, и там, на кладбище, искать то место, где его повело обманно среди могил, а рядом незамеченным остался единственный настоящий путь.

Он никак не решался наклониться к рюкзаку. Еще несколько секунд... Еще несколько... Господи, какая же тишина... может, людям вообще не стоит говорить друг с другом, и не будет тогда никакой Войны... Просто стоять рядом, как деревья эти стоят, и вместе тихо жить...

Все-таки зашвырнул свою тяжесть сначала на одно плечо, потом осторожно подтянул к другому, стараясь снова не рухнуть, и вдел руку в лямку. Двинулся. Назад. К лесу.

По дороге его еще несколько раз кидало целиком в сугроб. И мерещилось, что, пока он блуждал, кладбище в лесу исчезло: вернуться сейчас к нему по собственным следам было почти как вернуться к Оксанке, от которой год назад он сбежал в Центр, не прощаясь толком и не оглядываясь, заранее отсекая и отметая от себя возвращение...

 

…Кладбище никуда не делось. Мостик через овраг открылся в просвете шагов через двадцать.

 

Стало светлее, но звуки пока не вернулись, и туман застил всё, к чему он шел, только двигались огоньки впереди – казалось, совсем близко – там было, наверное, шоссе, там кончалось поле и уже должны были проступить ближайшие дома на Дальней Станции. Он шел и шел, но огоньки не приближались, и не доносилось до него ни отзвука, словно светящееся это движение виделось откуда-то из другого мира, вырвалось оттуда случайно и не до конца, и все-таки не давало увидеть того, что было впереди на самом деле. Андрей шел, и смотрел на огоньки, и совсем уже не знал, где он, и шарф заледенел, и ноги еле двигались, но это был уже точно не тот странный мир, в котором началась его Война, а совсем непривычный другой, в котором все имело смысл и впускало тебя, только если ты соглашался с этим смыслом, а не разрушал его.

Неожиданно снова затрещали над ним готовые разорваться провода, и Андрей понял, что мир все-таки един, не разваливается на части, и шоссе есть на самом деле, нужно только дойти... Как странно устроен мир здесь...  то есть – Там... Провода звучат, кричат об опасности в себе самих... Андрей привык, что излучения и колебания безголосы и обращаются в звук только тогда, когда того хочет человек... А эти словно управляли собой по своей воле, и ему впервые пришло в голову, что все это, обычно неощутимое, а теперь зудящее от мороза, проходит через него, через все живое, проходит бестолково, оставляя в смятении все токи жизни... Вспомнил – кажется, из школы: перелетные птицы огибают большие города... Ну да, конечно же... в них они потеряли бы направление и сам смысл полета...

Ему казалось, что идти еще долго, когда вдруг прорвались остальные звуки, и огоньки стали фарами, и шоссе открылось прямо перед ним. Он дождался просвета и осторожно перешел. Это действительно была машинная дорога из привычного мира, а из-под нее вытекал проселок, уже солнечный, и дома были совсем близко, и в одном из них горел свет.

Ему стало спокойно – и он решил, что Там действительно можно найти какую-то правду. Надо только понять что-то, и не забыть, и довезти им – Сереге этому непутевому (Господи, когда же у него-то покой будет?..), и той женщине с малышом, и всем отлученным от человеческой радости дворникам, всем-всем довезти на обратном перекошенном пазике – а там можно и пропадать, потому что он побывал на границе Здешнего и Другого, и душа его теперь навеки пополам разломлена, и покой будет, может быть, только на Третьей Стороне, о которой только смутно что-то слышно из чужого полушепота и куда уходят и Отсюда, и Оттуда, но только когда совсем невмоготу, или когда ты здесь не можешь ничего, а тебя все равно боятся и высылают, – на Третьей Стороне, с которой невозможно вернуться, – Стороне, у самого края которой уже ничего нет, а только плещется синее Лоно, превращая иссякший мир в первозданное Ничто. Но, может быть, на Третьей Стороне – прежде чем войти в Него – он сможет хоть что-то?..

...Понять, запомнить и отвезти. Туда... Сюда – как теперь различить их, если сейчас он – Там?.. Как же это всё... Но – понять, запомнить и отвезти...

Он двинулся к дому, в котором уже светились окна, снова по сугробам двинулся, но теперь ему так хотелось не разрушить этого снега, что за десять минут он совсем вымотался, и сердце колотилось, и ни назад уже, казалось, ни вперед... но тут сугробов на пути – вдруг и сразу – больше не стало. А стала перед ним – калитка. И он – перед ней. И перед ней его совсем затрясло, и захотелось назад в снег, который его принял и простил, за беспомощность всего рода человеческого простил, а здесь, в доме, – неизвестно еще, нужен ли он, его не знают и совсем не звали и не ждут, а он, человек, бездомен, – и как же чужому дому его такого в себя впустить?.. Господи, да что же я всё кругами, что же я всё об одном... Неужели я больше нигде не буду необходим... Ко всем навязываюсь, и себя обманываю, что нужен... А ведь они живут без меня... Но на крыльцо его уже несло, и он, не успев понять, что делает, постучал.

 

И ему открыли.

 

– Здравствуйте. Не прогоните? – спросил человек.

И ему ответили:

– Входи.

 

*  *  *

 

– Входи... входите, – улыбалась невысокая высохшая женщина, перебирая платок на плечах прозрачными тонкими пальцами, стертыми-заостренными так, будто всю жизнь она перелистывала книжные страницы, вслушиваясь в их голоса и нравы. Голосам этим отвечали синие жилки, пульсирующие у суставов и натянутые по фалангам. (Такой никогда нельзя было рожать, – мелькнуло у Андрея, – сил не хватило бы… сердце… Господи, о чем я…) Женщина вскидывала серо-голубые, двумя уголками, глаза в мир – в какой-то яростной, затравленной радости… Андрей вздрогнул… Показалось – такой взгляд был у мамы, весь последний год… Затух только в больнице, но она и пробыла-то там всего неделю…

Андрей прочитал этот взгляд, не сомневаясь: да, и к ней приходят, и её слышат, и кому-то даже она помогла появиться на свет, и ей есть, есть кому отдавать себя всю, и пока она может отдавать – жизнь будет прекрасной, – женщина выплескивала свою радость в мир – всю радость, которую она успела накопить, – и глаза снова клонились к печали отяжелевшими морщинками.

