Антон АКСЮК

 

Родился в Москве в 1974 г. Участвовал в юннатском кружке Московского зоопарка. В 1990-х играл в нескольких музыкальных проектах (гитара, бас-гитара). Работал курьером, ночным сторожем, журналистом, грузчиком, рекламным агентом, расклейщиком предвыборной агитации. Занимается полиграфией. С начала нулевых и примерно до 2010 года регулярно публиковал статьи и рецензии в оффлайн и онлайн-изданиях о кино. Ведет блог, посвященный опере.

 

 

ДЕВУШКА И ВСЁ

Повесть-идиллия для чтения вслух

 

Моей жене Нине и нашей мечте.

Анне Логвиновой – вдохновителю, лучшему тренеру.

Ребятам выпусков 1992–93 гимназии 429, Соколиная гора, Москва.

 

Москва 2014

 

94К7180

 

– Девяносто четыре. Домофон не работает, набирайте девяносто четыре – ка – семьдесят один – восемьдесят.

– Ага.

– Записали?

– Я запомню, спасибо, ага.

 

Что там записывать – 71-й – плюс Тони[1] , минус Джим. 80-й – минус тьма чуваков, а родился… ну ok, пухляк Харди[2] . 94 – номер квартиры – можно и так запомнить, но вообще это её, Маричкин, год. Редкое имя, редкий год. И ребятам его знать не обязательно. В «ИД» нет такого правила, кокетство тоже ни при чем, но вот так, сходу, сказать, сколько тебе лет – зачем?

Тогда был февраль, с утра оттепель, к ночи –10, каблуки скользили по ледяной корке. Сейчас мокро, кругом форшмак из листьев, но тротуар чистый, идти рядом. Тогда ей было 20, сейчас 21. Она переходит пустую улицу с неизменной лужей поперёк, слева зелёная хрущёвка. Пятый подъезд. Маричка у дверей, на секунду притормаживает, поправляет ремешки слинга и нажимает не глядя.

 

94К7180

 

– Они сейчас там, наверху. – Конечно, там. Всё ведь договорено, она едет, ребята ждут. Пока шла, смотрела на окна без штор: Вероника терпеть не может обычные, только рулонки. Красиво, когда в комнате свет тёплый, а из прихожей бьёт синеватый, «дневной». На самом деле дневной как раз жёлтый – шесть пятьсот по Кельвину – это уже Петя рассказывал. Смотрела тыщу раз до того – вечером, утром, даже сильно за полночь, а всё равно эта мысль – они сейчас там.

 

Потолки два семьдесят, четыре этажа, . В феврале отстучала их и не заметила. Теперь это 59 ступенек. Она поднимется, спустится, и на этом всё? В животе на пол-оборота провернулась вилка. Какой-то обряд… Ха! Обряд дома Месгрейвов! – Кому это принадлежит? – Тому, кто ушёл. – Кому это будет принадлежать? – Тому, кто придёт. … На север – десять и десять, на восток – пять и пять, на юг – два и два, на запад – один и один – и потом вниз. Всё закончится, Ватсон, поехали.

 

РАЗ – И – ТРИ – И – ПЯТЬ…

 

В феврале, в базе агентства, нашла про них чудной комментарий – хорошие люди – понимай, что хочешь. А увидев ребят, чуть не заржала в голос – профайл описывал их математически точно, без остатка. Пётр вообще показался забытым старшим братом с этой короткой стрижкой, недельной щетиной, в свитере со звёздами. Не, он мог быть бритым мулатом в гавайских трусах; главное, что хотелось купить не глядя – интонация первого «Привет» – без натяжки, без желания кому-то понравиться, что-то выстроить или угадать. Петин «привет» равен самому себе, и это очень крутой «привет».

 

Ника – прохладная, с тактом, умная. Как-то сходу так устроила, чтоб получилось спокойно выдохнуть, переобуться, бушлат снять-повесить. Уже потом Маричка для себя назвала это чувством ритма, а тогда, в феврале, ей было вдруг очень хорошо стоять в прихожей два на полтора с двумя незнакомыми людьми. Шла богзнаеткуда, а пришла к своим. Если разобраться, ничего хорошего в этом не было. Ржать она не стала.

 

… И – СЕМЬ – И – ДЕВЯТЬ

 

ЗАО «ИД» – так называлась контора, куда её привезли из больницы. Уже потом Маричка пыталась понять – как можно сесть в машину со смешным и глупым, совершенно незнакомым человеком лет пятидесяти (лысина, пиджак на футболку, похож на искусствоведа в плохие времена), который вот так припёрся к ней в палату и на сложных щах стал втирать: «Мы ни к чему не призываем и никого не обвиняем, но прямо сейчас Вы можете, отказавшись от того… что решили, получить необходимую и достаточную поддержку…» – доброжелательный андроид какой-то!

 

– Что надо?

– Для ответа по существу не хватает времени и моей компетенции. – Точно андроид. Блиииин! – Сейчас от Вас требуется только одно предварительное… обещание. В случае, если наше предложение покажется Вам интересным, допускаете ли Вы возможность для своего ребёнка… – он запутался и стал обратно похож на человека, кажется, эта беседа действительно его напрягала, – … родить его?

 

Лучистые глаза, постеры на хорошей бумаге, дрянные стишки от имени младенчиков, мерзкие текстики от имени мамашек на ублюдочных сайтиках. Они сажают в тебя острый крюк, облитый щёлочью, ждут, пока ты изойдешь виной, а потом сосут пенки. Активисты с полубоксами, бородатые десятники в галифе. Да, конечно, и женщины! Дамы из элитного клуба анонимных детоубийц. Самые злые клоуны в нашем шапито. Если повезёт, она станет такой же, да? Она так устала…

 

– Пролайф?

– Не совсем понимаю…

– Идите на хер. ПОЖАЛУЙСТА!!!

 

Когда через десять минут она вышла из приёмного отделения (падал мокрый снег), синий опель с грустной лысой башкой всё ещё стоял на платной парковке у выезда. Маричка зашла с водительской стороны.

 

– ЧТО ждёте?

– Так Вы согласны?

– Подвезите. Не знаю. Нет.

 

Ничем он её не увлёк. Не распылял и не гипнотизировал. Просто так катастрофически насрать на свою жизнь ей до сих пор никогда не было.

 

Мужик в переговорной не похож ни на активиста, ни на казака, ни даже на андроида. Наверное, так должны держаться по-настоящему большие боссы – вызывающе нейтрально. Будь ей что-то от него нужно, Маричка слилась бы на пятой секунде. Но сейчас что-то нужно ему. Вопросы чёткие, строго по сути, какие-то гладкие. Эта безличность… амортизировала.

 

Ваше полное имя? – Марикен… э… Марика.

Родились здесь? – Да, Москва. Сокольники.

Почему выбрали пед? – Просто так.

Родные в Москве? – Мама, брат. Старший.

Часто общаетесь с мамой? – Нет.

С братом? – Нет. Вообще нет.

Собирались переехать к маме? – Нет.

Друзей много? – Да, конечно… То есть, вообще, нет, немного, наверное. Два-три.

 

И так далее.

 

– Хорошо. Теперь скажите, Марика, Вам объяснили суть предложения?

– Ну… Я поняла так, что вам нужно, чтобы я…

– Не нам, Марика. Мы – агентство-посредник. Есть заказчик, есть бриф заказчика. Есть специалисты, настоящие профи, на основании брифа составляется техзадание, есть производственная база.

– Я, что ли?

– Больницы. Так вот, есть продакшен, есть тот, кто им занимается. В Вашем, Марика, случае – я. Зовут меня, кстати, Олег Маркович. – Он чуть кивнул. – Я – продюсер. Теперь о Вас.

– Клёво! Я, наверное, звезда?

– В основном – тоже заказчик. Бывают клиенты «плюс», а Вы – клиент «минус».

– Не смешно.

– Не торопитесь. Конечно, наш продукт не уникальный, рынок перенасыщен. Но «ИД», благодаря структуре и особенностям финансирования, может предлагать недоступное другим, особое качество.

– Мне? Недоступное мне качество ЧЕГО?

– Вы хотите кое-что изменить, они – тоже. Я имею в виду – по-настоящему. Всерьёз поменять контекст… – он запнулся – жизнь. Понимаете? Наша задача – организовать процесс согласно запросам, сопровождать проект. Это – моя профессия и… ответственность.

