Юрий ПОКЛАД

 

 

Родился в 1954 г. в Свердловской области в семье военнослужащего. Окончил нефтяной факультет политехнического института в Куйбышеве. Работал в геологоразведочных экспедициях глубокого бурения в Крыму и на Крайнем Севере (Ненецкий АО), на нефтяных промыслах Западной Сибири. Строил морские буровые платформы на верфи «Самсунг» в Южной Корее. В 1994-1999 гг. сотрудничал в Объединенной редакции МВД России (обозреватель газеты «Щит и Меч»). Рассказы и повести публиковались в журналах «Юность», «Аврора», «Кольцо А», «Милиция», «Северные просторы», в альманахе «Петербургские строфы», в «Литературной России». Повести выходили в сборниках издательства АСТ, а также издательства Объединённой редакции МВД РФ. Автор книги очерков (2002) и двух книг повестей и рассказов: «Осколки Северного Братства» (2012), «На край света и даже дальше» (2014). Живет в г. Мытищи Московской области.

 

 

МАТЧ ВЕТЕРАНОВ

Рассказ

 

– Елена Петровна, где моя майка с номером?

– Та, которой я в прошлом году мыла полы?

– Почему моей майкой нужно было мыть полы?

– Потому что это не майка, а тряпка.

– Она дорога мне, как память.

– Тогда нужно было повесить её на стену в рамке.

Женское остроумие – отдельная тема.

– Как я прожил с тобой столько лет?

– Вот и я о том же.

Вчера вечером позвонил Дима.

– Завтра к двум часам приходи в спартаковский спортзал, за ветеранов сыграем. Наши все будут.

Непосредственный парень, он и раньше таким был. Что значит «сыграем»? Да я на площадку лет десять не выходил.

С Димой мы когда-то играли в волейбол в одной команде, он – разыгрывающим, третьим номером.

– У меня привычный вывих правого плеча, – осторожно напомнил я, – спортивная форма утеряна. Может, лучше организованно пива попьём, тем же составом?

– Ты что, с ума сошел? Какое пиво? Скоро юбилей общества. Ветераны неизменно в строю. Будь готов – всегда готов. Там целый спортивный праздник намечается.

Поняв, что в ободряющих рассуждениях зашёл слишком далеко, он добавил:

– Пива потом попьём, после игры. Обязательно.

– А плечо?

– Какое плечо? Там что, Олимпийские игры? Бей левой, или вообще не бей. Главное участие. Обойдёмся без твоего бокового удара.

– Помнишь?

– Конечно. Я всё помню.

Я постоянно смотрю по телевизору волейбольные матчи, сейчас почти не бьют боковые удары, не модно, что ли, или не учат этому. Они неожиданны и красивы, по-простому это называется «крюк». Мяч почти за головой, кажется, уже пролетел, блок остаётся в стороне, правее.

Мне очень хотелось научиться такому удару. Получалось плохо, мяч летел куда попало. Тренер Леонид Сергеевич ругался:

– Бей, как люди бьют, что ты выпендриваешься?

Кроме волейбола для меня не существовало тогда ничего, наше поколение, отравленное лицемерием телевизионных докладов, ушло в спорт, словно в религию. Спорт не обманывал, не фарисействовал, он показывал истинную цену человеку, определяемую не только рекордами и победами. Правда, у некоторых, наиболее талантливых, случались срывы в пьянство, которое на роль религии не претендовало, но было приятным вариантом презрения действительности, препровождением не ценимого нами времени.

Увлечение спортом было повальным – от дошкольников, до старшеклассников, студентов и даже представителей старшего поколения. В футбол гоняли до изнеможения, до темноты, «на голос». Двор на двор, улица на улицу, просто так, в зависимости от того, кто соберётся. Спортплощадки, как таковой, не было, хватало асфальтированного пространства перед гаражами и четырёх кирпичей, чтобы обозначить ворота. Нас не нужно было организовывать, охватывать, заинтересовывать, мы наизусть помнили золотые составы «Спартака», киевского «Динамо» и «Торпедо» со времён Эдуарда Стрельцова.

Ещё больше футбола я любил волейбол. За особую элегантность, эстетичность… Не знаю за что.

Мне не везло, хотя на это пенять не следует: не хватало роста, – тогда уже начиналась мода на высоких волейболистов, не шла передача сверху, – я чересчур разводил локти, да и прыжок хотелось бы иметь лучше. Короче говоря, ничего серьёзного из меня не получилось, несмотря на все старания: команда «Спартак», первенство города.

– Работай кистью! Кисть не работает! – багровея лицом и шеей, орал мне Леонид Сергеевич, подойдя к самому краю площадки, аристократическое его лицо с львиным седым зачёсом и тонкими бакенбардами было яростным.

Я плохо работал кистью, удары шли за пределы площадки.

Три раза в неделю были тренировки, по воскресеньям – игры. На игры приходили зрители, не слишком много, но всё равно было приятно. Мне нравилось играть при зрителях.