Андрея чуть повело (Господи, почему этот взгляд проходит через мою жизнь, что же Ты мне говоришь всем этим?..), он схватился за косяк – и женщина подхватилась тут же:

– Входите, входите, осторожно, да, ставьте сюда рюкзак, давайте ваш шарф, пусть он оттает... Долго вы добирались, наверное?.. Ну, вот и ещё один родной человек к нам пришел... Как там? Долго ли еще руки-ноги-головы ломать собираются?.. Ох, вы заледенели совсем... Что я сразу накинулась – всё равно всё расскажете, оттаете – и хлынет, так со всеми бывает... Входите, входите в комнату... Сейчас чаю вскипячу... Вы проходите, садитесь там... Я Арина... Да зачем отчество? Я к нему сама не притрусь, наверное, никогда – я привыкла без отчества, да и неловкое оно у меня...

Андрею показалось – «Хуновна» или как-то так...

– ...А вас как?.. Андрей, хорошо... хорошо... Сейчас я вас согрею...

Она не могла остановиться: будто стоит замолчать – и вся жизнь – как поезд – сойдет с рельсов.

 

Андрей прошел в комнату – вошел осторожно, вслушиваясь в собственное оттаивающее тело (кажется, не заболел) и осматриваясь в незнакомом доме, впустившем его, почти пропавшего в снегу. Настороженно вжимаясь в стены, глядела на него потертая мебель,  пришедшая – по одной вещи – из несовместимых, разъятых эпох, но для этих людей ставшая целым, пережившая не один переезд и еще не совсем вставшая здесь на место: вещи держались будто бы друг за друга, а не за вместившее их пространство. Недавно пришли... Шкаф, тумбочка, этажерка помыкались по жизни, наверное, около века: стояли массивно и заброшенно, неуместно – незаменимо. И делили скудное пространство с полысевшим диваном, складным столиком, прижавшим по бокам свои крылья, и четырьмя стульями, на чьих спинках, стыдливо прячась по-над стеной, теснилась одежда, давно успевшая притереться к фигурам ее носителей и смириться с ними как с единственно возможной судьбой. Литыми металлическими ручками шкафа и тумбочки застыли львиные морды с тяжелыми кольцами – звали постучать внутрь, войти в бывшие времена. Что-то было в этом всем непривычное Андрею: будто мебель предупреждала: разъяв – разрушишь! А если не тревожить – сохранится в вечности. Мебель просила ничего в жизни не менять, оставить нетронутым однажды сложившийся распорядок, и даже если его нужно было перенести в пространстве, то только целиком, не смещая ни одной детали. Иначе что-то застопорится, не сможет продолжиться жизнь…

Было еще две закрытых комнаты. В одной тихо говорили два немолодых мужских голоса. В другой зашевелились, долго надсадно скрипела кровать, а потом начали ходить. Человек решительно, резким пружинистым шагом приближался к двери, но стоял у нее какое-то время и шел назад, потом возвращался и снова уходил – словно каждый раз боясь или передумывая выйти в остальной мир: что-то не понято, не додумано, сейчас не время что-то там говорить, иначе опять собьешься с толку.

Арина прошла мимо с горячим чайником; встревоженно и устало, чуть раздраженно и извиняясь, глянула на дверь, за которой ходил человек.

Из другой комнаты вышел пожилой расплывшийся мужчина, кивнул, улыбаясь, Андрею, совсем не удивившись; подошел к Арине, снова спешащей куда-то, остановил, обнял. Оба замерли в тихой радости, зная, что они ежедневно рядом. Арина спохватилась, представила, безудержно гордясь и стесняясь собственной гордости: «Это мой муж, Михаил Лазаревич». Потом оглянулась на выходящего из той же комнаты высокого медленного, какого-то водянистого старика и, с почти трепетом, как ребенок, счастливый от самого слова: «А это мой папа, Леонид Абрамович... А это Андрей, он только что пришел Оттуда».

Андрей вздрогнул: ну да, а как же им еще говорить... Для них теперь это – Здесь... Да, как она сказала: Леонид... Странно, она же... как-то по-другому по отчеству... Неродной... Но – «папа»... Папа...

 

В закрытой комнате всё продолжали ходить. Арина подошла к двери, немного постояла, нерешительно приоткрыла и заглянула:

– Денисушка…

 

Андрея передернуло, он весь навострился на звуки за странной дверью. Не так, не так… в ту комнату нельзя так обращаться… Господи, что же там, кто же там…

 

Арина говорила тихо и задавленно, уговаривая себя – изо дня в день упорно уговаривая себя – произнести каждый звук, обращенный к вышагивающему человеку, пряча за опекающей уверенностью – беспомощность и тоску. Слова называли затертыми именами повседневное, голос уговаривал: ничего, ничего, скоро всё будет хорошо, еще только немного потерпеть, совсем немного, и всё наладится, обязательно наладится, да и вообще ничего страшного не происходит, жизнь как жизнь… – и только неожиданные паузы – когда слова кончались, и дыхание кончалось, и надо было тут же найти новые, чтобы всё и дальше было хорошо, – только паузы эти, провисавшие чуть дольше, чем надо бы, грозили обрушить всё ее шаткое «хорошо» – даже не в надвигающееся Лоно, которое где-то совсем рядом неспешно и необратимо разворачивало время вспять, – а в то измерение, где ничто не исчезнет и никогда не изменится, где так и останутся – из часа в час, из ночи в день – нервные шаги, скрипящие по сердцу, застревающие у выхода в общий мир…

 

– Денисушка… Выйди к нам, пожалуйста… У нас гость, познакомься… Ну попозже выйди, только не сиди все время там… Ну хорошо, хорошо, ты сам решишь, конечно…

 

Пока она говорила с ним, вышагивающий человек не двигался. Только то и дело поскрипывал пол – видимо, человек порывался сдвинуться с места и снова ходить, но Арина всё говорила, и ему приходилось отвечать… Пол скрипел всё чаще и нетерпеливее. Человек отвечал так тихо, что Андрей не мог разобрать слов и слышал только настроение: раздражен.

Арина говорила:

– …А еще… сходи сегодня с дедушкой за ботинками… Ну у тебя же совсем износились… Мы с Мишей заняты… А без тебя никак нельзя, примерить же надо… А то вот дедушка сам купил – а они не подошли… Надо поменять… Ну хорошо, хорошо, ну что же ты…

Пол заскрипел яростно, человек снова зашагал. Арина вышла из комнаты чуть согнувшись, глаза блеснули отчаянием, она повернулась к папе:

– Он хочет, чтобы ты сам…

Медленный старик тихо ответил:

– Подожди, я попробую.

Он на ходу подержал руку на Аринином плече и заглянул к шагающему человеку:

– Ну что, может быть, сходим?.. Ну хорошо. Я один… А вдруг по цвету не подойдут?.. А если коричневые будут – брать?