 

На слове «жизнь» ее начало потряхивать и вести. А на слове «ответственность» дело было сделано. Кто-то поставил себе «задачу» заботиться о ней и, кажется, не включил в пакет расширение «трахать мозг до каучуковой синьки». Из всего, чего Маричке удалось напробоваться в этой жизни, только одна вещь была похожа на эту «ответственность». Хороший оргазм со слезами.

 

– То есть вы – не эти? Не озабоченные? Не… плакатики, да? – Она вспоминает про Умут и ревёт, наконец, уже в голос.

– Вообще другой бизнес. – Олег Маркович достает из стола салфетницу с платками. – Задачи, модель, требования… санитарии. Они не знают нас, мы не используем их наработки. Но это Вы и так поняли. Ещё, для полной ясности: Ваш будущий ребёнок не является ни нашим продуктом, ни оговариваемой услугой, ни подключаемой опцией. Думаю, теперь мы можем обсудить детали. Необходимо составить Ваш собственный минус-бриф.

 

О – ДИННАДЦАТЬ – ТРИ – НАДЦАТЬ – ПЯТ

 

Кто-то постучал. Маричка не успела посмотреть, дверь палаты уже открывалась. Девица её лет, может, и младше, азиатка. Волосы замотаны в хитрый узел на карандаш. Ухоженная; кажется, давно в Москве. Карандаш отличный – 4H, ей такие советовали для тонких линий, когда еще пыталась рисовать.

 

– Хай! – Деловая такая, прошла не глядя к тумбочке у окна, зашуршала пакетом.

– Йоу…

– Ты кто, девочка? – сильный акцент, но говорит чётко.

– Марика.

– Марика-Мара… Я Ума. Ты одна? – достала из пакета что-то вроде толстовки с чёрными котами-сардельками, – гидропонь хочешь? У меня нормальная, смешная!

– Одна, да. Не знаю. Может, потом?

– Тупая, да? Кому сейчас анестезию делать будут?

– Shit. Да, как-то… – Маричка хотела сесть, но что-то мешало, какой-то шуршан в заднем кармане. Чокопай с утра взяла на сдачу.

 

…

 

– Ума?

– Умут.

–???

– Имя такое. КЫРГЫЗСКОЕ – Ума смеётся, делает страшные глаза, это мило и опасно. – Я из Бишкека, там крутые имена, одна подруга была – Жыпаргул, другая Бубу.

– Класс…

– Ну?

– Ты не знаешь, долго еще?

– Я тут ориентироваться должна?

– Прости.

– Не прощу. Хотя… – Ума встаёт, подходит совсем близко. Приподнимает Маричке веко пальцами, шепчет с придыханием: какой ужас! Они отрезали тебе мозг! – и тут же толкает плечом в грудь. Маричка резко садится на кровать, все хозяйство валится из рук – телефон, сигареты, чокопай дебильный.

– Иди к дьяволу!

– Бедненькая! – ржет.

– Сгинь! – если полезет, придётся вмазать.

– Да как хочешь!

 

…

 

– Ма-ар?

– Да.

– На кого учишься?

– На никого. Учитель. ИЗО. – Она оборачивается, Умут сидит на кровати, лицом в окно.

– А ты?

– В текстильном. Хотела такой стиль делать – технопанк-декаданс, бодихаммер, аксессуары органик – чтоб тошнило… Больше не хочу, хе! Машина круче. Два дня трахаешь здоровый станок, кодируешь, а он тебе выдаёт полотно вообще нереальное. Любая нить, орнаменты – хочешь спиральные, хочешь фрактальные, можно хаос полный. Что потом нарежут из твоей тряпки гомосеки – похрен.

– Красиво! – Маричка поздно замечает зеркало в углу, и что на неё смотрят.

– Прессанула тебя. Прости.

 

Толстовка оказалась пижамой из плотной байки с завязками на спине. Она как раз помогала Умут шнуроваться, когда из коридора послышались скрипы и шарканье.

 

– Вот и ориентир. За тобой.

– Откуда знаешь?

– В операционной сестра хромая – пока оформлялась, видела.

– Дождешься меня?

– Точно, тупая…

 

Она перекатывается через койку и начинает поднимать всё с пола.

– Чокопай заначь! После гидры в самый раз! – Ума смеется. Жить вдруг стало вообще нельзя.

– Да хрен тебе! – Маричка рвёт обёртку и кусает мятый резиновый кекс.

 

– Так… Здесь у нас две. – Медсестра с тележкой, полной почему-то градусников и пелёнок, передвигается не глядя. Казалось, она использует блокнот вместо навигатора, а хромота делала ее похожей на монстров из Silent Hill, только те были секси. – Кто раньше… Ошева? – подошла ближе и все-таки подняла глаза. Первым делом на Умут: Ошева?

– Я? Нет…

– Это я.

 

Сестра теперь глядит на Маричку в упор. – Ошева это в… – заметила рот в шоколаде и остатки чокопая в руке. – Кто велел! – кричит она уже вполоборота к двери, немного жалобно, будто подаёт апелляцию. – Дима! Дмитрий Васильич! Ты глянь, что у них бывает! – В игре они тоже стонут, скрипят и стучат старшим, ага…

 

Быстрый шорох, в проём выскакивает небольшого роста доктор. Этот смотрит как раз на девушек и очень внимательно.

 

– Во! Сдохнуть собрались!

– Лизочек, ну, Вы опять, – голос у него почему-то высокий, почти женский, приятный, – они разве обе кушали?

– Я… не ела – Ума встревает в разговор, но не слишком уверенно.

– Так! Ты у нас – сестра опять смотрит в блокнот – У. Сомова?

– Ага. Умут. Это я.

– Смотри, Умут, – это уже доктор. – Была очередь твоей подруги, а теперь она часик подождёт. Если надо подготовиться…

– Давайте сейчас. Без проблем.

 

Ума выходит из палаты. Проходя мимо Марички, делает смешной, немного итальянский жест, будто хочет отхлестать – давай, иди уже, да? – Карандаш больше не держит хайр, и видно, какое у неё на самом деле дикое, деревенское лицо.

 

НАДЦАТЬ – СЕМ – НАДЦАТЬ – ДЕВЯТ

 

Лефортово продувает. От Яузы до Сортировочной, по хордам Новой дороги, Лонгиновской, Боровой. Маленькие, почти уютные дворы, переулки, и всё – ледяной сквозняк. Но самый свищ – гнутая Сторожевая, местная форточка, роза ветров. Дорога идёт под уклон, и, чтоб не слететь с тротуара, Маричке приходится ловить что попало – ограду, столбы, ветви, авто… В этом есть драйв – чесать короткими перебежками, будто пьяная разведчица на задании. Только у кладбища она понимает, что могла бы спокойно шагать по проезжей – во дворах пустота, никто не топает по Сторожевой, не едет, не смотрит, не думает. Караул напился и хуже и раньше. Минус двадцать, без пяти восемь, Лефортово, Валентайн.

 

Трибуна старого стадиона – их обычное место встречи. Вернее, подтрибунье. Раньше, когда там был школьный «штаб ампутации» (Жорик круто изображал доктора из Хэллрейзера-2: »I recomend you… amputation! Bua-ha-ha!»), они следили за ним – выносили бычки и осколки, таскали палеты, сухой картон. В щели намело снега по щиколотку, и слава Богу. – Не видно, во что превратилось за годы их поле чудес.

 

Собрались вчетвером. Развели костёр, стояли жопами к огню. Маричка с Киром, Жорик с новой герлой Алисой. Трындели ни о чем, Жорик расчехлял про какую-то пластичность мозга, Кирыч выступал, обзывал книжку бесовским нечестием, цитировал своих протоиереев. Потом Алиса (пухлое личико, сама скелет, штаны в обтяжку) хвастала новым шокером размером с пачку слимс, дала Маричке – на, позырь. Все заценили, только Жорик стоял, что этим бланманже даже кота не вырубить, а Кир – что сам точно таким здорового лба угондошил – только тот в потной майке был и летом – электролит, ну ты понял! Жорик вяло предложил на спор друг друга пощёлкать – хоть согреемся – его послали. Добили по второй крушовице, разошлись в полвосьмого.

