Елена САФРОНОВА

 

Прозаик, литературный критик-публицист. Постоянный автор литературных журналов «Знамя», «Октябрь», «Урал», «Бельские просторы» и др. Редактор рубрики «Проза, критика, публицистика» журнала «Кольцо «А». Автор романа «Жители ноосферы» (М., Время, 2014). Лауреат Астафьевской премии в номинации «Критика и другие жанры» 2006 года, премии журнала «Урал» в номинации «Критика» 2006 года, премии журнала СП Москвы «Кольцо А», премии Союза писателей Москвы «Венец» за 2013 год. Член Русского ПЕН-центра, Союза писателей Москвы, Союза российских писателей.

 

 

ИГРА АССОЦИАЦИЙ

 Алексей Дьячков. Игра воды: Книга стихов. – [б.м.]: Издательские решения, 2015. – 198 с.

 

Несколько лет назад в «Арионе» выходил большой обзор Анны Кузнецовой о современных многообещающих поэтах из провинции. Статья «Явление глубины» («Арион», № 1 за 2011 г.) была посвящена трём поэтам русской провинции – Юрию Казарину, Владимиру Иванову, Алексею Дьячкову. «Эти три поэта – не школа, не группа, не течение и не направление. Это – явление. В советское время таким же явлением была “внутренняя эмиграция”, которой поэты противостояли огосударствлению искусства. Теперь похожее явление противостоит его отусовлению», - писала о них Кузнецова, и, согласитесь, такие слова дорогого стоили.

Спустя почти пять лет я увидела новую книгу Алексея Дьячкова «Игра воды» в сетевом книжном магазине. Сам по себе факт издания новой книги стихов поэта, которому журналы «Новый мир» и «Арион» дали высокую оценку, – это уже поэтическая находка!.. Но факт продажи чистой поэзии среди изобилия «оттенков серого» и «вампирских будней» – гений, парадоксов друг.

Прочитав книгу Дьячкова «Игра воды», я убедилась, что отзыв Кузнецовой «явление» в адрес этого поэта (серьёзная заявка на его самодостаточность, если не исключительность), было более чем справедливым. Поэзия Алексея Дьячкова действительно литературное и художественное явление. Анна Кузнецова рассматривала первую его книгу стихов «Райцентр»:

«…все публикации Дьячкова… в подробностях выписанные свидетельства того несомненного факта, что рай – не где-нибудь, а на земле, причем самый центр его – это она, глубинка, и есть. Это ясно читается и в подтексте названия книги, и в самой лаконичной зарисовке местного ландшафта:

 

Пылят в кювете утки-куры,

вяз над пивным ларьком дрожит.

За столиками балагурят

подвыпившие мужики.

И сразу за ж/д откосом

темнеет Космос.

 

Однако на примере новой книги хочется поспорить с коллегой насчёт лейтмотива поэзии Дьячкова – либо же констатировать данность, что за годы, миновавшие с поры «Райцентра», поэт изменился.

О сегодняшнем Дьячкове я бы не осмелилась сказать, будто бы российская глубинка остаётся основным фоном действия его стихов. Или то, что это поэт, пардон за рифму, принципиально провинциальный (такая «специализация», увы, существует).

Несмотря на то, что первое стихотворение в сборнике «Игра воды» называется «Узловая» и отсылает читателя к безликому и скучному, несмотря на присутствие крупной железнодорожной развязки, районному центру Тульской области (в которой Дьячков живёт):

 

Слово Господи молвит по рации,

И послышится мне в тот же миг

Металлический гул, звуки станции,

Проводницы отчаянный крик.

 

И во тьме с нарастающим грохотом

Перед долгим затишьем пройдут

Все, что мне было близко и дорого –

Дымный тамбур, купейный уют.

 

И окно с белой шторкой на тоненькой

Бечеве, и прервавший свой сон –

В ночь уткнувшийся мальчик, ладонями

Заслонивший от бликов лицо.

 

Странный мир, в темноте утопающий, –

Он увидит и степи, и гать,

И леса, и озера, и кладбища –

Все что можно во тьме угадать.

 

Приспособив к ночи свое зрение,

Он узнает родные места,

С неподвижным пейзажем с селением

Совпадая чертами лица.