Пол резко перестал скрипеть, и человек вытолкнул всё свое движение в голос:

– Оставьте меня в покое! Что вам от меня надо?!

Старик дрогнул и, ни на кого не глядя, пошел в свою комнату.

Раздраженному человеку не хватило своего пространства, он вышагнул в общую комнату и остановился, чуть покачиваясь с пятки на носок, вглядываясь в Андрея. Андрей ответил ему тем же ищущим взглядом в самые зрачки, отметающим остальное.

Арина подошла, обняла, человек стерпел. Может быть – не заметил. Она представила:

– Это мой сын, Денис, ему двадцать пять лет. А это Андрей.

Двое зачем-то произнесли: «Очень приятно». Не друг другу. Для нее.

Над сознанием Андрея пролетело и зацепилось: СЫН… она опять так особенно выделила это… Да, наверняка с трудом далось… На каком дыхании она живет, чем она держит весь этот мир?.. Будто сама себя к жизни привязывает: у меня есть МУЖ, и СЫН, и ПАПА… Всё так, как надо… К сыну обращалась – о муже говорила: Миша… И здесь не родные… Господи, какими же ветрами их всех сбило в одну семью?.. И как она цепляется за это… Каждого из них могло у нее не быть… Но Денис… Что же за пропасть…

Денис покачивался с пятки на носок, держа руки в карманах. Черные, густые, волнами, давно не мытые волосы сбились пучками вразнобой, в них затесался какой-то пыльный бумажный обрывок. Кожа вся светилась, как пальцы у матери, – особенно лицо светилось, само собой и невпопад заросшее тоже густо-черными бородой и бакенбардами. В голубовато-серых воспаленных глазах плотной гудящей пустотой зияли зрачки. Байковую рубашку в черно-синюю клетку он неопрятно заправил в засаленные зимние брюки с истертым ремнем. Из разодранных тапочек просились наружу носки домашней плотной вязки. Арина…

Денис изучал Андрея – как новое изменение, новый вывих бесконечное число раз отмеренной шагами реальности. На секунду напрягся, будто хотел заговорить – но не смог подобрать подходящего языка, и вернулся в свою комнату – дальше ходить. Он вышагивал, выколачивая скрип из древних половиц, расшвыривал по сторонам пространство, искал в его массе какого-то ответа… Он во всем искал ответа. Он не мог не ходить. Вечным своим движением он вымерял одно и то же, одно и то же пространство, ища в нем какого-то иного, до того не замеченного пути. Не просто сознанием, а всем существом своим искал, решал свою сверхзадачу. Каждым шагом отталкивался от жизни, от прошлого момента, и снова возвращался в пространстве как во времени, потому что решение не приходило. «Да, да…» – он сам себя уговаривал: «Да, он таков, этот мир, таким был и таким остается, и не надо надеяться на что-то иное… Да, да… Но неужели так безвыходно?..» Это от него мебель жалась по углам и всем видом своим просила только не шевелить. Он один создавал столько движения, что пространство, которому он принадлежал, могло сохраниться, не разрушиться, только если всё, кроме этого человека, застывало в неподвижности. На него смотрели как на зверя. Он был непонятен, непредсказуем и неприручаем. «Наверняка лечат… – думал Андрей. – Но здесь не то, здесь не болезнь… Этого не вылечишь… Да и надо ли?.. Где, в конце концов, разница между ненормальным и неудобным?.. Да и нужна ли норма, когда все законы Мироздания скоро сойдут на нет?..»

Дениса хотелось назвать как-то возвышеннее и полнее, в сознании вертелось что-то древне-церковное… выплыло – Дионисий. Он выпадал из времени. Он казался вечным – потому что из своего пространства и времени, четко размеченного шагами, выходил затем лишь, чтобы вглядеться в происходящее, отметить изменившееся, но никак не жить с ними всеми. Вечный наблюдатель, страж, осознающий извне то, чего, попав вовнутрь, словами не выразишь. Всей своей плотной, не подвластной правилам чернотой он вглядывался – который раз, который раз – в этот мир, не поддающийся диалогу. Да, сторож, вечный сторож, проворонивший свой порядок…

 Он чувствовал, что есть истинные законы, и даже где-то глубоко и бессловесно знал, каковы они, но в жизни люди почему-то о них не помнили – не могло быть так, чтобы не знали совсем, – и он всё искал хотя бы посредника, переводчика, способного услышать его и пересказать, объяснить услышанное миру.

«Этому человеку невозможно привить обычную жизнь, – думал Андрей. – Он смотрит мимо нее… Куда он… опять… ходить… что же за дверью… за дверью… за всеми дверьми что-то… слишком много дверей… мебель… как прижалась… где же они тут помещаются… а мне где… никуда больше не могу…»

Снова прорвался голос Арины:

– А давайте мы сейчас все сядем и чай будем пить! Вы ведь нам расскажете что-нибудь?..

Андрей согласился рассеянно, под Аринино воркование, не понимая, что он сейчас должен будет им говорить… У него не хватало сил встроиться в ее безостановочное плетение жизни, он не за тем падал и вставал в сугробах, он хотел услышать, научиться, а его снова опутывают чем-то другим… Нет, надо проснуться, надо, иначе ничего и не услышишь…

– Давайте устроимся в маленькой комнатке, вы не против? – Арина уже вела его туда, откуда утром выходили ее муж и папа, – они теперь сидели там же за потертым столиком. – Я здесь вид из окна очень люблю.

Андрей подошел к окну – и увидел пустынное растрепанное пространство с редкими домами, отброшенными в стороны, – будто чей-то глубокий вдох расправил его, и дыхание  это замерло, – а впереди, совсем близко, открытая миру со всех сторон, стояла перед этим пространством бледная церковь. Колокольня выдохнула негромкий долгий звук, потом еще один, низкий и вязкий, – и третий голос, неожиданно высокий, забился где-то под куполом. Звуки медленно опали в снег и повторились чуть быстрее, потом поиграли со всеми, кто мог их слышать, и, почти проводив солнце, повисли, растворяясь, до нового вдоха.

Андрей снова услышал за стеной шагающего человека – и пространство качнулось, накренилось, снова зазвучало недоверием. Вокруг было какое-то чужое спасение, словно чью-то переломанную жизнь подвязали к самодельным, только ей подходящим подпоркам и оставили срастаться как есть, и он здесь был ни при чем и вообще не должен был быть.

Он не знал, как повернуться к Арине, – ее отчаянной радости он разделить не мог. Он сам не понял, как это случилось, но, стремясь понять Дениса, он оказался против нее – ее хотелось одернуть или просто не слышать, будто именно она, суетливо и заботливо творя свою шаткую радость, обманывала весь мир и не давала Денису пробиться к своему ответу.