Среди зрителей я часто видел мальчика лет двенадцати, – высокого, по-детски губастого и ушастого, с синей спортивной сумкой на плече. Однажды встретил его возле спортзала и увидел, что у мальчика нет левой ноги по колено. Штанина была аккуратно сложена и подколота. Он спешил, опаздывая к началу соревнований. Поразила озабоченность, с которой он стремительно переставлял костыли. Озабоченность, но не отчаяние, которое легко можно было бы предположить. Возможно, он смирился с увечьем, как с неизбежным неудобством, и чувствовал себя таким же, как все остальные люди. Равным. Только без ноги.

После этой встречи мне стало казаться, что во время игры мальчик наблюдает именно за мной, пристрастно оценивая мою технику, – удары, приём мяча, эффектные, но не эффективные, падения. Как будто с меня был отдельный спрос.

Я мнителен, я стал видеть лицо этого мальчика в трамваях, в автобусах, в электричках, просто на улице в толпе. Курносое худое лицо с внимательными серыми глазами, с оттопыренными румяными ушами. Это продолжалось до тех пор, пока я не получил на тренировке привычный вывих правого плеча и не закончил с волейболом.

И теперь, когда я шёл парком в спортзал, по скрипучему свежему снегу, покрывшему асфальт аллеи, когда морозный воздух приятно обжигал ноздри, а в теле чувствовалась позабытая бодрость, казалось, что мальчик непременно встретится, и я сразу же узнаю его.

Я миновал ворота стадиона, срезал угол через гаревую дорожку, поднялся по ступенькам к спортзалу. Спортзал изрядно обветшал, ожидая меня, жалок был макияж в виде пятен не в тон забеленной после ремонта штукатурки на его стенах. У дверей я огляделся: мальчика не было.

Меня до сих пор волнует раздевалка с устоявшимися запахами крепкого пота и горячего душа, сам процесс переодевания в спортивную форму, – облачение в майку, трусы, лёгкие спортивные тапочки, наколенники. А рядом, за стеной, – идёт разминка: удары по мячу, гулко звучащие возгласы. И подкатывает к горлу нетерпение, хочется поскорее туда, в зал.

– Давай плечо эластичным бинтом перетяну, – предложил Дима.

– Да ладно, – отмахнулся я, распахивая дверь.

Зал возник передо мной, как огромный аквариум, в котором можно увидеть всё, что захочется, даже то, чего нет, и никогда не было, сам воздух его пронизан солнечными лучами той жизни, что сохранилась до сих пор, и которая не исчезнет, пока я буду возвращаться сюда.

Зачем-то была затеяна официальная церемония представления участников матча. Нашли героев спорта. Жидкие аплодисменты родственников с балкона. Могла бы прийти и Елена Петровна, но она лишь фыркнула:

– Ещё чего не хватало. Эти игрища систематически отравляли мне жизнь.

Врёт. Или тогда врала. Приходила, кричала: «Ребята, соберитесь!» – правда, подолгу не задерживалась, жаловалась, что в спортзале пахнет потом, а игроки матерятся. Но то была ещё не Елена Петровна, то была Лена.

…И вот мы стоим, переминаясь с ноги на ногу, полысевшие, поседевшие, с брюшками, с радикулитами, полиартритами, простатитами и прочей дрянью, без которой не обходится жизнь, экс-спортсмены, так и не взошедшие звёзды. Напрасно всё это затеяно.

Вполголоса обмениваемся новостями, давно друг с другом не виделись, а уж когда вместе выходили на площадку, вообще вспомнить невозможно. Славик, Миша, Дима, Алексей, ещё один Миша – Николаев.

А Леонида Сергеевича нет. Шестой год уже. И никто из нас не был на похоронах. Так получилось. Кому-то сообщили поздно, кого-то в городе в тот момент не было, Славик так вообще в тюрьме сидел. Причины всегда находятся. Причины веские. Только прощения нет: он был для нас почти, как отец.

Я обвёл быстрым взглядом балкон: мальчика нет. Но откуда ему быть?

Теперь я понимаю, тот мальчик заставлял меня играть через силу, через не могу, играть, когда уже не поднимались ни руки, ни ноги. Я не имел права играть плохо, чувствуя его придирчивый взгляд. Не ему, а мне была дана физическая полноценность. Иногда думалось: мне вместо него.

Первую партию сыграли неплохо, на кураже, Дима выдавал неплохие пасы, я несколько раз удачно пробил. Кто-то с балкона сдержанно поаплодировал. Что ж, спасибо.

В этом спортзале я провёл много игр, но хорошо помню только самую худшую.

С Леной у нас в то время развивалась любовь. Что-то целомудренно-платоническое, с длительными провожаниями и поцелуями в подъездах, шёпот, робкое дыханье, и всё такое прочее, – то, что ценится и трепетно вспоминается потом женщинами, и что приводит в уныние мужчин напрасностью предпринимаемых усилий.