 

Утром ни следа вчерашнего турбо-ада. Солнце, капли, дятел на столбе и даже Дунаевский со второго этажа. Маричка перед зеркалом примеряет пальто-шотландку – мамин подарок на последний деньрож – genuine tweed. Плюёт и поверх весёлой гипюровой хрени надевает Кирычев бушлат – настоящий флотский, списанный в каком-то военно-морском гардеробе. Ему мал, ей в два оборота. Всё-таки у них была нормальная банда. А выглядеть сегодня, как полная козлиха – отличный выбор!

 

НАДЦАТЬ – ДВАДЦАТЬ – ОДИН – ДВАДЦАТЬ – ТРИ

 

Кир – грузин по матери. Здоровый – два метра, толстый, но реально быстрый. Рыжий, с карими глазами, шрам под мышкой. Ему в драке всегда хватало кулаков, про шокер врёт или новости. Книжный мальчик, запросто лепит смешную пургу из китайских сказок, Гоголя, Шекспира, чёрта лысого. Поёт, бухает редко. Летом она пряталась в кустах у Сортировочной, прыгала на него со спины и, цепляясь руками-ногами, ужасно хрюкала. Кир трясся, кричал басом – Святые угодники! Не дайте сгинуть в говнах великих! Смерть зрю – пришед чорт по мою душеньку с мандою до небес, оне же суть Шушера, Мангуст и Тмутаракан! – всё в таком роде, пытался стряхнуть, а когда не выходило – падал на спину, и она трахала его верхом. Уже потом Маричка для себя назвала это счастьем.

 

Мангуст – домашнее имя. Маричке нравилось и шло, но она запретила звать её так на людях. А то слово за слово пришлось бы рассказывать про могучих Нагов, с которыми бьётся отважный зверёк. Про добрую охоту в ночных джунглях, ужас быть стоптанным всмятку и жалобные крики умирающих слонов. Добыть Слона под силу одной только страшной Гиене, и Гиена тоже была она. Их постельный Киплинг – чистый загон Кира, его мировой хит. А раз – она обкурилась гашиша и плакала одними глазами без мысли и звука, будто луком надышалась – он стал читать ей на память что-то вообще: «Ветер девушку баюкал, девицу волна носила по морским пространствам синим, по высоким гребням пенным, понесла от ветра дева, от волны затяжелела»[3]. – Маричка свешивалась с тёплого пуза, а он всё качал её членом, руками, животом, пел ей старушечьим голосом, пока она уплывала куда-то вбок и видела за открытыми глазами синие кончики пихт в белом небе, и это всё не кончалось и, наконец, никогда не закончилось.

 

– Что это?

– Ты, зырянская морда, не знаешь?

– Зырянская морда глупая, да…

– Ты – Ош – дочь медведя – поняла? А это – песня твоих предков – финнов и диких угров.

– Угри хотят спать… В норе. Да? – она потерялась и до утра слушала шум реки во сне.

 

Он был внутри и снаружи. Во сне и в метро, на всех бесконечных парах в придурочном педе она знала, что, кроме её собственного, рядом всегда есть другое тело – большое, сильное, волосатое – и это всегда он. Тело переселилось к ней на Сторожевую, и было пипец как странно, что Кир в один момент мог стоять с сигаретой на балконе и шептать ей неизвестное в уши из электросчётчика. – Перебор, – решила Маричка и перестала шмалять.

 

Её отец отмокал в бессрочном творческом, его – свалил до рождения. Кирыча это веселило – К чорту предков, Ош, мы будем жить как малый народ на Земле – ты поняла? – Он зачитывал из Вики про страну Кирибати, в которой правила дорожного движения важнее конституции, а потом вдруг переходил к своим лефортовским планам – Пиратский рай! Я продаю шмаль на Соколиной, арендуем «Спутник», будет нормальный клуб – сейчас там одни говнари. Ты – художка, я – музыка и жрачка, Жорик – охрана. – У Кира в жизни не было акцента, но тут он нарочно тянул слова и занижал окончания, как рассудительные маньяки в старых фильмах.

 

Она ему поверила (с кайфом и ужасом) и на лекциях рисовала эскизы: бар из штабеля гнилых досок на пяти рохлях, хостес в стёганой жилетке и галошах, с огромным секатором, билборд: «Клуб Ovoshchebaza – всё для солидного отдыха рабочей молодежи». Через две недели трест лопнул: нормальной цены на хорошую траву они не получили, толкать спайс было впадлу. Кир грустил, каялся в обычной юродской манере и называл Маричку своим талисманом. Она утешала его, даже искренне, но в целом ей было пофиг.

 

Эта любовь была всем, что ей нужно – немедленно и за так. Маричка вставала с утра, двигалась в белом свете прошлой осени, и мебель казалась ей кукольной, а угловая однушка – боевым дирижаблем, атакующим Введенское кладбище. Кир уже серьёзно парился из-за денег – несмешно поминал диавола и как-то слишком внимательно пересматривал первые сезоны Breaking bad. Она плевала на всё, только крепче прижималась к нему, к любому запаху, вкусу, музыке, бродила по ним вперёд и назад, как циклический мальчик-с-пальчик по своим хлебным крошкам, забыв, что у крошек в тёмном лесу есть неочевидное свойство – крошки исчезают.

 

На всё про всё хватило двух месяцев. Она перестала плакать, потом смеяться. Как-то весь день хотела и не могла вспомнить, чем он теперь занят и ГДЕ. Позвонила, Кир был чужой и вялый, а под конец озлился, наорал матом. Долго не приходил, и в 22:22 (Маричка в курсе, что эти цифры лучше не замечать) она уже точно знала, что не придёт. Боль, даже такая сильная, ничего не убила, но показала, как надо бояться, и этого было достаточно, потому что Страх и Тревога – две голодные птицы в тёмном лесу. Назавтра он вернулся. Она была его талисманом. Все талисманы ломаются. То, что крушило её теперь, имело видимость вины, вкус вины и рвало кишки тоже – как огроменная сучья вина.

 

Что она могла сказать тому, кто посоветует «просто поговорить с ним»? – Я каждый вечер от него прячусь. – Он обижает тебя? – Нет, он добрый. – Почему же? – Я боюсь… выпить его. Я говорю, он молчит, он знает, что я краду. Мои слова – пиявки, мой кофе – кислота, мои руки все превращают в гадость. Когда я изговняю, все, что у нас осталось – я себя съем. А ещё… у меня задержка. – К Новому Году они почти не разговаривали и не смотрели в глаза. Её трясло вечерами – придет-не–придет – и попустило, когда поняла – ушёл с концами.

 

Маричка знала, что у Кира никого нет, и сама бы ломилась к нему через всё, если б кто-то сказал: “Он там”. Или: “Он здесь”, – но всё молчало. Она навестила мать, надергала фильмов – везде, как назло, симпатичные герои просирали свое счастье без шансов найти. Потёрла на хрен, сохранив один кадр на аватар, самый стрёмный – злая баба в мужском колпаке на фоне реки. Каким ветром надуло ей две полоски, а? OK, она понимает, что оно тоже хочет к нему, ну так тьма же, мамочки! Тьма кругом.

 

Свидание вчетвером было последним. Жорик приехал на побывку, или как там это называется, вот банда и встретилась. Нормально ведь – затусоваться как в старые добрые! Есть даже и время поговорить – между вдохом и выдохом – как раз чтобы всё, по-человечески... А ЕСЛИ НЕТ? Маричка выдыхает, ждёт и смотрит на него весь вечер, но это птичий, голодный взгляд. Глупая вещь, тебе кажется, но тебе не нужно. OK, у неё всегда будет план Бэ! Она обещает.

 

ДВАДЦАТЬ – ПЯТЬ – ДВАДЦАТЬ – СЕМЬ – ОЙ!

 

Под бушлатом (теперь в самый раз для двоих) ребёнок запрыгал без предупреждения. Тот же танец, что последние месяцы в пузе: раз – группировка, два – упор башкой, три – быдыщь – цель накрыта с двух пяток! Внутри это было смешно и немного глупо – ты сама по себе кофе пьёшь или спать собралась, и вдруг привет из бездны. Но сейчас эти скАчки вообще ни к селу.

 

– Классно тебе? Весело, да? – Маричка останавливается и пытается укачать. – Тщщщщщ! Ммммммммм… Давай не сейчас… Ну? – Копошилка не унимается, слышит мамин голос и сама тестирует звуковой модуль.