 

Несмотря на то, что в «Узловой» «заявлено» слово, архетипическое для поэзии Дьячкова: «пейзаж». В «Игре воды» оно встречается не то чтобы часто, но всегда весомо:

 

В дорогу махнёшь неуверенно,

Поедет с пейзажем окно.

И вспомнишь, чего с тобой не было,

И то, чего быть не могло.

 

…Да все как-то тоскливо, не весело.

И пейзажу не счастлив, и свисту не рад –

Бессловесной мелодии, песенке.

 

Возьми город и облако на карандаш,

Толчею ожидающих зрителей,

И меня запиши, тихий гений, в пейзаж,

И деталью какой-нибудь выдели.

 

Пейзаж неразличимый из окна,

Сплошные ветки липы за окном.

Цветная репродукция – стога

И облака на фоне облаков.

 

Слово «пейзаж» может показаться невнимательному читателю тяготеющим к сельской зарисовке или картинке природы. Но тут, скорее, виной неконтролируемая ассоциация – пейзаж, Исаак Левитан, «Над вечным покоем», «Золотая осень» и прочие шедевры, где нет ни людей, ни города, а только автор и великолепное Божье творение. Но Алексей Дьячков, говоря о пейзаже, пишет о чём угодно, только не о панораме. К примеру, последняя цитата – заключительное четверостишие из стихотворения «Старик», где дано потрясающее описание старости:

 

В трясущейся, морщинистой – в его

Бугристой, безволосой голове

Часть мира умещается легко

Со шторами и деревом в окне.

 

Картина мира, доступного угасающему сознанию старика, рисуется сразу в двух ракурсах. Это и взгляд демиурга на старика, замершего в захламлённой комнате с грязноватым зашторенным окном, открытым ровно настолько, чтобы уместилось в просвете одно дерево, и с репродукцией на стене – искусственным пейзажем, для обитателя каморки более живым и значимым, чем подлинный вид из окна. Это и взгляд самого старика, мутнеющий, слабый, различающий не реальные объекты, а то, что сохранила его память:

 

Все что прожить стремительно пришлось,

Все что сгорело и ушло как дым,

В двух-трёх знакомых образах сошлось…

 

Это поэтическое наблюдение – на грани гениальности. Но в нём нет указания, где именно завершается жизнь старика в обществе репродукции. И такой «приписки» лишена львиная доля стихов в «Игре воды».

Алексей Дьячков пишет стихи не о провинции, не для провинции и не с центральным героем провинцией. Нельзя даже сказать, что он пишет «стихи о людях» – прежде всего, стихов не о людях не бывает. Алексей Дьячков пишет загадочные (не случаен этот эпитет!) стихи, относительно которых ни один литературовед не даст конкретного ответа, о чём они.

Это стихи-ассоциации, стихи-образы, стихи-заклинания, стихи-болезнь, стихи-счастье, стихи-тоска… Стихи Алексея Дьячкова – воплощённые эмоции. Хотя стихов без эмоций тоже не бывает. Это аксиома. Однако я, пожалуй, впервые сталкиваюсь с поэзией, где бы так чисто, если не концентрированно, располагались эмоции – и где бы не был так темён логический смысл.

Несогласные могут попытаться отгадать простенькую загадку – названия стихотворения «8185»:

 

Ты вытирала губы варежкой,

И мы играли в города.

Норильск. – Калуга… Кстати, знаешь что,

Я так любил тебя тогда.

 

Твое пальто, твой голос, дурочка,

Твой снег забыть я не могу.

…………………………………….

Что пробурчал я перед вылетом,

Какие глупые слова? –

Махнул рукой, как было принято,

Как было принято тогда.

 

В плоскость рационального решения укладываются с равной лёгкостью годы, к которым относятся воспоминания, номер рейса «Аэрофлота», так как в стихах упоминается «полупустой аэропорт», номер полевой почты, микрорайона, дома, телефона, и даже шифр-литорея, дающий русскими буквами странное полуслово «жажд». Но, думаю, ни одна из версий тут не подходит. Зато можно утверждать совершенно точно – что Алексей Дьячков – поэт, сознательно избегающий точности, ясности, конкретики и лобового прочтения. Именно поэтому я не считаю возможным называть его «поэтом провинции», где в ходу строго обратные поэтические приёмы.