В тот день все преамбулы могли завершиться: родители Лены уехали на курорт, забрав с собой её младшую сестрицу Танюшу, известную соглядатайку и доносчицу. В нашей вечерней программе предполагался чай и торт, но я не преминул приобрести две бутылки сухаря. Вино лежало в раздевалке, в сумке, я беспокоился, что оно окажется слишком тёплым. Своих родителей я предупредил, что буду ночевать в общежитии, нужно срочно переписать конспекты по политэкономии.

Я беспощадно запарывал подачи: в сетку их, в сетку. Приёмы мяча были ужасны: мяч отскакивал, словно от бревна. Что касается ударов, то я вообще не понимал, куда бью. Так случилось, что заменить меня было некем.

Леонид Сергеевич сначала кричал, потом перестал, только не сводил с меня остановившегося взгляда удава.

Лена всё время торчала перед глазами, – в джинсах, в чёрной майке, туго обтягивавшей уже тогда имевшее определённый избыток тело. В какую бы сторону я ни глядел, всё равно натыкался на Лену взглядом.

Мы проиграли. Я быстро переодевался, стараясь не встречаться глазами ни с кем из ребят. Никто меня не упрекал, только Славик наугад, но очень точно попав, пошутил:

– Что так торопишься, боишься, ночи не хватит?

Ночи не хватило. В институт мы с Леной на следующий день не пошли, спали до обеда. Домой я попал вечером, мама сказала, что я плохо выгляжу, потому что слишком много занимаюсь учёбой и спортом и совсем не бываю на свежем воздухе.

Свадьба была в марте, когда уже начало таять. Лена возле ЗАГСа неловко ступила в лужу и промочила ногу. Во время церемонии невольно поджимала ногу, словно цапля. Потом была свадьба, в завершение которой уронили шкаф. Это происшествие вызвало безудержный смех, хотя разбилось иного посуды.

Прошло время, и Лена стала Еленой Петровной, я не заметил, как это случилось. Может быть, так и должно было случиться? Может быть, влюблённость – это болезнь? Организм с болезнью борется, побеждает её и человек становится гораздо более одиноким, чем был прежде, до болезни.

Как говорят «пошла масть», мы поймали свою игру, это значит, что мяч летит именно туда, куда хотелось бы, что Димкины пасы безошибочны с любой точки площадки, что уж если ты блокируешь, то именно там, где нужно, не поддавшись на ложные прыжки соперников, и что вот-вот удастся коронный боковой удар – «крюк».

Стало ясно, что первую партию мы выиграли, – очки соперник отдавал безвольно и безответственно.

В те времена мы дружили командой, ходили друг к другу в гости, причём не разбивались на пары или на тройки, как это бывает в компаниях, дружили именно вшестером. Мои воспоминания о юности, это воспоминания об этой дружбе.

В школе я был чужим. Жизнерадостный и отзывчивый, я поначалу стремился дружить со всеми. Нащупав слабинку моей веры в человеческую доброту, надо мной с удовольствием издевались. Я не понимал, за что. Поговорить бы с кем-то, поделиться. Не находилось такого человека. Родителей в эти подробности я посвящать стыдился, такие откровения в нашей семье не были приняты.

Я замкнулся, перестал обращать внимание на насмешки, ничего иного мне не оставалось. Какое мрачное духовное уродство меня ожидало, если бы не волейбол, если бы не дружба нас шестерых.

В институте ситуация могла повториться, но я имел печальный школьный опыт и быстро пресёк поползновения.

Жили мы в странное время: внушали нам одно, видели мы другое. Начинали сопоставлять, – ничего не сходилось. Ловили сквозь хрипы эфира западные радиостанции: слушать было интересно, но подозрительно. Наверняка и эти врут, ну, с какой стати им желать нам добра? Нам не хотелось быть обманутыми ни с той, ни с этой стороны. Что нам оставалось? Играть в волейбол. И мы играли в волейбол. Дружить? И мы дружили.

Я знал про ребят всё: об их увлечениях, их девушках, их отношениях с родителями. И они знали про меня почти всё, кроме одного: они не знали про мальчика без ноги.

К середине второй партии я почувствовал, что выдохся. Предательское это чувство: знаешь, как сделать, но не можешь. На блок стал прыгать через раз, нападать совсем прекратил, сбрасывал мяч через сетку, обманывал, но разве кого-то обманешь? Короче говоря, отыгрался. Отыгрался, едва перетерпев половину отпущенного времени.

Примерно так: всё, что положено, я получил, ничем не был обделён, и ничем не обижен. И красивые девушки меня любили, и я их любил. И спорт у меня был, который я очень любил, и работа, которую я тоже любил, по крайней мере, сначала. И жена есть, пусть не Лена, – Елена Петровна, – и двое сыновей, – Николай и Владимир. Есть и двухкомнатное место жительства.

Где основания жаловаться на судьбу? Нет оснований. Конечно, жизнь получилась бестолковой, беспорядочной, суетливой, но это была моя жизнь и другой не предвидится. И, как бы то ни было, плохой я или хороший, не знаю, но, честное слово, когда надо было делать дело, я всегда брался за тяжёлый конец бревна. За комель.