 

– Юх-юх-юх – и-и-и-и-и…

– Вот же ж!

– Юх-юх-юх…

– Всё, всё… По-ня-ла! Ааа-а, ааа-а. – Она, почти танцуя, левой рукой держит комок под попу, а правой расстёгивает пуговицы с якорями. – Теперь жди… – Нащупывает бутылочку со сцеженным молоком. – А, шит, холодная. Да стой ты! Щас, поднимемся воооон туда – сиську дам.

 

Собственно, «минус-бриф» оказался для Марички шпионским планом Б, по сравнению с которым проект клуба в «Спутнике» выглядел ещё приличным стартапом. Задача – исчезнуть, не вызвав подозрений. Агентство расписывает сказки для семьи, друзей, даже для одногруппников. Для Кира, если он появится, но он не появится. Далее – она сдает квартиру на Сторожевой кому-нибудь из команды или клиентов «ИД» и переселяется к хорошим людям на Вернадку. По желанию переводится в полиграф, ей оплачивают обучение и репетиторов. Летом может жить на даче или в московской квартире ребят на полном обеспечении, включая… там был довольно длинный список – одежда, косметика, еда, даже бумага для принтера. Её обещания – воздержаться от вредных привычек, регулярно проходить обследования (полис ДМС прилагался), заниматься с психологом, вЫносить и родить ребенка. В случае, если она не захочет оставить младенца себе (а она не хотела), Пётр с женой имеют приоритет усыновления. Денежное вознаграждение: половина суммы на отдельный счёт сразу, целиком – по завершении проекта… Всё. Эта их «смена контекста» пахла детским садом, филантропией и лохотроном одновременно. Её отпустили домой. Подумать, хаха.

 

Через неделю (никто не звонил, не писал) Маричка проснулась в поту, с пульсом двести. Руки отнимались, голова горела, во рту срали черти. Месяцы апатии отдавали свой страх и стыд. – Мама, сожги меня! – Она сжалась в комок, защемила голову коленями – что угодно, лишь бы прекратить всё немедленно. Но уйти нельзя и нельзя остаться. Умри-отомри – ты всё равно себя обнаружишь, а бывать в этой игре запрещено. Гриппозный детский кошмар – нечто абсолютно большое сжалось в чёрную точку и всосало её в щель между бровей, откуда нет выхода. Мать называла его, эту вещь – «Ленин и подводная лодка». От частого дыхания сводило крюками пальцы, но боль возвращала границы, бывала… Уже наступили сумерки, когда она собрала сумку и, наевшись хороших таблеток, двинула в «ИД».

 

У неё не забрали паспорт, не требовали залогов. Олег Маркович, отвечая на незаданный вопрос: «Мы действуем не поперёк закона, а сквозь.» – Маричке показалось, что она поняла. Контракт с «ИД» оказался “договором о суррогатном материнстве” с приложениями, также и все остальные документы – накладные, аренда (деньги переводились на карту), приказ о переводе (пока без подписей, но с печатями) – были оформлены идеально. Тогда и после, даже больше, чем длинные руки агентства, её удивляло, как этот, на соплях склеенный, план чётко срабатывал от пункта к пункту.

 

– Иди сюда! Смотри, здорово – лампочка цела! Класс. Где ты там? – Маричка садится на решётку спиной к окну и заглядывает в слинг. – Так… Капюшон сюда… Стой, не уходи! Где-где-где – проверяет грудь. – Тебе левую или какую? – Маленький нос касается кожи, сопит. – Давай правую, а левую когда-нибудь ещё, да? Всё, всё, смотри, сиська вкусная. Ешь, только быро!

 

Фрамуга открыта, слышны дворовые звуки – неведомый шорох в остатках листвы, по тротуару каблуки с коротким эхом, клацают прищепки на балконе. Дочь никуда не торопится, ей нормально – пристыковалась, зажмурилась, а сверху ручишку положила – моё-моё! Маричке самой тепло и прекрасно от этого. Теперь она – спец по расслабону в строго любых местах, да…

 

– Э-э-э-эй! – пьяный женский голос снаружи. – А ну, стой, блин, я щас… – дальше не разобрать. Маричка пытается представить себе, на что похож обладатель – ни на что, блин, хорошее. Может, и не ей орут, но стрёмно же – с улицы всё видно и вообще, она тут… Код на щитке – не вариант, если баба из местных. Придётся дальше так, а то пыталась она тут грудь отобрать…

 

ДВАДЦАТЬ – ДЕВЯТЬ – ТРИДЦАТЬ – ОДИН – ТРИДЦАТЬ –

 

Маленькую, смежную с гостиной спальню укоротили, сделав из кладовки купе два на два с нарами из бруса. Сперва она (вслух) обозвала его инкубатором, но, пожив с неделю, переименовала в дупло. Там пахло шлифованной доской, там были белые шагреневые обои под покраску, ортопедический матрас, секретер и несколько светильников, расположенных так, чтобы снять эффект колодца. Петя – спец по свету – называл это ambient light и что-то втирал про смешение спектров. Очень трогательно, такая забота, но всё равно жутко.

 

Они изо всех сил старались снять это всё. Вообще, первый месяц втроём был похож на долгие гости в чужом городе у родни в Бог знает каком колене. Избыток небрежного тепла, недостаток смысла, полная неизвестность. Её новое погоняло – Марик, она спит сколько влезет, питается три раза в день, гуляет и смотрит подряд всю фигню на старом ноуте в дупле. Ни в какой полиграф не пошла, разумеется, – не хватало быть обязанной ещё и этим.

 

В какой-то момент ребята показались ей скучными хорошистами, даже роли у них обыкновенные: Пётр – провокация, новости, все инженерное, Ника – тишина, деньги, съедобное и живое. Потом оказалось, что внутри эти амплуа – простое удобство: Петя варит борщ века, а Ника по одной из квалификаций – электрик с высоким уровнем допуска, только и это ничего не объясняло. Они сами с удовольствием играли во все эти штуки, но игра настоящая – их интерес, драйв и спасение – шла далеко за границей доступного Маричке, давала себя обнаружить только косвенно – жестом, вкусом, умолчанием.

 

– Марик, хорош сопеть, говори.

 

У Марички теперь своя игра – в истории. Добрые отношения добрыми, но её всё равно морозит весь день и болтает она весь день – взахлёб, не фильтруя. Пересказывает что угодно – книжки, лефортовские сплетни, свою жизнь с любого места. Сейчас Пётр сидит за компом в спальне, она в гостиной, спиной к двери, друг дружку они не видят.

 

– Вы лошадей – как – любите?

– Петька ездил раньше – Ника слышит их с кухни, говорит с набитым ртом, – а я боюсь. Один раз посадили на тяжеловоза, так эта дрянь идёт куда хочет: “я, вот, к примеру – конь, я тут гуляю, а что ты такое – сейчас разъясним”. Чуть коленку не раскрошил мне, об изгородь. Лошадь – она будто даёт строгое определение – крупная тварь себе на уме с воооот такими комплексами!

– Гы! У меня глупее было. Пять лет назад жила – мать отправила – в деревне, типа как в Европе, деревня инвалидов.

– Кэмпхилл?

– Наверное. Короче, живут там по нескольку месяцев эти инвалиды – с ДЦП, с головой, без ног-рук. Работают как могут. Дышат, в баню ходят. А с ними – пОдростки, типа волонтёры.

– Ну и?

– Я была лошадница адова! Только рысью нормально научилась, чтоб зад не отбить, но уже маньячила – кони снились. Под конец смены выпросила у старшей за скотину кобылу, проехать разок, забрать с почты кое-что. Ну, я седлаю, идём с конюшни. А кобыла родила недавно, сынок из денника вырвался и с нами. Ещё овчарка местная, ЗАря, – умная была, сволочь – есть приказ – сторожить молодняк, она туго вообще следит: жеребёнок на улицу – она за ним, чтобы обратно загнать. Короче, так мы и скачем по холмам: я – на кобыле, за нами жеребчик, за ним овчар брешет без конца. Мелкий шарахается, хочет лягнуть, но боится, мать шею вот так завернула, мои трензеля ей похрен, боком рысит, спотыкается, я матом на Зарину, на коней, а у них там уже своя волна пошла – вроде серьёзно, но в полный кайф! Такой театр: в конюшне нормал и скука, а тут – здрасьте! Всё им сразу – прогулка, общение, я…

– Чтоб поржать, ага. – Это Ника. Они вместе смеются.