Шаги вдруг снова вырвались в общее пространство. Андрей обернулся. Денис неистовым движением, сдавленным изнутри, проносился вперед-назад мимо входа в комнатку, где были теперь все они. Одна рука его, с растопыренными в почти судороге пальцами, тяжелым маятником прорезала воздух вслед за всем телом. Вторая ладонь застыла глубоко в запутанной пыльной шевелюре.

Арина вышла к нему:

– Сынок…

Денис остановился, но рука сама собой продолжала вымерять время.

– Сынок, пойдем чаю попьем, мы там в нашей комнатке стол накрыли…

Денис оглянулся на всех по очереди, снова заметил Андрея:

– А в большой?

– Ну в маленькой же поуютнее… Давай в этот раз там…

Дениса вдруг снова метнуло в движение, он рванулся и выкрикнул:

– Черт возьми, я не понимаю, почему мы не можем в большой?! – и заметался в необъяснимом.

Мужчины за столиком шевельнулись, кряхтя и вздыхая, подняли и поставили назад чашки.

Арина шатко подошла теперь к Андрею:

– Вы извините его… Он, понимаете, человек традиции… Он привык, что, если гости, то мы в большой комнате… У нас и в старом жилье так было… Простите… У него с общением тяжело, он особый…

У Андрея под кожей забегало что-то липкое, колючее и жаркое, он сжал левую руку в кулак, сдавил внезапный поток и попробовал улыбнуться Арине:

– Ну… может быть, давайте тогда в большой?.. Если ему это так важно…

– Да нет, что вы, – совсем тускло ответила Арина, – ничего страшного, он согласится…– и вышла снова к Денису.

Андрей оглянулся на мужчин за столом, увидел глаза папы, и его снова накрыло колючее и жаркое. В водянистом, покрасневшем, почти нездешнем взгляде старика было одно: зачем ты здесь? Зачем тебя впустили сюда? Не нужно тебе здесь ничего понимать и менять… Ты скоро уйдешь – а нам дальше справляться с этой жизнью… И его жизнь надо как-то проживать за него, пусть даже и свою уже пора бы заканчивать… Не влезай…

Старик опустил глаза.

Арина вошла с Денисом, подставила стулья ему и Андрею и села к столику сама:

– Ну вот и хорошо… Берите… вот, чай… оладушки… варенье… Мы пока ягоды свои не вырастили, я у людей покупала, но потихоньку будем… Ничего, обживемся… Знаете, здесь тихо… Я нигде не слышала такой тишины… Ничего лишнего. А самое главное есть, даже какую-то одежду-обувь купить можно, там чуть подальше люди покучнее живут, мы с Мишей туда на работу ходим, это же сегодня выходной…

Андрей вслушивался с трудом. Выходной?.. А, да… время ведь… да, оно идет…

– …Это же мы пришедшие… – говорила Арина. – А вокруг места другие – там всегда люди жили. Просто это было от нас отдельно, мы и не знали ничего о них… Там далеко можно уехать… Если дальше забраться – там лес. Молодые летом уезжают рубить. А потом сплавляют, у реки комбинат… Да вы сами увидите…

Мир расширялся, взламывая понимание. Получалось, что, куда ни пойди, жизнь готова была продолжаться бесконечно, и Лоно, только что бывшее так близко, уже нависшее над ним самим, – Лоно эту жизнь обходило стороной… Значит, Дальняя Станция – вовсе не самый край… А, может быть, эти места живут в ином времени, и потому они останутся, когда исчезнет всё, что можно стереть, повернув вспять?..

Всё вокруг, заброшенное и почти беззвучное, оказывалось способным к жизни намного более, чем то, что всегда было рядом, что крутило и морочило его, заставляло бежать и кричать о происходящем, – то, что всегда было для него бесспорным, не вызывающим сомнения и до дрожи необходимым «Здесь»…

Он все же задал вопрос:

– А как же Лоно? Ведь оно должно…

Арина помолчала, потом вслушалась в собственный долгий глубокий вдох и ответила – будто чьим-то чужим голосом:

– Вы знаете… в этих местах о Нем не думают… Его будто бы нет совсем… Наверное, поэтому и получается хоть как-то жить… Я как-то задумалась… вот говорят: «Надо каждый день проживать как последний». Я пыталась понять… Но если он последний – значит, за ним столько прошлого… И все это помнится, и покидать страшно, и надо срочно что-то успеть, что-то завершить… И в итоге суета, суета, и только плакать, потому что все равно ничего не успеешь… А если следующий день все-таки настанет? Тогда что – сначала все? Всю жизнь? Или конец по новой перекраивать?.. И мне как-то в голову пришло: не надо никаких концов, начал, продолжений… Просто каждый день – как единственный. Вот какой есть. Другие дни – уже другие. А так – просто радуешься. Потому что он есть. Ведь на самом деле – очень хотелось покоя. Мы только не понимали этого… или не признавались себе… В этом как-то стыдно бывает признаться… вроде как ты бессильный уже совсем… Но дело все-таки в чем-то другом… в чем-то другом…

Денис начал тихо постукивать ногой по полу – будто застопорился, забуксовал где-то. Будто слишком много было лишнего и неясного вокруг. Или просто просил, чтобы о нем не забыли.

Арина добавила себе в блюдце варенья. Ложечка неловко звякнула, Арина подхватила ее другой рукой:

– Что это я вдруг так печально? Я ведь о чем начала – здесь всего хватает! Это ведь удивительно: казалось, что нужно очень много, а на самом деле… Это – не слышали? – байка такая есть: пришел Сократ в магазин, оглядел все товары и говорит: «Сколько же есть всего на свете, что не нужно человеку!»

– Мам, какие «магазины» в те времена! – Денис дернулся на стуле, и Андрея дернуло вместе с ним: он просто не переносит необоснованного… Как же остро это в нем… Как мучается он от всего, что выпадает из логики… Но ведь действительно – почему им так важно, какого цвета купить ботинки, почему надо пояснять и оправдывать любое движение внутри их полузапертой общей жизни, но при этом можно перемешивать эпохи, уничтожая смысл течения времени… Ведь выходит бессмыслица, подделка, которая ничему не научит, которой невозможно уже поверить…

– Ну сынок, зачем уж так цепляться… – снова сникла Арина. – Ну я сказала не совсем точно… Но ведь это не так уж важно…

Ей не ответили.