Один – один счёт по партиям, но мы уже проиграли этот матч. Мы поняли, что проиграли и согласились с этим. Наше поколение научили философски повиноваться обстоятельствам, вместо того, чтобы бороться с ними. Нас отравили лозунгами и призывами.

Мы думали, что живём неважно, но настали другие времена, когда речь пошла о том, чтобы просто уцелеть, спастись. Мы пробились сквозь крушение последних надежд, сквозь парадоксы ложных революций и неложных убийств, сквозь словоблудие сладкоголосого президента и рычание пьяного президента, сквозь безработицу и унижения «непопулярными мерами», сквозь суматошную дележку награбленного теми, кто протолкался к корыту и прозябание тех, кто был от корыта далёк, сквозь телешоу скороспелых миллиардеров, и пафос их обличителей, сквозь многое другое, о чём вспоминать теперь невыносимо.

Надо как-то доиграть этот матч ветеранов. Только чудо поможет нам. Хотя какое может быть чудо?

Миша два раза подряд подал в сетку. Дурацкие новые правила, так и не могу к ним привыкнуть. За каждую такую ошибку теперь начисляют очко противнику. И играют теперь до двадцати пяти. С ума можно сойти.

Дима, ты же разыгрывающий, зачем ты лезешь нападать, ты и в лучшие годы этого не умел.

Слава, ты должен страховать блок, почему ты этого не делаешь?

Миша Николаев, сделай шаг влево, возле тебя мяч падает.

И я понял: пришло время. Именно сейчас. Если удар получится, – значит, надежда ещё есть.

Мы проигрывали с разницей в девять мячей, когда я, подгадав момент, выпрыгнул левым боком к сетке, слегка выгнулся, доставая мяч, и ударил правым «крюком» мощно и сильно. Я не сработал кистью, мяч улетел за линию площадки, ударился в пол, потом в стену.

От страшной боли у меня пошли перед глазами багровые круги. Было такое впечатление, что правое плечо вырвали вместе с ключицей. Я присел на корточки, стиснув зубы и раскачиваясь из стороны в сторону.

Ребята вывели меня с площадки, усадили на скамейку, появился доктор – маленький с седенькими усиками, Умелыми, сильными руками вправил мне плечо, но боль не стала меньше. Тогда он достал прозрачную пробирку: тонкая, в иголку толщиной, струйка, постепенно сделала моё плечо нечувствительным.

– Доигрался, доигрался, – ворчливо, по-старушечьи, причитал доктор, – надо вовремя всё делать, пока молодой, что толку теперь душу рвать?

Послушайте, доктор, а может быть ещё не поздно? Может быть, успею, не всё потеряно? Не ставьте на мне крест, доктор, я что-нибудь ещё смогу. Заморозьте мне плечо посильнее, я выйду в третьей партии и попробую.

Молчит доктор, склонив седую голову, шипит тоненькая струйка. Никуда я не выйду.

Ребята, между тем, проиграли вторую партию и переходили на другую сторону площадки. Капитан Слава шёл первым, блестя лысиной, глядя в пол отрешённым взглядом самоубийцы.

Да, матч нами проигран. Проигран потерянным для прогресса человечества проигранным поколением.

Я так глубоко задумался, что пропустил появление на площадке нового действующего лица: высокого худого мужчины, который прыгал, разминаясь возле сетки. Лет тридцати пяти-сорока. Седовато-чёрные волосы, красная майка с эмблемой «Спартака», синие, с широкими белыми лампасами, тренировочные брюки. Выглядел мой дублёр как-то невзросло. Я назвал его мужчиной, но на мужчину он не тянул, издали можно было принять за юношу.

Слава беседовал с судьёй, видимо о том, чтобы разрешить выйти на поле игроку, не внесённому заранее в список команды. Судья подозвал капитана команды-соперницы, они посовещались втроём, близко сойдясь лицами, словно муравьи, которые, вроде бы, разговаривают усами, наконец, судья сделал одобрительный жест. В самом деле, какие уж тут строгости, не Олимпийские же игры.

Где-то я видел этого мужчину, похожего на юношу, город небольшой, лица примелькались. Ну, видел, и что из этого? Вот у меня, к примеру, в цеху работает сто восемнадцать человек, разве я всех их помню?

Дублёр начал третью партию с моего номера, с пятого, потом перешёл в четвёртый, стал нападать, и сразу же выяснилось, что он хорошо умеет это делать. Бил он не слишком сильно, но продуктивно, например, от блока в аут. Такие мячи не берутся. Что-то в его игре показалось мне странным, я не сразу понял, что именно. Он по-другому прыгал, не так, как положено в волейболе. В волейболе прыжок совершается с двух ног, с пяток, перекатом на носки. Он прыгал с одной ноги, – с правой, с носка. Прыгал довольно высоко, в воздухе академично накрывал мяч кистью, при необходимости разворачивая её вправо или влево. А однажды ударил правый боковой, ударил без подготовки, как-то даже небрежно, но получилось хлёстко, сильно и точно.