– Да, блин! Короче, приезжаю на почту. Лошадь привязала, иду, беру пакет, слышу – на улице какой-то уже полный трэш происходит! Вышла, а там местный водила Галсан – монгол, может, бурят, не знаю. Напротив – ЗАря – шерсть дыбом, надулась в два раза. Не то что лает, а рёв такой, как стон! Я не знала, что собаки так могут, честно. Мелкий к матери прижался, обмер вообще. А этот мне – твоя жучка, девушка? Ну моя, да, а хрен ли ты делаешь? Он так – в шутку типа – это вообще не жучка, это сторож-дух, он убить нас хочет, но не может, понятно, девушка? Я ему – ага, ага, сама рюкзак застёгиваю, собираюсь кобылу отвязывать и валить наконец. Только слышу, за спиной, Галсан ко мне идёт и собака молчит почему-то. Гляжу – она так присела, смотрит ему в затылок, а в глазах уже всё – тьма и ад! И понимаю, что вот сейчас бросится, и это пипец, не спасти мужика. Я только и успела так – э-э-э, дядь! А он обернулся, ловко так, правой ногой – хоп! – как в песни и пляски – и кричит – МУХАГАР!!!

– Знаешь, я в Туве видел, как чабаны овец гоняют. С овчарками, с лошадьми у них вообще полный раппорт.

– Тут даже другое. Понимаешь, она не то, что пришла в себя или там послушалась, а… забыла! Секунду назад – убийца, а тут вдруг сразу – лежит такая туша в снегу, из лап репейки выкусывает, на меня, на мужика, лошадей – вообще ноль внимания. Я так на автомате в седло, а она подходит к нам, села рядом с мелким и зевает – ыыыыыыы.

– А водила?

– Ой, а он вообще – такой довольный! Посмотрел на меня, говорит – ну, пока-пока, девушка! И пошёл в магаз, идёт – ржёт. Я ему – дядь Галсан, ты чё сказал-то? А он – да ничего такое, красивая девушка, забудь уже! Ну и всё.

– А потом?

– Да всё отлично! Поскакали домой. В тишине, все целы. Назавтра уехала с парнями до рассвета. Я больше не ездила, но как-то ночевали у матери полузнакомые с той деревни, спросила, как Зарька. Говорят – добрейшая, дети по ней ползают, цыплята, вот только мыши не ходят, ей что! А в одну зиму вышла с волком, раскроила так, что варежки пошить целой шкуры не нашли. Про Галсана никто конкретно не знает, слухи – не то разбился, не то женился. В общем, вот такой…

– Мухагар?

– Я так поняла. Может, в конце там ещё что-то, он как будто горло прополоскал – похожий звук.

– Прикольно. Вот послушай: я монгольского не знаю, конечно, но гугл в этот раз поможет. Муухай гарч! – да?

– Вообще, да… Оно, точняк! Только звук не тот. А что это?

– Не тот, не тот. У них своя фонетика. А значит это примерно «Гадость, выйди вон!» Или даже «Уйди, противный!»

– Хренассе!

– Вот тебе и чабаны-затейники. Гы! Ладно. Если серьёзно, то он сильно оскорбил духа, по его понятиям сидевшего в звере. И ещё знаешь что?

– Ну?

– Он собирался использовать эту сущность для себя. Специально довёл собаку. В момент броска спровоцировал духа и натравил на него одного из своих помощников. Собака освобождается, а шаман теперь может получить опасного, но верного стража.

– Для чего?

– Тебе ведь страшно было, когда твоя ЗАря двинулась?

– Ещё бы! Ей кукушку же нафиг снесло!

– Тогда представь человека в таком виде. Кто хуже, а?

– Петро, блин!

– Ой… – Он выглядывает наконец из-за двери и встречается глазами с Никой. Та выходит из кухни с большой миской плова.

– Хорош ребёнку мозги выносить! Посмотри на неё!

 

Маричка опять повелась, как ещё давно на байки отца. В другое бы время разозлилась, но тут ей просто неловко, как в детстве. Она глупо хихикает, уши горят.

 

– Жрать, глюконавты! – Ника ставит лохань и уходит обратно за тарелками.

– Зашибись прогнал, Петь, один-ноль!

– Тссс! – Он показывает на дверь и прикрывает голову. – В этом модусе я зову ее ВерОника!

– Почему? – Она подыгрывает, изображая страх.

– Потому что нельзя ей не верить! В этот плов, в эти запахи верую даже я!

– Милый! – она отлично их слышит. – Тушёная собачатина на День конституции?

– С грибами муэр?

– Of course!

– Верую!

 

– ТРИ – ТРИДЦАТЬ – ПЯТЬ – ТРИДЦАТЬ –

 

Периметр был нарушен, но никто не понимал, насколько серьезно. Маричка старалась не мозолить глаза – ей уже очень нравились ребята, и представлять, например, Нику в роли старшей самки, охраняющей гнездо, было мерзко. А потом, как-то в мае, она вернулась в первом часу и нашла их прилично надравшимися. Петька немузыкально храпел в спальне, Вероника смотрела телик и даже не повернула головы. Маричка только разбавила свой наршараб – лучшее средство от вечерних тошнотиков – и плюхнулась рядом. Фильм она узнала сразу, хотя прежде не видела ни кадра – стальное лицо клёвой Томпсон, голодные зрачки Уинслет, Хью Грант, как он ходит, будто мышей подавить боится. Ну и вообще – так понимать про английские кринолины может только китаец.

 

Они сидели молча до самого хэппи-энда, а на сцене венчания сестер, где камера одним движением собирает детей с двух дорог и плывёт с ними к церкви под пасмурным небом, а воздух весь в этих лентах, зелени, лепестках, она, хорошо знавшая и, скорее, ненавидевшая – а как ещё, если трудная мать дала тебе имя из модной голландской чернухи? – кино, вдруг расчувствовалась и, обхватив застывшую Веронику, сунула голову к ней на колени. – Бехеровка! – На неё пролилось полрюмки, не меньше. В такой сложной позиции они досмотрели титры.

 

– Теперь я твоя наперстница. Гы!

– Во-первых – наперсница. Разницу чуешь?

– Э…

– Не на перстах. На персях. Сиськи… Лежи, всё хорошо. – Она осторожно перегнулась и, сложив салфетку, стала промокать Маричке ухо и волосы.

– А во‑вторых?

– Из тебя бы вышла отстойная наперсница, неряха. – Ника говорит медленно, в конце почти шепчет. – Но ты годишься, например… в подруги юности! И-ли… в жуткие сестрички. М… – Она откинулась на спинку и вроде задремала, а через минуту открыла глаза и продолжила мысль: – Что ты выбираешь? Марик?.. – глаза у нее бесцветно-серые, всегда прищуренные, но если смотреть, как сейчас, снизу вверх, – огромные, электрические, ненормально прекрасные.

– Кажется, я в кого-то… сейчас…

– Молчать, девушка! – Ника зажимает ей губы пальцами, улыбается и молчит сама.

 

Из телика засвистела таблица настройки, Пётр длинно выругался во сне, и Вероника ушла к нему, а Маричка, уже засыпая, сообразила, что вопрос был вообще о другом, и прямо села от этого. Нормально! Она тоже может спросить – какого они тут устроили? Но их “техническое плюс-задание”, или как там его называет Олег – закрытая тема, один из немногих явных запретов “ИД”. Маричка прислушалась. Всё тихо, какой-то легкий скрип на пределе слуха. Теперь и его нет. Она снова легла и сперва воображала, как они там лежат в метре от нее, а потом уже про ребёнка, на что он похож – на лягушку, маленькую рыбу или таракана. Плевать. Она была дома, и пузо вело себя просто прекрасно.

 

– СЕМЬ – ТРИДЦАТЬ – ДЕВЯТЬ – СОРОК – ОДИН

 

На завтра-вечер планировали шабаш в Зелёном театре. Какая-то уральская опера, два приглашённых солиста – кореянка с немцем, и Пётр – столичная звезда, художник сцены. Ее подплющивало. Не то чтоб Маричка не могла терпеть классики, но вот этот конкретный Орфей конкретного Глюка и, конечно, “та самая” мелодия – ну баунти, блин! – Нельзя быть таким липкосладким! – возмущалась она. Утренние тошнотики были согласны. Петька, розовый и тихий с похмелья, как-то чуднО смотрел и не пытался спорить.