Андрею вспомнилось: дедушкин дом… ночь… и ЭТО… висит… и мама, мама… Его стало скручивать изнутри, он снова сжал кулак… Она ведь так старалась услышать… «водички…», «окно закрою…» – а я не мог, не мог объяснить… Вот и в этом доме так же… Тоже ВИСИТ… И только Денис слышит. Но объяснить – не в его власти. И я не могу… Я слышу только немного… Я пришедший… Я в чужом доме… Я права не имею…

Денис взглядом зацепил и не отпускал взгляд Андрея. И спросил, на что-то решившись:

– А вы кто?

…Рядом шевельнулась Арина, хотела что-то сказать, но неловко промолчала. Андрей искал ответа:

– Я…

Да что же ты так морочишься, ответь ему что-нибудь, ему же просто надо понять, откуда ты взялся, что делаешь в их доме… Но этот вопрос… Такой настоящий, что никто больше не позволит себе… Нельзя о деталях… запутаешься и расстроишься, и его расстроишь… Что же сказать, на самом деле?.. Врач? Да какой там «врач», когда для тебя вот этот… странный – кто он: аутист? невротик, вконец их любовью затравленный? или залеченный неверными препаратами? – когда вот ЭТОТ стал для тебя недосягаемым учителем? Ты же больше не мыслишь, не смотришь как врач… Надо ответить – самому себе ответить – так, как тебе в детстве не ответили ни разу…

– …Я… раньше был врачом… в детской больнице… А потом я ушел… Теперь я не знаю.

Андрей услышал сам себя – и затряслись руки. Зачем же я вообще шел…? Спасать кого-то, что-то о мире прояснять?! Да как ты можешь, когда ты сам о себе только вот это и…  Господи… а, может быть, вот так и приходит Лоно?..

Ему на плечо положила руку Арина:

– Вы поймете здесь. Здесь и правда проще понять. Здесь тихо. Вы услышите что-то в себе… Только не прямо сейчас. Вы успокоитесь… Я знаю, где я вас устрою… У нас вам… не совсем удобно будет… и мы привыкли сами… Но у меня ближе к лесу хорошая знакомая… Нина… Тетя Нина ее все зовут… Пожилая, ей нелегко самой… Вы простите… Я смотрю, вы без вещей почти… Вы, наверное, не так, как мы тут все… Не насовсем?.. Или вас кинуло так быстро, что…

– Я пришел… Я хотел увидеть… понять… – выдавил Андрей. – А потом вернуться… Мне нужно. Обязательно…

Он вдруг понял, что ему стыдно. Он отвечал этим людям, чтобы не обидеть и не расстроить их, но рядом сидел Денис, и при нем все произносимое звучало нелепо. А хотелось говорить именно с ним, именно для него на ощупь найти слова, но на такое нужно было еще решиться, это было бы слишком необратимо, и чем больше Андрей говорил, тем прочнее застревал на стороне обычных людей.

– Вы особый, Андрей… – сказала Арина. – Дай Бог, чтоб у вас получилось…

Арина как-то неловко сжалась и спросила тише, будто что-то не совсем дозволенное – что-то, что она сама себе разрешила с трудом:

– Скажите… а как там?..

Андрей расслышал последнее слово и растерянно поднял глаза:

– ТАМ?..

Когда об этих местах говорили «здесь», он уже почти спокойно слышал это: да, граница преодолима, и пусть даже в мире Война, пусть даже время меняет свои законы, это все равно один и тот же мир, потому что возможно перейти по Мосту, да и слов для этого всего не хватает… Пусть будет так, да, «здесь»… Но теперь те места, из которых он только что пришел, которые все-таки невозможно было от себя оторвать, в которые он надеялся вернуться, должен был вернуться, – теперь эти места оказались «там»… Значит, снова прорезалась граница, и сам он, не уходя навсегда, все же оторвался и оказался нигде… Внутри разрасталось что-то беспомощное, тот детский гул из замочной скважины… она затянет, сожмет… в ней уже весь мир… тот, за дверью… и если она затянет, то ЭТОГО, ЗДЕШНЕГО мира уже никогда не будет… где же я, где всё? Что такое Здесь и Там?.. Он вдруг понял, что смотрит в глаза Денису – может быть, в них ответ? Они такие же… темнота… Кто из нас нормальный, кто из нас старше?

Денис отвел взгляд, громко поставил выпитую чашку на блюдце. Вставая, бросил куда-то в угол «спасибо» и, согнувшись, вымеряя рукой расстояние, ушел в свою комнату. Чуть хлопнула дверь и скрипнула кровать.

– Давайте без этих «Здесь» и «Там», – заговорил Михаил. – Чтоб не смущали. Как дела в тех местах… тех, откуда вы приехали?

Андрей дрогнул – вспомнил все, что погнало его на Дальнюю Станцию. И вдруг сам себя не понял: ему не хотелось об этом говорить. Все, что он только что считал своим «здешним», что он так стремился исправить и оживить, – оказалось вдруг неважным, не существующим в его жизни на самом деле. Важно было только то, что рядом. Вот и приехали… Туда… Кого-то спасать, куда-то возвращаться… Да нужно ли?.. Может быть, просто самому успокоиться здесь, на Дальней Станции… Ведь устраиваются же как-то люди… И я устроюсь… И чем здесь не дом?.. Здесь… Или я устал просто… А ведь все-таки эти люди… что ж во мне так восстает… ну да, Другие… потому и восстает – я заехал временно, а они УШЛИ… И они явно больше, чем я, понимают, с ними можно говорить, НУЖНО говорить…

И он все-таки ответил, вспоминая то, что чувствовал всего несколько часов назад, силясь внутри себя вернуться в ту жизнь, снова почувствовать, как важна она, как хочет он что-то успеть прояснить ради нее, – и, заговорив, снова убедил сам себя:

– Война… Война кругом, и никто не слышит… Вообще люди не слышат друг друга, и не понимают, что сами говорят… И прячемся все, кто за телефоном, кто вообще за виртуалом, чтобы даже самих себя не слышать, потому что – страшно… Да и глаза в глаза уже не видим, я вот сам… прошлой ночью… Даже прикосновений не понимаем… Потому и не кончается Война… Все медленно убиваем друг друга, и…

Он осекся. Вдруг осознал, что прячется за удобным «мы»… И что же выходит? Ты сам такой – да, ты о себе уже догадываешься… Сердечный Зав такой… И что же – вы с ним единое «мы»? И всех остальных туда же? Да откуда ты можешь знать про остальных… Ведь был же Горевич, был дедушка Димитрий, но неужели все они только БЫЛИ? Нет, не может быть… кто-то есть, ты просто сам не слышишь, сам не слышишь… и обвиняешь кого-то, и ненавидишь, и тебе в ответ кто-то так же, а еще хочешь, чтобы мир наступил…

– Да, пока ты там, внутри, трудно остановиться, – ответил ему Михаил. – Мы недавно с Аришей говорили… Кажется, что, если перестанешь каждый день носиться куда-то, –  так сразу пропадешь. И все вокруг без тебя пропадут: ну как же иначе, ведь я зачем-то живу рядом с ними, должен же быть в этом смысл!.. Я не говорю о самых близких… Здесь жизнь уже общая… Но ведь всех подряд спасти хочется! А ты будто всесильный, и все лучше знаешь про других, чем они сами… Черт его знает… То ли нас всех воспитывали так, из поколения в поколение… А здесь как-то понимаешь, что спасти, помочь – это…

Он вдруг замолчал, губы сжались, глаза отвел в угол и не пытался уже продолжить.