– Красиво работает, – заметил так и сидевший возле меня доктор. – Мастер.

Дублёр машинально заправил за уши длинные волосы, и я сразу же узнал эти уши, таких оттопыренных лопухов не узнать невозможно, они могут быть только в единственном числе.

Я был уверен, что не ошибся, но не поверил себе: это слишком неправдоподобно. Но почему неправдоподобно? Человек выучился играть в волейбол на одной ноге, приспособился, левую ногу, которая на протезе, бережёт. Что тут неправдоподобного?

И вот главная улика: он играет в спортивных брюках. Почему он не снял их после разминки? И судья не сделал ему замечание. Забыл, или специально? Или он в курсе дела? Знает, что дублёр ни за что не снимет брюки.

Преимущество нашей команды вырисовывалось всё заметнее. Парень делал игру, остальные более-менее удачно ему подыгрывали. Я просто обязан был порадоваться за него, за мою команду, которая выигрывает никому не нужный матч ветеранов. А может быть, всё же, нужный?

Я не радовался, потому что помощь унизительна, честнее проиграть самим. Даже одноногий виртуоз волейбола не имеет права вытаскивать нас за шиворот. Мы не хотим этого. Он – чужой, не наш, не нашего проигранного поколения, мы не имеем права выигрывать случайно. Пусть он уйдёт, этот парень, неизвестно откуда и неизвестно зачем появившийся, без него мы проиграем, но так будет лучше.

Я должен что-то предпринять, потом объясню ребятам, они поймут.

Я подошёл к судье с восточным черноглазым лицом и негромко сказал ему в ухо, усмехаясь при этом, словно шутя:

– Что-то у вас не все спортсмены одеты по форме, так не положено.

Судья мельком бросил на меня взгляд круглых птичьих глаз:

– Вы про этого, в шароварах?

– Ну, да.

– Он сказал, что у него нет трусов.

– Я могу дать ему свои, запасные.

– Дайте, если хотите, – равнодушно пожал плечами судья.

Я сбегал в раздевалку и достал из сумки запасные спортивные трусы. Теперь этому парню некуда деться, но я уверен, он не воспользуется моей добротой, уйдёт с площадки, разве есть у него другой вариант?

Судья остановил встречу и подозвал парня.

– Нашли тебе трусы, переоденься.

Парень с готовностью кивнул, в лице его ничего не дрогнуло. Я не сводил с него глаз. Стыдно мне не было, хотя то, что я сделал, выглядело подло.

Теперь ему надо выкручиваться. Я уверен, он не будет выкручиваться, повернётся и уйдёт.

А вдруг не уйдёт? Вдруг снимет, как ни в чём ни бывало, свои шаровары с лампасами, и все увидят протез на левой ноге, хитрую систему кожаных ремешков, притороченных к поясу, блестящую мертвенной желтизной искусственную ногу, жалкую культю, упёртую в неё? И никто в первую секунду ничего не поймёт, а парень неторопливо натянет мои трусы, выйдет на площадку и поднимет правую руку, показывая, что готов продолжать матч. И судья, опешив, разрешит.

Парень подошёл к скамейке и энергично сдёрнул с себя брюки. У него оказались крепкие, немного толстоватые, ноги волейболиста. Они были скульптурны, совершенны, и, я бы сказал, античны. Мои трусы оказались ему как раз впору.

Он вышел на площадку в мой номер и поднял правую руку, показывая, что готов продолжать игру.

Судья свистнул, Дима подал планирующую подачу, игра возобновилась.

 

 

УВИДЕТЬ РАДУГУ

Рассказ

 

«И будет радуга [Моя] в облаке, и Я увижу её и вспомню завет вечный между Богом [и между землёю] и между всякою душою живою во всякой плоти, которая на земле».

Библия. Бытие. 9:16.

 

– Вы не имеете права не выдавать мне бланк телеграммы! Бланки должны вот здесь находиться, – широкоплечий мужчина в коричневой кожаной куртке загородил всё пространство перед полукруглым окном, он показывал пальцем на прилавок, где должны были, по его мнению, лежать бланки телеграмм.

На почте после осенней уличной промозглости и малолюдья было душно, тесно и суетливо. Я хотел получить заказное письмо с документами и ожидал окончания затянувшейся дискуссии.

Пожилая утомлённая женщина, работник почты, терпеливо выслушивала доводы клиента, но бланк телеграммы не давала, чувствовались особые, личные её отношения с мужчиной.

Последний раз на этой почте я был четырнадцать лет назад, когда жил и работал в этом городе. Умерла моя бабушка, и я звонил по междугородному телефону родителям. Деревянная с толстыми стёклами кабина была герметична, пот тёк по моим щекам, щекотал каплями спину, но я не обращал на духоту внимания, сосредоточенный на печальном известии.

