Александр ПЕРЕВЕРЗИН

ЧАЙНИК

 

Курили, мялись у сараев,

решали, как доставим груз,

я, Марк и Гена Николаев,

наш однокашник и не трус.

 

Был Гена третьим, внешним оком,

пока снимали втихаря

мы радиатор, ручки с окон

в цеху при свете фонаря.

 

Ходили трижды за окошко,

во тьму, где шорохи слышны.

Забрали чайник, вилки, ложки.

Кому теперь они нужны?

 

И, хоронясь во мраке жарком,

соляркой провонявшем так,

что, если щёлкнуть зажигалкой,

спалишь к чертям весь этот мрак,

 

мы выгружались у забора.

Был Гена чайнику не рад:

«За ним вернуться могут скоро,

я отнесу его назад!»

 

За ним вернутся? Спятил, Гена!

Никто, никто и никогда

не возвратится в эти стены,

на это капище труда,

 

в пространство, сжатое на вдохе,

где – я же трижды там бывал! –

не то чтоб сходятся эпохи,

а просто времени провал.

 

Там труб дюралевые кости

нашарит в темноте фонарь,

и мнится: на чумном погосте

работал начерно грабарь.

 

 

А в отдалении, убоги,

из нашей тьмы во тьму веков

таращатся единороги

токарно-фрезерных станков…

 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

…Теперь, застрявший меж мирами,

я говорю с таких высот,

с которых видно, что же с нами

за десять лет произойдёт:

 

Марк, соскользнув в стройбате с крыши,

без ног покинет гарнизон,

Геннадий голоса услышит

и будет в жёлтую свезён,

 

я изучу закон Бернулли,

проинжинерю год в Клину.

А чайник мы тогда вернули,

не взяли на себя вину.

 

 

*  *  *

 

стало холодно совсем зябко

не люблю октябрь непогоду

говорила так моя бабка

причитала только б не в воду

 

не погост у нас а болото

торфяная дождь пройдёт жижа

только бы не в воду не в воду

на пригорке там посуше повыше

 

всё бессвязней говорила всё глуше

на пригорке там повыше посуше

он зелёным станет ранней весною

там сосна ещё стоит – под сосною

 

 

*  *  *

 

Все вышли из земли и все в неё войдут.

Переступая, ветер проберётся

в беспозвоночный и глухой уют

ещё не набежавшего колодца.

 

Заточенным штыком раскроют глубину,

перерубая кряжистые корни,

с рассыпчатого дна увидят вышину,

присядут покурить на свежем дёрне.

 

Бросая трижды землю навсегда,

пойдут по кругу взрослые, как дети.

И воздух светел, и чиста вода,

и всхлипы эти, причитанья эти…

 

Покажется, что пропасть широка,

не хватит скорбной силы хороводу,

и только землекопы в три штыка

доделают привычную работу.

 

А я смотрю на это не дыша

и чувствую, что в тишине гудящей

вся жизнь моя, вся лёгкая душа

боится оказаться настоящей.

 

 

*  *  *

 

тополя люди здания

облака облака

колесо-испытание

в парке вднх

 

в кубе свежеокрашенном

сделав круг до земли

астронавты бесстрашные

задохнуться могли

 

распалённые встречные

губ губами ловцы

наверху были вечными

а сошли мертвецы

 

 

ПЛАМЯ

 

Очередное чёрно-белое

документальное кино:

в железной рамке опустелая

платформа «Косино».

 

Зима просторная и жуткая –

кругом, куда ни посмотри,

смертельный холод с промежутками

последней, как всегда, любви.

 

Обживши тамбур многоразовый,

окно застывшее протри.

Живи и миру не показывай,

какое бесится внутри.

 

 

ВОРОН

 

Воздух хватаю, держусь на плаву,

Свой рыбий рот разеваю:

Да, я живой, я тобою живу.

Только тобой прозябаю.

 

И непонятно никак, почему

Этой порою осенней

Даже на юго-восточном Крыму

Нет мне ни сна, ни спасенья.

 

Утро. Последняя гаснет звезда,

Вран на столбе примостился.

Не говори никогда «никогда» –

Я вот договорился.

 

 

*  *  *

 

В первый шли по реке,

река неглубока:

пологие берега,

камни и лес вдалеке.

 

В моей коряги и пни,

моя необжита,

а здесь прозрачна вода,

мальки и твои ступни.

 

Во второй над лесом пожар

погасил, пролетая, ворон.

В автобусе свет дрожал,

когда возвращались город.

 

В третий на близкий вокзал

провожала из дома.

Я за плечи тебя держал,

видя, что невесома.

 

 

*  *  *

 

Отец, которого я помню,

мне показал каменоломню,

засохший дуб – жилище ос

и рощу, где шиповник рос.

 

Когда брели по грубой пашне

в ночи, ведомые Творцом,

темно мне было, но не страшно –

ведь я шёл за руку с отцом.

 

Отец, которого я знаю,

вороньего страшится грая,

воды боится и огня,

бубнит: не трогайте меня.

 

И плачет и дрожит, покуда

не сядет смирно на кровать:

«В последний раз даю, паскуды,

отраву в горло мне пихать!»

 

Но тут же: «Уберите лапы!

В лицо не суйте пятерню…»

Тебя, мой самый лучший папа,

того и этого люблю.

 

 

*  *  *

 

Вот твой плащ,

а тебя нет,

год болящ

и отпет.

Ходишь там,

плащ ища,

не отдам

я тебе плаща.

Нет, не нужней,

просто здесь

для твоих вещей 

плечики есть.

 

 

*  *  *

 

Не забуду с дошкольного самого,

как боялись канадцы Харламова:

Кларк впечатывал, Хоу окучивал,

он их пачками здесь же накручивал.

 

Сила скифова, мужество греково,

воля ромова. Зависть канадова.

Им теперь и бояться-то некого,

разве только какого бен Ладена.

 

К горизонту щербатое, братское

подползает шоссе Ленинградское,

федеральное автологово.

Тьма чайковская. Пламя блоково.

 

 

*  *  *

 

Когда в окне открытом шторы

и яблони в саду шуршат,

и ветер поднимает ворох

листвы и хочется дышать,

свет, изменяя промежутки,

ступает на дощатый пол

и выше – на плащи и куртки,

и я спросонья, полугол,

от солнца щурюсь, ожидая 

прихода темной полосы,

и жизнь, как паучок живая,

и смерть похожа на часы.

 

 

*  *  *

 

                                   Лете Югай

 

А что за этими коробками?

Листва и комьями земля,

травинки с божьими коровками,

шмели и доски горбыля.

А для чего забор и лестница?

Оттуда прилетает мяч,

когда засушливые месяцы

и ветер резок и горяч.

А дальше? Поле мать-и-мачехи,

березы, редкие кусты,

канава, солнечные зайчики,

кукушки, ласточки, кресты.

А что за ними? Мне неведомо,

ни разу не ходил туда,

быть может, что-нибудь из этого:

огонь, сиянье, пустота.