Алексей Дьячков сам проговаривается, что пишет «психоаналитические» стихи:

 

Пою я, как всамделишный Орфей,

Плаксивую мелодию из детства.

 

Её, такую грустную, одну,

Её одну я вывожу упрямо,

Заворожено глядя в пустоту

С замызганного старого дивана.

 

Да и название книги, «Игра воды», внешне примитивное, по сути психоделично. Это вовсе не «рябь на пруду» или «река под ветром», это даже не «пруд моего детства» - это, если угодно, быстротечность и изменчивость картин, которые невозможно расшифровать, так как на всякую ассоциацию найдётся ассоциация с вывертом. Алексей Дьячков не скупится на поводы для ассоциативных цепочек у читателей, и каждый может пойти по этим цепочкам в сторону своего личного бессознательного.

А если уж провинция и всплывает в стихах Дьячкова, то она оказывается далека от «земного рая». Это, как водится у Дьячкова, он выражает непрямо. Слов как у Валерия Прокошина, Царствие тому небесное – «Я не люблю свой край и Родину в придачу» - у Дьячкова не может быть, потому что не может быть. Ему чужда всякая определённость высказывания. Но – не в ущерб искренности и откровенности.

Отношение к «провинциальному раю» Дьячков выдаёт нехитрыми лексическими средствами. Вглядитесь в выше приведенные цитаты! Что бросается в глаза? Правильно: неточные рифмы – их так много, что на все не укажешь пальцем. А ещё инверсии. Их тоже изобилие. Скажем, стихотворение «Батюшка» (где о батюшке, в прямом прочтении, одно название):

 

На школьный праздник свесившись с перил

В разгар зимы над самобранкой белой,

Узнал он сколько цинковых белил

Природа на себя не пожалела.

 

Стихотворения с названиями, подобранными так «случайно», будто использовался какой-то генератор, тоже не редкость в книге Алексея Дьячкова. Иначе говоря, в его поэзии много моментов нарушения гармонии, за которые цепляется глаз. Что это – небрежность? Отсутствие редакторской правки? Нет. Это – честное отношение к тому или тем, кто породили в поэте эмоцию, завершившуюся художественным катарсисом.

 

 

ВОЙНА И ЛЁГКОЕ ДЫХАНИЕ

 Натали Зилли. «Четвёртая мировая»  – М.: Издательство ИП Ракитская Э.Б. «ЭРА» 2015. – 96 с.

 

Дебютная книга Натали Зилли «Четвёртая мировая» – «замах» на антиутопию, если рассматривать «Четвёртую мировую» как художественное произведение. Отдалённое будущее, абстрактно-цивилизованный мир, погрязший в пороках, «скелеты в шкафах» у каждого гражданина в отдельности и у общества в целом, полная антигуманность социальной политики и достойное завершение нагнетаемого напряжения – атомная «перестрелка», после которой выживают только дикари на затерянных в океане островах… Впрочем, есть основания отнести эту книгу и к публицистическому жанру. В ряде деталей книга Зилли походит на социальный прогноз и представляется не фантазией писателя, а мрачным пророчеством политолога, слишком хорошо осведомленного о современной политической, экономической, межнациональной и стратегической ситуации, чтобы верить, будто бы из этого кошмара может вырасти «светлое будущее».

Ибо, если брать «Четвёртую мировую» как роман, пока это ещё не антиутопия, а лишь её попытка, в которой литературный пласт стоит на вторых позициях за публицистическим. «Четвёртая мировая» далека от антиутопий «1984» Оруэлла, «2042» Войновича или современного цикла «Метро» Глуховского. В литературе автор ещё не волшебник, а только учится, и допустил писательские ошибки, ожидаемые для первой книги, из лучших побуждений. При чтении «Четвёртой мировой» бросается в глаза, что прозаик очень не хотела «впадать в трэш», приближая повествование к приключенческому роману. Она каждым словом подчёркивает, что о таких серьезных проблемах можно говорить только серьёзным тоном. В литературной серьёзности и сдержанности Зилли корень того, что её роман весьма похож на политологическое исследование. Идейная база «Четвёртой мировой» - убеждение, что при данных условиях капитализм как общественный строй изжил себя, и, чтобы продлить своё существование, должен решать глобальные экономические задачи, в том числе перенаселение и наличие в каждом производящем обществе ничего не производящих, не приносящих бюджету выгод граждан (что заведомо будет антигуманно), либо «реформироваться» в новый общественный строй. Каким он станет? Натали Зилли смело предполагает: дикарским.