Бабушку я любил, никто в семье не был мне так близок. Толстая, неуклюжая, с большой грыжей на животе, она задорно, молодо смеялась, вышучивая нас. Она рассказывала много забавных случаев из нашей семейной хроники, вспоминала обрывки стихов, сохранившихся в её памяти с гимназии, объясняла мне правила карточных игр, в том числе «шестьдесят шесть» и преферанса. Бабушка умела предсказывать события, и мама, в шутку, а может быть, и не в шутку, называла её ведьмой. Бабушка почти не ошиблась с датой своей смерти.

Теперь на почте всё перестроили: стены покрыли белым пластиком, громоздкую кабину убрали, на окна поставили стеклопакеты. Тем не менее, затхлый провинциальный запах лежалой бумаги и горячего сургуча остался прежним.

Я работал в этом городе по распределению после окончания института, потом уехал, и не думал, что когда-нибудь вернусь, но жизнь любит водить нас кругами, продолжать прерванные сюжеты.

По пути на почту встретилась Валя, вынырнула из прежних времён, почти не изменившись, – худая, с рябоватыми щёками, с укоризненным взглядом обиженных бледно-голубых глаз.

– Лариса Гринюк после твоего отъезда замуж вышла, – сообщила она, даже не поздоровавшись, так, словно видела меня вчера.

Валя сидела в бухгалтерии в дальнем углу, возле окна и всё время была загружена работой или делала вид, что загружена. Когда к ней кто-нибудь обращался с вопросом, отвечала отрывисто и недовольно.

В тридцать восемь лет Валя принялась устраивать личную жизнь. Большая опасность таится в обиженной женщине, которая в таком возрасте пытается устроить личную жизнь в полной уверенности в своём праве на счастье.

Возникновение служебного романа загадочно лишь на первый взгляд. Женщина подаёт знак, и жертва не сопротивляется. В этой покорности есть что-то фатальное. Чего не хватало сорокавосьмилетнему Николаю Степановичу Краснюку, инженеру по технике безопасности? Зачем понадобилось полуседому мужчине с подорванным здоровьем пускаться в опасное приключение, коренным образом изменившее, а потом и вовсе оборвавшее, его жизнь?

Николай Степанович был человеком степенным, уверенным и саркастичным, любил иронизировать на экзаменах по технике безопасности над молодёжью, то есть над нами, задавать каверзные вопросы, демонстрируя нашу тупость. Язвительно усмехался при этом, обнажая два блестящих золотых зуба справа вверху.

– На каком расстоянии от буровой вышки ставится жилой городок?

– Какой высоты должны быть перила маршевых лестниц?

К экзаменам по технике безопасности мы не готовились, некогда было, и он об этом знал.

У Вали с Николаем Степановичем возник вызывающе-бесстыдный роман с публичными, напоказ, прогулками по набережной, с ночёвками в гостиничных номерах, с беременностью, которая вскоре перестала быть тайной.

Нелли Петровна, супруга Краснюка, работала, как и Валя, в бухгалтерии. Она была добра и слезлива, очень переживала из-за своей полноты и, в особенности, из-за непомерно широких бёдер и фантастического бюста.

Когда Николай Степанович сознался в содеянном, Нелли Петровна страдала до обмороков, пила успокоительные таблетки, испепеляла Валю огненными взглядами.

Нелли Петровне сочувствовали, Валю осуждали, особенно женщины. Валя сносила позор гордо.

Николая Степановича мучила астма. Однажды, ремонтируя в гараже свой дохлый «Москвич», он не заметил, как выронил из кармана «прыскалку» – спрей. Случился приступ, Краснюк умер, задохнувшись в смотровой яме.

Нелли Петровна хоронить отказалась, хоронила Валя, потом родила дочку.

Вале хотелось что-то ещё сказать мне про Ларису Гринюк, но я, не останавливаясь, пошёл дальше по улице.

– Она давно развелась! – крикнула Валя мне вслед.

Мужчина в кожаной куртке добился своего. Получив бланк, принялся тут же, на узком прилавке возле окна, заполнять его, чётко, с нажимом выводя округлые буквы. Скуластое лицо, с разлетевшимися бровями было сосредоточенным.

Я узнал его, это Гриша Федосов.

Жизнь в этом городе напоминала скучный кинофильм с примитивным сюжетом, мне хотелось, чтобы это кино скорее кончилось, я не хотел здесь жить. Федосов запомнился одним из светлых пятен в этих безрадостных буднях.

«Москва Министерство здравоохранения СССР, – писал Гриша, игнорируя, как это принято в телеграммах, знаки препинания,– требую немедленно организовать моё лечение состояние критическое возможен летальный исход ответ телеграфируйте немедленно буду обращаться высшие инстанции Григорий Федосов ветеран инвалид».

Гриша не выглядел умирающим, его обращение в министерство здравоохранения исчезнувшего государства, показалось мне странным.

Получив в окошке заказное письмо, я не стал уходить, хотелось узнать, чем закончится эта история.