– Помочь… – вздохнула Арина. – Это… Ну да ладно. Вы, Андрей, потом… Вы пока поживите… Я вас завтра туда, дальше, к тете Нине отведу… А потом – оно потом будет.

Михаил громко и глубоко вдохнул… на секунду замер… выпустил на выдохе, хлопнув ладонями по коленям:

– Да. Точно.

Встал, снова улыбаясь:

– Ну что, спасибо, Ариш. И вам, Андрей, спасибо…

Вышел из комнаты, подхватив пару чашек.

Арина вдруг мягко взяла Андрея обеими ладонями за локоть:

– Посмотрите в окно… Знаете… если мне с чем повезло в жизни – так вот с этим видом из окна.

 

*  *  *

 

Нина подставила к печке низкий деревянный, во много слоев перекрашенный табурет, подтянула на коленях синие гамаши и полы вылинявшего байкового халата, уселась, затянулась от серой сигареты и, грузно склонившись, выпустила дым в поддувало.

– Вот ведь… – извинилась она сипловатым басом, – уж и самой неловко, а вот никак не отвыкну… курить-то… я и дым-то в доме не люблю… а вот, видимо, так и помру когда-нибудь тут у печки… У меня сейчас давление неважное стало… Как вот так посижу внаклонку – потом осторо-о-ожно уже встаю… ведет…

Она замолкала, потом начинала снова говорить. И растягивала слова, осторожно опуская их в свое тяжелое дыхание:

– Внук-то опять лес валить уехал… Там лесу-то много… пока еще… леспромхоз на реке… старый… только все иностранцы выкупили, вот на них теперь наши и работают… А больше негде… Ох, сейчас, подожди… да нет-нет, я сама, сама… там чайник скипел… Я тебе варенья из клюквы наложу… Это я в том году еще дошла до лесу… Раньше далеко ходила… посылки с ягодами собирала, всем родным… большие… а теперь уже бояться стала… Я вон думала, бронхит… а оказалось, сердце… Ты зови меня просто «тетя Нина», не придумывай ничего… у нас тут этого нет… Живем-то видишь как… Ты, если дочка-то моя заходить будет… выглядит она плохо. Ты не смотри… я-то поди теперь моложе нее выгляжу… это у нее после того как Юрка, старший… вон портрет-то видишь… год назад его… она в бутылку, а я уж молчу… сейчас потише стала, после инсульта отходит… Тут же как у нас… старики токо и сохраняются… А кто молодые… с похмелья не продышится, а работать-то надо… вот одного соседа в рубильную машину затянуло… это которая бревна рубит… А еще тут один то ли не разобрал чего, то ли все равно уж было – пивнул электролиту какого-то, ну дак и разве откачаешь… Ты чаёк-то пей, он с мелиссой…

У Андрея опять подкатило что-то снизу и качнуло, он пытался сжать кулаки, но что-то вязкое и темное давило на глаза и рвало мысли. Совсем близко… совсем же вот-вот… а тут всё разрушается… а она так спокойно… как они умеют так… и их все меньше… это же… так же не живут… нет, они – живут, вот это у них – жизнь, это у меня все ненастоящее… и все так близко… и здесь Война… почти совсем победила… почему только старики ей не сдаются?.. да что ж это давит… температура, кажется… а вот теперь и правда заболел… ну и пусть… и никуда больше не пойду… просто вот буду лежать здесь, а мне будут что-то давать, и одеяло поправят… может, и вылечат… может, потом проснусь, а всё это – неправда… и просто мне показалось… потому что болею… а на самом деле всё хорошо… да и какая разница… просто буду лежать, а меня будут лечить… или не смогут… и я умру… потому что хватит уже… просто буду вот так улетать, и ничего не почувствую… уже почти ничего нет… вот и руки, и ноги, и кровать под ними… если не шевелиться – то их нет… только тепло… много… во всей голове… какая огромная голова… я почти бесконечный… а все равно смысла никакого… все равно не справился – вот, может, меня поэтому и заберут… а мне даже и не стыдно… умру – и все… потому что по-другому уже не получается… я по-другому не смог… пора уже… а я такой тяжелый… где же это отрывается все, горячее вот это… не помню, как… надо, чтобы растворилось…

 

*  *  *

 

…Ему казалось, будто тетя Нина так и говорила, не прерываясь. За сутками следить он устал. То время, в котором сейчас находился он, в котором растекался в жару почти до бесконечности на полувековой тети-Нининой кровати, – то время было ненастоящим, на него можно было совсем не обращать внимания. По-настоящему длилось и совершалось только то, что плыло рядом с ним грузным, одышливым сиплым басом:

 

– …Ну и вот… Муж из тюрьмы-то вышел, и мы уехали отсюда… подальше. Мол, кому он там нужен будет… Никто нас не знает, все по новой… И почти год, наверно, мы там были… А все равно нашли его… Я не знаю, что это за человек был… который ему тогда под колеса попал… И ведь муж-то вину признал… хотя и не виноват был… и отсидел… а все равно нашли. Мне только на работу из больницы и позвонили… когда уж всё… Ох, подожди, еще горячего тебе принесу… ты лишь бы поправлялся только… Нечего тебе. Нам тут и своих хватит. А тебе жить еще надо.