Зилли не боится затрагивать проблемы, грозящие будущему человечеству: реставрация социального неравенства, экономические кризисы, переходящие в коллапс, вынуждающий мировую финансовую элиту идти на ухищрения, как сократить количество обитателей Земли. Эффективная отвратительная идея главного героя, экономического советника Уденберга, уничтожать (физически, как в фашистской Германии!) душевнобольных, движет действие романа. Уденберг и автор всё просчитали: экономию средств, расчистку жизненного пространства для «чистой публики», шок читателя. Идея в целом удачна. Но грядущие беды выражены посредством диалогов или внутренних монологов, переданных авторским текстом. В книге отсутствуют действия героев – кроме мелких, бытовых, – а с ними и динамика.

В романе, названном «Четвёртая мировая», четвертой мировой практически нет. Она возникает на последней странице как одна из авторских удач: «ЧЕТВЁРТАЯ МИРОВАЯ начиналась на деревянных пиках и была уделом только двух первобытных племён, чудом уцелевших после ядерной войны и физически страдавших от последствий лучевой болезни и мутаций. ЧЕТВЁРТАЯ МИРОВАЯ разыгрывалась между дикарями в силу их животной мотивации. Других мотивов в силу их эволюционного развития у них просто не могло быть». Предсказание Зилли логично, а к основному действию романа его привязывает то, что в числе дикарей оказался сын героя книги Нарвина – его в детстве, спасая от Уденберга, тайно переправили на остров. Тут он сформировался «природным» человеком, чуждым цивилизации. Цивилизация сложится в новых бойнях. Финал литературно интересен и обоснован, но к нему подведено линейно, поворотов в книге практически нет. Зилли поступилась увлекательностью ради социального прогноза, что отличает её труд от классики направления Political ideas in science fiction (Герберт Уэллс, Гарри Гаррисон, Урсула ле Гуин), но вновь подводит читателя к мысли, что эта книга почти документальна. 

Линии подготовки к третьей мировой войне – ядерной, а не на пиках – сводятся к разговорам персонажей Зилли, к сожалению, лишённых характеров. Герои Зилли – функции, а не живые люди. Впрочем, возможно, в высших политических сферах давно уже действуют не люди, а функции?.. Но, прописывая эти функции, Зилли впадает в наукообразие стиля, и книга тяжеловато читается. Соразмеряя лексикон с трагичностью тематики, при которой неуместны словесные экзерсисы, Зилли тяготеет к наукообразию изложения: снабдила роман сносками – атрибутом научной статьи. Это не только переводы излюбленных ею латинских выражений, но и апелляции к книгам других авторов. А также допускает канцеляризмы: «Нарвин опять продолжил свои мыслительные процессы относительно положения дел в своей семье. Сейчас он уже видел конструктивное решение назревшей проблемы»; «И Уденберг пошагово описал свои экскурсии в учреждение для детей с наследственными патологиями… Он рассказал о людях, посвятивших свою жизнь работе с подобного рода контингентом детей», - или многосоставные конструкции, которые выиграли бы от сокращения. Все эти особенности придают книге излишнюю академичность, даже если рассматривать её как публицистическую. Ведь хотелось бы, чтобы предостережению Зилли вняло как можно больше читателей, в том числе и неподготовленных, ибо грозное будущее касается всех.

Мне хочется дать Зилли «аванс» на создание научно-фантастического романа, в такие способности автора верится. У Натали Зилли обширные познания в разных сферах. О чём бы она ни задумала следующую книгу, какой бы ни выбрала жанр, советую ей не стесняться дать волю литературности. Пока её интеллектуализму не хватает чуточку того, что Бунин называл «лёгким дыханием». Но – всё впереди!