 

– Мне будет приятно, Марик. Конечно, если у тебя другие планы…

– Какие планы! Я просто мнение говорю.

– А… Мнение…

– Ну, ты, это… прости. Конечно, пойдём. – Так ещё хуже, блин. И Ника почему-то не собиралась, хотя с утра отжигала – из спальни слышался смех и причитания: “Уйди, выдра ужасная! Но пасаран!” – удары лёгкими тупыми предметами и, уже в конце, – грохот упавшего рабочего кресла. Маричка тогда перевернулась головой внутрь дупла и пыталась понять – почему так приятно и хочется быть выдрой или мангустом, а за котика и лисёнка – только яйца оторвать. Гугл не знал, но сообщил, что семейство куньих – самые быстрые, жестокие и вонючие из хищников. Выдра ещё ничего, а вот животное ласка – что-то вроде карманной скотобойни. Мангуст, по ходу, оказался вообще из другого семейства, на этом Маричка сломалась.

 

По дороге он хвалил режиссера, но как-то вскользь, она толком не поняла – гордится или стыдится. Приехали за час, гуляли по неожиданно тихим бродвеям ЦПКиО (последний Маричкин раз был в эпоху аттракционов) до первых фонарей, потом Пётр целых десять минут подбирал для неё лучшее место – почему-то в дальнем ряду, наискосок от сцены – и оставил одну. Вечер был мягкий, она естественно скользнула в себя и сквозь маленькие амбразуры следила за тем, как густеют сумерки, далеко зажигается свет у пультов, на скамейках делается тесно. Рядом села почти крошечная, очень красивая пожилая дама в пиджаке светлой кожи – слева – и прикольный мужик в очках, ростом с Кира, может, и выше, худой, с огромными ногами. Такого размера обуви на живом человеке она до сих пор не встречала, даже споткнулась об эти ласты, когда встала пропустить. Подняла голову, чтоб извиниться, – и тут заметила куб.

 

Вещь болталась метрах в пяти над землей – трёхмерный красный контур метр на метр. Рёбра непрерывно текли, это походило на бегущую иллюминацию каркаса, забытого в прозрачном воздухе. Сам куб тоже двигался, медленно катился в их сторону. Проступали грани – из таких же текущих бликов-муравьев, а углы, наоборот, сглаживались. Он превратился в шар с четырьмя лепестками, движения усложнились, к вращению добавилась пульсация. С каждым рывком фигура вытягивалась: в мяч для регби, конический бутон – и наконец в метре над Маричкой распахнулась. Она не поймала момент трансформации, просто в следующий миг над их головами били крыльями четыре огневые бабочки в такт первым аккордам скрипок.

 

– Петро! – сообразила она, но думать было некогда. Со сцены выдвигалась телескопическая конструкция с хорошо освещённой капсулой на конце, и бабочки, не теряя чёткости, бросились к одинокой фигуре певца внутри. После бодрого вступления упал второй занавес, открывая тесно стоящую группу хористов в траурных масках и костюмах младшего медперсонала. Маричка села.

 

Спектакль правда был ok. По их версии, Орфей – бедно одетый толстяк-сантехник – чтобы собрать деньги для больной жены, подписывается на участие в стрёмном реалити-шоу. Ведущего Эроса пела кореянка, загримированная под смешанный пол. Условия два: выполнение любых желаний публики и полная анонимность. Эвридика не должна знать, кто её спасает, иначе в капельницы зарядят плацебо.

 

Впрочем, Маричку больше интересовала сцена. Вернее – объём – артисты до конца первого акта не спускались на землю. Место действия – съёмочный павильон. Капсула с Орфеем по сложной траектории ходила среди подвесных станций, от песни к песне, к новым унижениям. Капсула Эвридики – сперва тёмная – понемногу светлела. На дальнем плане тикал баблометр, стрелка отмечала выполненные задания: жёстче квест – больше денег.

 

Во втором акте добрые телезрители положили героя в психушку: хор оделся в пижамы, а танцоры, изображавшие санитаров, красиво скручивали Орфею руки и долбили электрошоком в «пляске фурий». Маричка заметила, что на сцене больше нет телевизионного антуража, вообще никакого хайтека. Интерьер больницы – два полупрозрачных занавеса из крупной дерюги, сходившиеся в глубине. Сквозь правый просвечивали тени деревьев, за левым – невысокий холм с железной кроватью и капельницей. Фурии успокоились, перевернули маски (теперь личики улыбались) и разбрелись, оставив Орфея одного. Взошла световая Луна, оркестр заиграл ту самую музыку.

 

Она ожидала каких-то красивых эффектов: Петька был хорошим художником – Маричка успела понять. Но такое… Орфей стоял, ссутулившись, спиной к зрителям и пытался что-то разглядеть за краем сцены. С первыми звуками флейты вокруг его левой кисти (смирительную рубашку он разорвал, отбиваясь от санитаров) забегали алые искры, срастаясь в световой ком. С полминуты он просто смотрел на руку, а потом вдруг как-то особенно плавно и высоко поднял голову… На быстром флейтовом пассаже клубок расправился в луч – прямой, яркий до слепоты – прошив одним концом левый занавес, а другим – деревья на краю театральной поляны. У Марички защипало в горле, дама слева, похоже, забыла дышать, справа гигант снял очки и промакивал слёзы с недовольным шёпотом: «Ох… Ну вот же ж – бывает же…».

 

Потом была длинная сцена с пантомимой (пузатый коротыш-немец отлично владел телом), встреча супругов и трепетный финал: Эвридика сидит на кровати в обнимку с мужем, под звуки бессмысленного «триумфа любви» (ведущий в прямом эфире объявляет, что слесарю Орфею за стойкость, проявленную в испытаниях, прощается минутная слабость, лекарства самые лучшие, будьте спокойны) они ложатся и засыпают, капельница пуста. Бабочки, облепившие изголовье, некоторое время еще складывали крылья, а потом просто рассыпались. Были трескучие аплодисменты, долгие-долгие, оркестр и хор за сценой тоже вызвали на поклоны. Дирижёр и солистка, певшая Эвридику – совсем молодая девка – румянились и подпрыгивали, немец кланялся, как небольшой царь, кореянка, смывшая щетину, оказалась такой красавицей, что ой. Петька появился неожиданно и не совсем понятно откуда.

 

– Марик, погнали! – Глаза горят, под мышкой веник цветов. – Ник звонила, ужинать! – Маричка, протупив ровно секунду, схватила его одной рукой за ухо, другой – больно дёрнула за нос. Кажется, это было самое уместное в данной ситуации.

 

– Ты что это? – они свернули с Гагарина на Косыгина.

– Мне будет прияяятно, блин! Плаааны! – она передразнивала его утреннюю вялость. – Кто-то дококетничается. Слышь?

– Ну, супер, я правда рад. Могла бы словами сказать. Гы!

 

…

 

– Нет, ты, блин, сука, не только гений, а счастливый – придумать и так сделать!

– Будь другом, прекрати это вот! – Они проскочили первый светофор на Университетском, опоздав на второй, и оказались на острове между встречных потоков. – Всё, что там было, – нормальная работа. Мой уровень.

– И реж – супер! Такая история!

– М…

– Что?

– Я не знаю, Марик. Тебе понравилась переделка?

– А то! Я ж правда переживала! И всё понятно – почему его так штырит и что за игры у этого Эроса: сегодня так, а завтра – сяк. И финал дурной как решили!

– Ага. Решили… – Зажёгся зеленый, они двинулись дальше.

 

…

 

– Колись, что не так.

– Понимаешь… выходит – мы круче Глюка, ага? Погоди, я много думал про него – он был гений, выше на голову всех там. Признанный, богатый, а вокруг – всё немецкое свинство, шлаки… И вот он гуляет в своем парике по этим шлакам, приходит домой, а там у него клавесин и стулья. Ты знаешь – он стулья ставил, как певцов и хор на сцене? Бросался стульями. И вот он, значит, садится, кивает стульям и пишет свой дурацкий финал. А за окном темень, дождь и…

– Шлаки, поняла. И что? Небось ему так заказали.