…Давай, давай, пей. Ты даже не думай, ты не здешний… тебя так не задело. Пей… Это мы-то тут… Ну да, я же о чем… Мы тогда с дочкой сюда, назад, приехали. Я там не могла. Здесь-то тоже… Но здесь все-таки много лет прожили, родня рядом… Ну и вернулись. А что вернулись – квартиры уже нет, на работу некуда… И мужа вроде помнят по-хорошему, но потом-то сидел… а как умер – они вообще не знают, и вернулись мы, мол, непонятно зачем… Вот тогда и начали мыкаться… Здесь у меня жива была тетка, так мы на время к ней. Ну и я сначала на старую свою работу, к начальству, хотела все объяснить… А они все только молчали… Не хотели связываться… Я тогда выше пошла, заявление написала. Сначала в райцентр, потом в областное управление… По-моему, раз шесть ездила с этими бумажками… И это сама только… А сколько раз почтой еще… Ну и кое-как выбила жилье… И нам дали вот эту… так сказать, квартиру… Да хоть и так. Четыре стены есть, печку топим. Зато свое… Да и люди как-то не со злом встретили… Смотрели на нас, конечно, по-всякому, но я тогда…

 

Что-то шевельнулось среди мутного света, Андрей вернулся глазами в комнату. Тетя Нина шла от окна, осторожно держась за комод, потом за печку, говоря то ли ему, то ли себе – тихо и удивленно:

…Вот ведь, пятый день метет… Пойду, наверное, потихоньку почищу дорожку, а то и к дому не подойти… Что-то совсем никто не шевелится… а и кто тут будет… пойду потихоньку…

«Пятый день»?.. Это я что же, все здесь… А она… как же она сейчас будет… Она же еле идет… Господи, да вот же оно!

Его в один миг подбросило с подушки, и, заставляя шевелиться слежавшиеся губы, он позвал:

– Подождите… Тетя Нина… Не ходите… Я сейчас оденусь и пойду. Где у вас лопата?

Смысл оказался настолько обескураживающее простым, что осознать его, вдуматься глубже, согласиться или опровергнуть он даже не пытался. Главное, что смысл был. Встать и жить надо было именно потому, что сейчас нужно было расчищать дорожки. Наличие или отсутствие каких-то дальних перспектив вообще перестало иметь значение. В нем выключилась сама способность думать далеко вперед или даже назад, соединять прошлое и будущее, себя и других причинно-следственными связями. Было только здесь и сейчас. Был снег, легкий и рассыпчатый сверху, слоистый и ломкий ниже, а совсем внизу – такой твердый, что пришлось найти в тети-Нининой кладовке еще и лом. Была совковая лопата, которая сама вела за собой руки, и при каждом броске его охватывало жаром откуда-то из глубины живота. Были валенки и телогрейка, которые тетя Нина достала для него из той же кладовки, в которой он нашел лом. Был прелый запах и пар от всего тела, когда он приносил из поленницы дрова, чтобы положить их сушиться у печки. Был чай с травами, которые летом росли здесь совсем недалеко. Была все та же полувековая кровать, с  которой он без всякого будильника легко вставал по утрам и на которой осторожно укладывался вечерами, потягиваясь и от позвонка к позвонку расслабляясь.

Он вставал в полусумерках и часто шел уже к другим людям, ровесникам тети Нины или старше нее, которые теперь знали его и просили что-то сделать возле их домов тоже. Снег осел, задышал через серые широкие поры и поплыл, размывая глинистые улицы, и Андрей вместе с другими дворниками латал прошлогодние сосновые мостки, подбивал бордюры и заборчики, чтобы не уплывали огороды возле таких же, как у тети Нины, двухэтажных зданий с однокомнатными квартирами по четыре на этаж и дымоходами на крышах. В этих квартирах был водопровод, но не было канализации, и раз в несколько дней машина с огромным баком откачивала шлангом все, что накопилось, через маленькое окошко в узкой комнатке, в которую из квартиры вел извилистый коридор и несколько деревянных дверей, обитых всем, что было под рукой, для пущей плотности. И запах в квартиры почти не попадал.

Радость жизни горчила в этих местах сладковато и пронзительно и не давала возможности представить, что может быть по-другому, – горчила, как прихваченная морозом рябина, которую застигла на ветках поздняя осень – потому что не могла не застигнуть. И за горечь эту Андрей хватался как за последнюю надежду остаться в живых и вновь начать чувствовать.

Все, что приходилось ему здесь делать, невозможно было сделать на лету. Здесь не нужно было срочно и непредвиденно что-то решать, от секунд не зависели жизни, но и просто нельзя было бросить всю свою силу на один момент – потому что тогда бы этой силы не хватило до вечера. И он чувствовал, что, наверное, это и правильно – наверное, человек и должен почти всегда работать медленно, а он, как и многие из обычной его жизни, привык нестись даже там, где срочность никому не требовалась. В этих местах – от которых открещивались, не понимая и не признавая, все, кто до них добраться не мог, – только старость, наполненная долгой трудной жизнью и под этой тяжестью не способная спешить, сохраняла достоинство. Старики не совершали лишних движений. А не обладающие возрастом – пропадали один за другим. И, наверное, как раз потому, что Андрей отказывался пропадать, он не помнил уже, сколько ему лет, и казался себе теперь почти ровесником и тети Нины, и Арининого папы, и совсем недавно бывшего дедушки Димитрия. И страшно от этого ему не было.

 

*  *  *

 

…Река, еще холодная, ходила у его ног неровными волнами, кое-где радужно переливаясь пятнами мазута и пузырясь желтоватой пеной. Глухо постукивали бортами друг о друга подгнивающие лодки, носами врытые в серый песок.

– Ты-эт в лодку-то садись, токо аккуратно, а то воды начерпат! Садись, а то мне потрёкать хоть с кем буэт!

Андрей вроде бы помнил в лицо обратившегося к нему старика, но имя никак не всплывало. Да и лицо было знакомо как-то смутно. С тех пор как он проснулся в доме тети Нины с желанием встать и работать, он не слишком приглядывался к здешним людям, просто приходил и что-то делал. Они говорили, он слушал, иногда отвечал, но проще было вспомнить забор или траншею, которые по несколько дней были его работой, чем человека, которому он помогал выполнять ее. Да и выглядели они все так, словно погода изо для в день сминает их лица и тела в одинаковые избитые комья глины. Так они и старели, всё более становясь похожими на землю, по которой ходили; так и сохранялись, прячась в этом затертом облике и скрывая в нем все то прожитое, благодаря которому им удавалось оставаться в живых.

Андрей осторожно сел на борт лодки рядом с дедом и огляделся. Он раньше не доходил сюда, потому что здесь не было, да уже и не могло быть работы. Из песка вздымались будто бы страшным спазмом вывернутые ржавые прутья и цепи. Когда-то они тянули что-то на себе, а потом завязли в песке и, казалось, последним этим рывком попытались из него выбраться, но стихии лишили их сил, а человек не пришел на помощь.