– Когда отправите? – спросил Гриша, подавая телеграмму.

– А когда вам надо? – невежливо поинтересовалась приёмщица.

– Немедленно.

Женщина утомлённо взглянула на Гришу.

– Сегодня отправите?

Она едва заметно кивнула. Удовлетворившись этим кивком, Гриша направился к выходу, натягивая по пути на седую, коротко стриженую голову, берет.

Я заметил, что женщина смяла телеграмму и бросила её вниз, в корзину для мусора.

В геологоразведочной экспедиции Гриша работал водителем цементировочного агрегата . Тампонажником. Мы не были близко знакомы, но я внимательно наблюдал за ним, он слишком отличался от остальных тампонажников. Они имели прозвище «чёрная сотня» за возмутительное поведение и образ жизни. Бессемейные пьяницы, грубияны, по несколько дней они ночевали в гараже, в вонючих кабинах своих машин.

Гриша был иным, был занят устройством благосостояния семьи, ни с кем не ругался, молчаливо сносил насмешки. «Чёрная сотня» терпела его за старательность и трудолюбие. Были у него и друзья, но не много.

В цементировании скважин он понимал намного больше, чем полагалось обычному тампонажнику. Для меня, технолога, такой помощник в работе был очень ценен. Цементаж – штука тонкая: перекачаешь продавочную жидкость – оголишь колонну, недокачаешь – цемент останется внутри труб и его придётся разбуривать.

Бывали случаи, когда Саша Марков, начальник тампонажного цеха, атаман «чёрной сотни», – горбоносый, хрипатый, лицом похожий на пирата, – перебрав водки, принимался сам командовать процессом. У меня волосы вставали дыбом от его команд. Гриша выручал, слушая мои, а не его указания.

Однажды мы с Гришей возвращались на агрегате после ночного цементажа. Уже рассвело, шоссе, влажное после недавнего дождя, гладко стлалось под колёса. Солнце ещё не взошло, но уже озаряло лазурно-золотистый горизонт. Вдоль трассы рядами стояли ослепительно-зелёные, намокшие берёзы.

Двигатель убаюкивал ровным гулом, хотелось спать, но у Гриши было, как всегда, приподнято-оживлённое настроение, как будто он не проработал всю ночь. Он рассказывал звонким, как у юного пионера, голосом:

– Мы с женой ещё во втором классе друг другу понравились. Она за первой партой сидела, я – за второй. Ей всё время учителя замечания делали за то, что оглядывается, а мне – за то, что её отвлекаю. Нас дразнили женихом и невестой. Мы не обижались. Сразу же после школы поженились. Вот говорят, что надо выбирать, как следует, а мне выбирать не нужно было. Хорошо, когда всё ясно, правда? Когда в армию уходил, родилась Наташка, а через год, как вернулся – Виталик.

Я равнодушно кивал сквозь дрёму, своим счастьем напоказ Гриша раздражал.

– Знаете, что я понять не могу: как это можно с женой ругаться? Зачем? Всё равно мириться придётся.

– Неужто ты ни разу со своей не поругался?

– Нет, конечно! Какой смысл? У нас всё хорошо. Ну, денег не хватает, так их у всех не хватает. Я когда домой с работы возвращаюсь, Светка всегда дожидается, ужин разогревает.

Счастливые люди выглядят глуповато, над ними принято иронизировать. Но это от зависти.

Гриша добавлял всё новые подробности, про дочку и сына, про то, что и как они говорят и в какие игры играют, как он любит гулять с ними в парке в выходные дни

Возле города дорогу окружали ровные, зелёные поля, как вдруг от края и до края горизонта возникла роскошная, контрастно разделённая по цветам, чисто умытая, неправдоподобная по красоте, радуга. Гриша по-мальчишески закричал:

– Смотрите, смотрите!

– Радуга к радости, – кривовато усмехнулся я.

– Я часто вижу радугу, – признался Гриша.

А я подумал о том, что радуги почти не вижу или просто не обращаю на неё внимания.

В то время решался вопрос: уезжать мне из города или нет, свой срок – три года по распределению после института, – я отработал. Начальник экспедиции обещал квартиру, мы с Ларисой ходили смотреть, как строится трёхэтажный дом на окраине города. Дом уже подвели под крышу. Лариса спрашивала, какой этаж мне больше нравится? Мне не нравился никакой этаж. Это был не дом, это был капкан, из которого не вырваться. Мы с Ларисой будем пытаться разглядеть радугу в унылых окрестностях, но радуги не будет, а мне очень хотелось видеть радугу. Но я не знал, что радуги не будет и во многих других местах, где мне доведётся жить, другие женщины будут глядеть вместе со мной в окно и уверять, что радуга вот-вот появится, что они уже видят её, но нет ничего глупее, чем верить в миражи иллюзий, и нет ничего подлее, чем манить обманом миражей.

Гриша стоял в задумчивости неподалёку от дверей почты, может быть, размышляя, не вернуться ли и не напомнить женщине о немедленной отправке телеграммы. Я спросил:

– Узнаёшь меня?