– Да, да! Только Орфей у него – бог, сын бога, не фрезеровщик! И Эвридика – она правда умерла, он её не в дурку воскрешать пришёл.

– Ну, это же… Как, блин, слово?

– Архетип. Мне насрать, если честно. Мы хорошую историю сделали, мы молодцы. Но это – верх. Что-то в языке. Нет ключа – даже коряво сказать про воскресение без дурки и всего дерьма, да?

– Люди плачут же.

– Я хитрый, притворяюсь, что знаю ответ. Или вот прям сейчас найду. Потом, видишь ли, я тут по лампочкам. Гы! Технологии помогают… иногда.

– Бабочки! Луч – вообще крутой, пипец!

– ЯПонцы Подработали, сПецом к Премьере! – Он немного выпятил челюсть, хотел изобразить пацанское, но плохо. – Лазерная проекция без газа и дыма, прямо на воздух. Я хочу сказать «надежда» – делаю луч, хочу «тайна» – пускаю бабочек. Хорошая работа. – Он улыбнулся, машина выехала с дублёра обратно на проспект, четыре минуты до подъезда. – Спасибо, Марик. Ты – самый лучший зритель.

 

…

 

– Петь?

– Ау?

– То есть она поэтому?

– Ты хитрая!.. – Петька перестраивается у съезда и продолжает. – Ник… Придурки! Замуровали проезд, нет чтоб с лужей решить! Ник… она даёт мне делать красивую, добрую, самую лучшую фигню. Но сама не участвует. Когда-нибудь… – он не договаривает. Маричке охота спросить, может подколоть, но поздняк, машина тормозит у дома. А уже через три дня они убираются из города на дачу под Рузой. Свежий воздух, рыба, тишина… Тошнотики одобряют и клянутся быть зайками.

 

СОРОК – ТРИ – СОРОК – ПЯТЬ

 

– А? Что за..?

– Это я, – на фоне солнца в окне силуэт Вероники. – Ты как?

– Ника? Нормально, только… У тебя нет чего-нибудь?

– Мёрзнешь? – Она снимает с бечёвки махровую простыню. Позавчера вдвоём загорали на карьере. – Давно высохла.

– Сенькс. Уже звонили? Помочь?

– Забей. Слезай, как согреешься. Только через дом, ладно?

– А-га… – она зевает и садится спиной к дымоходу. – Жирная самка дикобраза больше не помещается в твою форточку, милая скво!

– У добренькой скво есть большая клизма. Тсссссс – только для друзей! Не за что! – Ника подмигивает и вылезает в окно.

 

Она не чувствует или слышит, а просто знает – на границе их маленьких соток, в колючих стручках, камышах рыбхоза, по переулкам товарищества поднялся ветер, и сухие стручки будут петь, а кузнечики затыкаются. В чердачном окне хвосты облаков, слабое солнце пятницы двадцать первого августа – и это всё, как всегда, окончательно. – Где мой друг? – Маричка у окна, видит птиц: белые крачки–злодейки – чуть бошку ей не пробили – летают как дым. Читала – они зимуют на островах – Папуа, Науру, Кирибати… Она достаёт телефон, набирает домой, и как раз вступают стручки.

 

– Птица?

– Мам, это я.

– Конечно, ты. – У матери сонный голос. – Думала, ещё сплю, решила сказать что-нибудь, просто проверить. Хэппи бёрдсдэй, милый!

– Спасибо! Я тут с друзьями на даче.

– Кого-нибудь знаю? Парнишки?

– Не, слушай, я же съехала. Это… по работе друзья. Мам?

– Марикен?

– Как всё у вас?

– М-м-м… Какой хороший вопрос! – Она чмокает трубку на том конце. – Всё роскошно, дочь, все шарман… правда. Папа звонил, хотел с тобой поболтать. Но вчера.

– Где он?

– В Андижане. Уже год в Долине, представляешь? Какую-то уйгурскую Шамбалу ищет под Ошем. Жаловался, не может найти нормального пчака тебе, говорит – девушке нужен хороший женский клинок.

– Че-го найти? Это нож?

– Он мне такой дарил, мы же первый раз в Фергане вместе были. Они клёвые, с такой ложбиной–кровостоком, мясо резать годится.

– Ошев под Ошем… Уйгурская что?

– Мне кажется, у него до сих пор в голове трудности после того… опыта в Бостоне, так что не спрашивай – что он там ищет. И ещё, уже если начали – ты-то чем лучше?

– Мам!

– Не, ну, то есть, я не дико крутая мать, я не, как это, альфа, нет-нет! Я, наверное, вообще… буква ро!

– Ну, ты…

– А что? Нормальная буква. И дети меня совсем не расстраивают, их же нет! Это фильм такой, неореализм – «Мама Ро и её невидимые дети» – в кинотеатрах Великой страны! – Маричка слышит эхо и видит, как мать ходит босиком по коридору их старого дома – последнего барака в Сокольниках, через связи отца в Минкульте до сих пор не снесённого. Вот она снова на кухне, смотрит в окно – так, на всякий случай. – Скажу Андрону, пусть снимет. Или – О! – давай номер в цирке? Предложим Запашным? – Они начинают хихикать в унисон. – Невидимые – это их тигр проглотил. Требуется вмешательство! Кульминация: Аскольд с мачете под музыку Филиппа Гласса кесарит тигрицу – м-м-м! – Маричку уже крутит от смеха, а в животе кто-то проснулся и внимательно слушает.

– Я люблю тебя, мама Ро.

– Конечно, любишь! Я тоже-тоже. Очень! Желаю миллион добрых вещей, которых у тебя нет.

– Скинешь список?

– А то!

– Спасибо! И спасибо, что про выборы не шутишь.

– Я фиговая мама, не пошлячка.

– Гы!

– Ладно, Марикен, давай уже, веселись там. Карту завтра проверь.

– Уи.

– Бай!

 

Она продолжает смотреть в окно. На чердаке светло, внизу серо-зелёные сумерки. Осыпание лёгкого мусора, шорохи, стуки, ветер немного усилился и, кажется, дует с разных сторон. Шаги из дома, по ступенькам спускается Вероника. В саду прохладно, на ней джинсы, рубаха, лоскутный жилет. Рука проверяет левый карман с телефоном. Она подходит к жаровне, замирает на пару секунд, а ветер что-то делает с её волосами, отчего Ника похожа на мультяшную девочку в момент чувств. Маричка запоминает всё сразу – сумерки, ветер, стручки и эту женщину в саду, которая с вечера их знакомства и до сих пор ломала все заходы и схемы, но вдруг могла оказаться так близко, как даже Кир – только раз или два.

 

Треск гравия, шум двигателя, открылся и хлопнул багажник, она пытается что-то увидеть, но кусты закрывают площадку перед воротами. Кажется, большой автомобиль. Ника возвращается в дом, снова выходит с тарелками. Огонь собирает тени, и стола под яблоней почти не видно, как не видно того, кто приехал, только серо-зелёный контур в отблеске зажигалки. Снова мотор, фары на подъезде, треск и хлопок, машина встала левее первой – Петина Хонда. Шум растений уже очень сильный, но такой монотонный, что Маричка выносит его за скобки и далее смотрит в окно, как в немой тёмный шар с областями света. Петя и этот, другой, зажигают бумажные фонари – оранжевые, белые – крепят к шестам, втыкают в землю, Ника в третий раз выходит из дома – с мясом, отправляет мужчин за бутылками. Наверху становится холодно, и Маричка под простынёй чувствует себя вынесенной за скобки, хуже, взятой в уме в этом, казалось, несложном примере на вычитание. Сад останется тёмен и глух, пока она не решит его до конца. Как бы в ответ прекращается ветер, и со звуком цикад к ней приходит самая лёгкая боль на Земле.

 

Не было никакой трудности в том, чтобы рожать или не рожать, любить или не любить, жить эти двадцать годов и хоронить каждый с ветром двадцать первого августа. Марикен Ошева – неописуемое существо, способное делать или не делать всё, что угодно – всю жизнь хавала небытие полной ложкой. Её родители, школа и дружба, секс, разговоры и мамины фильмы, вообще, каждый час – всё могло быть ключом и всё принималось как цепь. Даже последнее чудо от ЗАО «ИД» – невозможная, даром данная дружба с лучшими в мире людьми, с фонарями в саду, шашлыком и таинственным пузом… И как только она понимает – не словами, а близким пред-чувствием – все страхи, желания, милые вещи, ломая периметр шара, плывут к ней в окно, как влюблённый гроб с музыкой. У задачи один вариант решения: Маричка входит в ум.