– Это вот у нас тут и был леспромхоз, – продолжил старик, даже не уточняя, об этом ли сейчас думал Андрей. – Вишь вон, ржавые стоят, все дырявые? Это рубильные машины были. Вон цепями-то вытаскивали бревна-то. Которые сюда сплавляли. А щас-то уж не вытащат… Одни-он топляки… вон застряли в воде по горлышко… Река неживая…

Бревна, зарытые в придонной мути и водорослях или, может быть, запутавшиеся в таких же, как на берегу, цепях, скрытых под водой, задерживали течение, и река с трудом справлялась с тем, чтобы обходить их и продолжаться.

Андрей хотел что-то спросить у старика, но вдруг увидел, что дед смотрит на него с каким-то озорным прищуром, который привязывает к себе и от которого почему-то схватило и задергало мурашками спину:

– Ты не оставайся тут. Уходи. Это нам тут доживать. А тебе скорее уходить надо. А то смотри, лодку-то сволокот сейчас… в речку-то… ишь как боками-то черпат!.. Ну а то и – гляди, это как уж тебе… Может и поплывем, а? – руки у старика заходили по воздуху, он задергался в каком-то угрожающем азарте, и Андрей, все еще глядя ему в глаза, никак теперь не мог поймать взгляда, даже зрачки как будто размывались в блеклой дымке. – Щас-он качнемся – да и от берега! А?

Лодку качнуло сильнее, и Андрей свалился коленями в мокрый песок. Старик забормотал что-то тихое, но Андрей уже не стал оглядываться на него, а, вставая и отряхиваясь по пути, заторопился к тети-Нининому дому. Войдя в комнату, он сгреб все свое в рюкзак, на секунду остановился, посмотрел ей в глаза, коротко сказал: «Спасибо», – вышел и побежал к конечной автобусной остановке.

 

*  *  *

 

…Влетев в незапертый Серегин подъезд (вывернутый кодовый замок безнадежно болтался на паре перепутанных проводов) и не замечая, что бежит уже вверх по лестнице, на последних ступеньках он стал задыхаться, будто за четыре пролета прожил всю свою жизнь, и не только одну свою, от младенца до старика – до которого неизвестно еще, добредет ли когда-нибудь на самом деле… Сейчас ему откроют, откроют, как четыре месяца назад открыли, и снова будут пельмени, и горький тягучий кофе без молока, ему здесь верят, верят, будь это место хоть Здесь, хоть Там – ему поверили по обе стороны Моста, и он ни звуком не соврал, и его поняли, его приняли оба берега, даже не в состоянии принять друг друга… Сейчас… совсем… скоро… Вот он, звонок, не отрывай руку, только не обрывай этого звука, иначе не будет ничего…

Изнутри что-то, возмущенное его бесцеремонностью, яростно толкнуло дверь в чужое пространство, едва не отшвырнув его, пришедшего, назад на ступеньки. Дверь стукнулась о стену и рванулась назад, но ее удержали. Ему предоставили слово – здесь и сию секунду, не дав коснуться своего четырехмесячной давности ближнего, вдвоем раскинуться мостом над порогом:

– Ну здравствуй, здравствуй…

Кто-то внизу вошел или вышел. Грохнуло железом о дерево, хрустнуло щепками о ржавчину. Нет, никто не поднимается. Значит, не увидят. Никто не увидит, никто. Не расскажут и не поймут… Только ветер взметнуло пыльный с крыльца, закрутило среди перил. Дверь, здешняя, снова отшатнулась, ее метнуло назад, в свою конуру от непривычного, наружного-бескрайнего, сиреневого, чуть запыленного. Из конуры снова придержали ее. Граница между измерениями, поколебавшись, встала на место.

Андрей сник. Он уже не помнил, как хотел войти.

– Здравствуй. Я… я пришел тебя увидеть…

Ответ из чужого дома хлестнул мимо вопроса – это был ответ сразу тому, о чем так хотелось не спрашивать:

– Зачем это тебе? Мы не сможем как раньше. Мы будем все время помнить. Ты пришел Оттуда… Сквозняк-то какой…

 

…Сквозняк прохватил целиком всю душу. Куртка вдруг стянула плечи чем-то несоразмерным и неуместным. Он освободил ее от себя, опомнившись ошеломляющим мигом:

– Возьми. Спасибо. Она правда согрела меня, там, на Дальней… Там… Спасибо. Ведь ты мог этого и…

Протянул через порог, в чужое пространство, в которое теперь было не войти, даже шагнув в дверную коробку. Больше не держало ничто. Снова дрогнуло-хлопнуло внизу, понеслось вверх по ступенькам пыльно-сиреневым. Вихрь пронесся до самой металлической лестницы на крышу, метнулся к тяжелому люку и не осилил и, опадая назад во двор, понес с собой дрожащего человека из подъезда, пришедшего Оттуда, от Других. Понес сначала назад по сегодняшней дороге, к остановке, но по пути иссяк, и человек, бессильный сдвинуть распавшиеся части нового белого света, прищурился на горизонт и, уловив место, в котором не было линии, а только ходило что-то непривычное волнами, двинулся медленно, отринув Здесь и Там, на Третью Сторону.

 

*  *  *

 

Серега стоял с курткой в руках между своим жилищем и подъездом и смотрел, не понимая, на дверь. Сквозняк прошелся по ногам сквозь драные тапочки, вверху скрипнул приоткрытый ржавый люк на крышу. Не пытаясь понять, зачем, Серега поднялся к нему, толкнул и вылез наверх. На крыше было серо и зябко. Машинально надевая куртку, он подошел к краю, огороженному железными перильцами сантиметров в двадцать высотой. Внизу козырек первого этажа был засыпан окурками и лепестками сирени, а в одном углу, ближе к стене дома, вокруг бесформенной коричневатой кучки вились мухи. Серега стоял, качаясь вперед-назад над козырьком, и кучка то скрывалась от него, то выплывала снова.

Сквозь люк из подъезда донесся гортанный озабоченный зов: «И-ааа-оуу?» И снова, уже ближе: «Ммма-а-а?» Серега повернулся. Из люка таращились два черных круглых зрачка, и розовато-желтый нос с белыми поломанными вибриссами усиленно двигался в чужом пространстве. Господи, я ж дверь не закрыл!.. Напугали тебя, бедолагу… Ступни и голени вдруг перестали слушаться, и он, почти упав на колени, подполз к коту. Кот, так же перепугано таращась, стал обнюхивать куртку. Серега прижал его к себе и, мотая головой, всё пытался протолкнуть хоть какой-нибудь звук из горла, сжатого соленым спазмом. Кот напряженно урчал в его руках.

(…)