Глубоко запавшие Гришины глаза обведены усталой синевой, в них таилось беспокойство.

– Вы кто? – спросил он.

– Сергей Каратаев. Помнишь? Технологом в экспедиции работал. Мы с тобой скважины цементировали.

– В экспедиции? – заинтересованно переспросил он. – Киселёва знали? Муханова? Сорокина?

– Конечно. Они, как и ты, на цементировочных агрегатах работали.

– Они все умерли, – сказал Гриша.

Он не пытался удивить меня этим сообщением или вызвать жалость, просто сообщил, довёл до сведения.

– Странно. Молодые ребята, отлично их помню. Что случилось?

– Они все умерли. Я их похоронил, – не глядя мне в глаза, с той же монотонностью повторил Гриша. – Они теперь на кладбище.

Я обратил внимание, что пожилая женщина, которая приняла от Гриши телеграмму, делает мне из окна почты умоляющие жесты, прося подойти. Я оставил Гришу и вновь зашёл на почту.

– Вы знаете его? – спросила женщина, заметно волнуясь.

– Мы когда-то работали вместе, но он меня не помнит.

– Да он никого не помнит. Как только обострение болезни, память теряет. Измучились мы с ним.

– А вы кто ему?

– Я мать его жены, Светы.

– Он рассказывал про жену, я помню. У них двое детей, кажется?

– Дети давно выросли. Теперь у нас один ребёнок – Гриша.

– Что с ним случилось?

– Их четверых послали в Чернобыль саркофаг строить, пробыли недолго. Киселёв, Муханов и Сорокин в течение двух лет после того, как вернулись, умерли. Гриша хоронил их одного за другим. Последним умер Игорь Киселёв, Гришин одноклассник. На Гришу, как он с поминок пришёл, глядеть было страшно. Он ведь не пьёт, и никогда не пил, но лучше б пил. Пришёл, сел на кухне, молчит. Света ему: может, покушаешь чего или чаю? Молчит. Потом сказал:

– Я следующим буду.

А наутро – Свете:

– Когда умру, сразу замуж не выходи, подожди хоть год. Наташке с Виталиком скажи, чтобы не вздумали твоего мужа папой называть.

А потом в крик:

– Я на вас жизнь положил, а вы меня забудете, будто не было! Посмотри на Ленку Сорокину, не успела мужа на кладбище отнести, как заневестилась, на танцы бегает расфуфыренная, как проститутка!

Стал ходить в поликлинику, анализы сдавать, врачам не верит, нам со Светой не верит, говорит, что кругом обман, все ждут, когда он умрёт. В церковь зачастил, книги церковные стал читать. Мы, вроде б, обрадовались, может Бог ему поможет? Но и Бог не помог: Гриша в поликлинике врача ударил. Милиция проявила понимание, не посадили, но забрали в психиатрическую больницу. Продержали месяц, – только хуже стало. Вот так с тех пор и живём: то молчит, то орёт целыми днями. Телеграммы эти в Москву шлёт. Может Свету другим именем назвать, меня – тем более, детей не узнаёт. А ведь какой парень был, нарадоваться не могли! Помните?

 

Гриша так и стоял возле почты, рассеянно куря сигарету. Я сказал ему:

– Ну, хорошо, меня ты не помнишь. Но, может быть, радугу помнишь? Ты же сам говорил, что часто видишь радугу, особенно на въезде в город. Такая красивая там была радуга.

Мне показалось очень важным, чтобы Гриша не забыл радугу. Самое главное помнить о радуге, верить, что увидишь её.

– Радугу? – Гриша поднял на меня напряжённые глаза. Мне захотелось помочь, я взял его за плечо и легонько встряхнул для ускорения мыслей. Но Гришины глаза остались безмолвными, не в силах воскресить в памяти зелёные поля, пахнущие после дождя свежестью, роскошное разноцветье радуги от края и до края горизонта, цементировочный агрегат, который въезжал в эту чудесную арку и никак не мог въехать.

– Нет, – сказал Гриша, – не помню.

Мне стало досадно: я, как назло, помню во всех подробностях свою корявую, с незаплатанными прорехами обид, ошибок и просчётов, жизнь, что-то хочу вычеркнуть, вычесть, но не могу, а он выронил из памяти такую счастливую, которой я когда-то тайно завидовал.

Не надо ничего вычитать. Ни этот душный, безнадёжный город, ни ночное одиночество в нём, ни предрассветную тоску, ни жажду перемен и неуверенность в их неизбежности, ни решительный отказ жить в новом доме, ни девушку Ларису, которая в отместку вышла замуж и давно развелась; ничего нельзя вычесть, всё застыло накрепко, монолитно, словно лава после извержения вулкана.

– Что я помню? – переспросил меня Гриша. – Вы хотите знать, что я помню? Я помню, как хоронил Игоря Киселёва, Славу Сорокина и Витю Муханова. Что касается радуги, то её не бывает совсем.