Галина КЛИМОВА

 

Родилась в Москве. Автор 5 книг стихов: «До востребования» (М., 1994), «Прямая речь» (М., 1998), «Почерк воздуха» (М., 2002), «Север –Юг» (М., 2004) и «В своём роде»(М., 2013). В Болгарии  вышли 3 книги лирики: «Имена любви» (Бургас 2002), «Автограф волны» (Варна, 2002) и «Губерът» (Варна, Няголова, 2010). Составитель  поэтических антологий: «Московская Муза. 1799 – 1997» (М.,1998), «Московская Муза. ХVII- ХХI» (М., 2004) и русско-болгарской антологии «Из жизни райского сада»( Варна, 2001). Лауреат премии  «Венец» (2004), премии международного Фестиваля славянской  поэзии «Серебряное летящее перо» (Варна, 2007), дипломант поэтического фестиваля «Московское время»(2014). Живет в Москве.

 

 

РЫБАМ  ПО  ВКУСУ  НЕБО...

 

 

*  *  *

 

Откуда здесь эти птицы голодные,

сплошь блатные, то бишь болотные?

 

В белых спецовках,

похожих на майки,

в месте соития с Минкой  Можайки,

на 73-м км

вылетают на встречку навстречу зиме

болотные чахлые  чайки.

 

Усердные мусорщики, мигранты,

улитки обеденной ради

чистят кочки, встают на пуанты

среди камыша, осоки и манника,

взлетают петардами, как на параде

в день военно-морского праздника.

 

Как не узнать их в гнездовом уборе –

сухие чаинки в воздухе оголтелом

не чают уже – наступит ли море,

будь оно Чёрным, а хоть бы и Белым.

 

 

К ПЕТРУ И ПАВЛУ

 

До станции Фрязево никак не доеду

ни на «гецике» борзом, ни на электричке,

хотя надо бы успеть – не для переклички –

к золотым Петру и Павлу

в среду на беседу,

на пороге для подмоги свой  настроить глас,

непредвзятого трепеща ответа:

вы за что убавили светлый час

скоромимошедшего лета?

 

Пётр и Павел –

ни попрёка, ни тебе нотации, –

разглядели  пионерку, что рыдала

и, о маминой молясь диссертации,

Богоматерь в уста целовала.

А на Пасху, не забуду –

поп, взмахнув кадилом,

попалил мои ресницы-брови-волоса,

точно причастил огнем,

и спасали  миром

да ведром  воды святой, –

чем не чудеса!?

 

И жива ль ещё могилка в этой местности

Пославской Елизаветы?

У кого б узнать,

не подлеском ли шумит моя крёстная мать,

учительница русской словесности?

 

 

*  *  *

 

                        Ярославу

 

рыбам по вкусу небо

оно глубоко-глубоко 

рыбы причмокивают: о!

 

птицы дуют на воду

помнят про молоко

жестоко обжёгшись: о!

 

но птицы осели в море,

а рыбы летучие –

в небе блеснули вскоре

 

куда б тебя ни занесло –

весь мир как целое число 

с жёрдочкой для ока: о!

 

 

*  *  *

 

Вдоль берега сна мелькнул летающей рыбой,

которая не умирала.

 

И я

вдоль другого берега

мелко жила.

 

Кем я была?

Охотничья чайка, промысловая камбала,

что по Божьему промыслу себя проспала?

 

Холодней рыбьей крови на рыбьем меху шубы,

перегорели глаза электроскатов и черепах.

Два берега тянут в улыбке сухие губы,

меж ними небо – в голубых черепках.

 

 

МОСКВА – СПб

 

Говорят, Москва – большая деревня.

А Питер уже – областной,

                             и на вырост не тянет,

там всё население и даже деревья

себе сострадают: островитяне.

 

Москва красна.

Питер – голубых кровей,

и в масть ему горбоносый профиль Растрелли.

В бессоннице северных пресных морей

белые ночи все глаза просмотрели.

Помнишь,

мы звали тебя Ленинград,

младший, столичный, наш каменный брат,

по плечу – тяжёлая невская прядь,

с мостами  в тёмном разводе,

и всё же боязно  потерять

тот остров в скудеющей русской природе,

куда поэт не пришёл умирать.

 

И я не приду.

Здесь  меж островами,

канавками, речками, рукавами

нет на Смоленском живого места,

хоть жизнь так опасно приблизилась к тексту,

что готова сложиться своими словами.

 

 

ЗИМНЯЯ ПЕСНЯ

 

Лес не шумел.

Его покоил снег

сугробами с московской барахолки,

глазок дупла,

лыжни двойной разбег

и тропок разносолы, разнотолки.

Здесь лапы колкие при всех

тянули дрессированные ёлки.

Попробуй не ответь!

Из-под смолистых век

стращали кабаны и даже волки.

 

Я не чуралась их. Я –  не чужак.

И тёплым был рукопожатья знак,

почти взаимность в нежности дремучей.

Совсем ручные, бесприютны мы,

все – как один несчастный случай –

в еловых лапах, на краю зимы,

читая по губам: бесаме мучо!

 

 

*  *  *

 

Весь невозвратный выводок глаголов,

рванувших борзо из-под руки,

без отпусков и дармовых  отгулов

учил дышать во всю длину строки,

пока луна тянула на лимон

в косноязычной  круговерти:

нет у Любви ласкательных имён

и уменьшительных – у Смерти.

 

Известно, как секрет военный,

не тронувший детей и тронувшихся  баб:

нет уменьшительно-ласкательной Вселенной,

где б жизнь держала слово

                                         как масштаб.

 

 

*  *  *

 

…когда дети, перестав прятать глаза,

ввалятся как на именины

с икрой, цветами и фруктами

(живой натюрморт малых голландцев)

и накроют тебя и твою больничную одиночку

волной стерилизованного мажора,

когда они,

вдруг никуда не спеша,

начнут ловко блазнить

наклёвывающимся летом

или бросятся расходовать налево-направо

дорогие учётные поцелуи

как обезболивающее последнего поколения,

стиснув при этом твою вяленую руку,

а своей – рисуя воздушные мосты

в обратной к тебе перспективе

и уже в дверях зазубривая

имена предков, их жён и побочных детей…

 

Значит,

луна твоя на ущербе,

а солнце вот-вот скроется из виду.