 

– Надо сказать им… – она сбрасывает простыню, натягивает водолазку и леггинсы с люминесцентными розами – в шкафу столько клёвых беременных шмоток, а я, блин… – Смотрит вниз, слышит их голоса – её ищут – нагибается, пробует верхнюю поперечину, вторую – ok, выдержит, не такие мы жирные, правда? – Переносит правую ногу, левую, руками держится за оконные петли, снова правую, левую, вес целиком на оглобли, снова правую, скользит по куску мокрой глины с травой, бьётся жопой о верхнюю перекладину и отпускает руки. Адреналин поджигает голову, ускоряет мысли, но помогает плохо. Люди внизу поняли, куда смотреть – без толку, не успеют. Ника, Пётр и тот третий видят, как она страшно падает рыбкой, хватается за седьмую ступеньку, делает сальто, лестница отчаливает от окна, падает в яблони, а Маричка, качнувшись, цепляет ногами четвёртую. Они уже рядом, готовы поймать, но ещё две секунды она остаётся в смешной, невозможной и стыдной позе – вис-прогиб животом над горячими шашлыками с ублюдскими розами на штанах.

 

СОРОК – СЕМЬ – СОРОК – ДЕВЯТЬ – ПЯТЬДЕСЯТ –

 

Ей снится танец. Было время, ещё в старших классах – Маричка (тогда – Марра, шит-шит-шит!) каждую неделю жгла в клубе на Братиславской, знала там всех и сама была вроде резидента. Всё несложно: берёшь четырех подруженций, покупаете любой одинаковый трэш (чёрная алкоголичка/драные шорты – в самый раз), учишь пару связок – и камон, под сцену. Проблемы три – отбиться от баб, отбиться от парней и косить под взрослую. До утра не торчали, уходили часа в три с визгами, любовались на факел Капотни, вместе ловили такси до Лефортово. Проблема номер четыре – марьинские водилы боялись брать эту кодлу.

 

Её любимое в тех танцах – когда диджей, доставшись играть простые квадраты, принимался лупить тройками. Тогда Маричка ставила локти шире и медленной вертушкой шла по танцполу, как бы поверх всего. Про себя она называла такой ритм мясорубкой, а позже Кир объяснил про триоли. Вот с ним она почему-то не танцевала.

 

У диджея во сне весь трек на этих триолях и ещё сверху такие длинные, сладкие аккорды – в такт, потом со смещением – ух! Она ускоряется, хочет пройти эту музыку в полном синхроне, ноги мельчат, плечи/задница в противофазе, башка вообще на отдельной волне. Стробоскоп, сука, яркий, бьёт сквозь веки, мешает жить. Она открывает глаза и только сейчас понимает, куда пританцевала: подиум с шестом возле бара, кто-то вмонтировал в него матрас из «Хэллрейзера-2» (первый раз она смотрела «Восставшего» в девятом классе у Жорика дома, а когда уже пришло время целоваться, он вдруг прошептал: «Чот я ссу, Марусь!» – и так покосился на братов матрас, что ржака была, конечно, на месяц, но, собственно, и всё). К нему тянутся провода, по центру – вмятина в Маричкин рост с подтёками электролита. Она меняет опору и направление, хочет вцепиться в людей, но те разбегаются. Ещё бы! У неё на локтях же – лезвия острых уйгурских клинков, она – девочка-овощерезка, хей-хо! Помещение сужается, кабель дымится, остался последний шанс – упасть мордой вниз, замереть, постараться не быть. И тут все звуки – бит, бас, пэд, стринги триолями – сходят в один кромешный: ПАДААМ – ПАААМ – ПАДАМ – ПАДАМ! И сразу: па-ба-па-Пам – Пам – Пам – Пам – ПАМ! Маричка так зависит от музыки, что этот последний брейк сминает её, разворачивает, топит в матрас целиком. Щёлкают браслеты, гудит трансформатор, руки-ноги наконец замыкают цепь. Боль настоящая, всё остальное – сон.

 

– Прошу прощения! Ещё на той неделе не было. – Маричка не может разглядеть водителя, но узнаёт низкий, вежливо-гнусавый голос, в зеркале виден кусок лысины. Она уже раз ехала в этой машине, только не знала, что сзади есть кушетка.

– Андроид…

– Марика? Вы проснулись! Мы близко. Лежачий друг народа, очень некстати.

– Музыка?

– Надо было тише, она будоражит, знаю. Это Бетховен – девятая и последняя[4]. Передача только началась, а я немного устал, думал… взбодриться, выходит, забыл про Вас. Извинения. – Он поднимает голову и смотрит на неё в зеркало.

– Я, прям, как этот… Алекс, да? А Вы, типа –

– STARI KASHKA! Кхы-кхы. – Сорванным, дрожащим фальцетом. – Или Вы только фильм? – Маричку пугает это превращение, смешит, она хочет сесть, но от боли чуть не улетает обратно в тот чёртов клуб. Жива, ok, только ладони и ступни как, даже не током, а тупыми вилами проткнули.

– Уйеееее! Шит! Книжку… то-же!

– Марик! – Петя наклоняется над ней и легко-легко прижимает запястья к рёбрам, поправляет пакеты со льдом на груди, у плеча: Лежи, мы в больницу. Тарас говорит – всё нормально, только не шевелись. Повернуться, сморкнуться, ухо почесать – зови меня.

– Я – дебилка, прости. И Нике передай, пожалуйста. Она же столько! И ты! Петь?

– Забудь. Просто не начинай даже. Мы виноваты.

– Вы могли не знать, правила безопасности в наших контрактах очень жёсткие. – Значит, Тарас… И кто он такой тут вообще? Маричка начинает злиться.

– Контракты? Это жизнь, при чём тут… шит! Больно.

– Именно, Марика, – он хочет ещё что-то добавить, но, глянув на нее, только повторяет – именно, жизнь.

 

На КПП их пускают без вопросов, опель въезжает на территорию. Маричку сажают в кресло, и только у дверей приёмного, обернувшись, она замечает, что место рядом с водителем занято. Ника. Кричать бесполезно, нет сил, далеко, она ждёт и смотрит. Вот, кажется, скосила глаза, и какой-то жест – не то закрылась, не то рукой махнула. Маричке больно за подругу, стыдно и немного радостно за себя. На неё никто не смотрит, можно быть капельку пошлой – она целует воздух и отворачивается.

 

Срок – тридцать шесть недель. Развитие плода нормальное, угрозы преждевременных родов нет. Поступила в первое отд. травматологии с частичным разрывом связок левого плечевого сустава, частичными разрывами связок обеих кистей, значительными ушибами голеней. Состояние стабильное. После 2-х недель лечения переведена на сохранение в отд. патологии. Показан постельный режим, физиотерапия, массаж, хвойные ванны. От местного лечения нестероидными препаратами отказалась.

 

– Господи, наконец-то!

 

Кажется, наелась. Ручонка расслабилась, скользнула обратно в тепло, присоска больше не тянет. Одним точным сапёрским движением отбираем сосок, пакуем сиську. Чёрт, потревожила! – А-а-а! А-а-а! – танцуйте, дети, до рассвета весёлый танец шейк! Твой папа пел это на выпускном, а меня не пустили, прикинь, да? А-а-а, а-а-а! Ш-ш-ш… Мелочь снова подбирает колени, но вместо яростного брыка выдыхает и наконец спит. Ееее! Хорошие новости!

 

Писк домофона тремя этажами ниже, хлопает дверь, быстрые шаги. Плохие новости. Может, та стерва, с улицы, а может, нет, но в любом случае – go-go-go! Мы почти на месте.

 

ОДИН – ПЯТЬДЕСЯТ – ТРИ – ПЯТЬДЕСЯТ –

 

Она всё-таки стала звездой. По крайней мере, билеты на месяц вперёд были проданы, кое-кому и не досталось. Зав. первой травмой – бывший военврач с красным лицом и пожизненной меткой на лбу: «Я видел страшное» – ещё мог как-то строить паломников, но в патологии её тройной блок (две другие палаты пока пустовали) превратился в салон.

 

С утра мониторы, после обеда – деловые визиты: дежурный врач, мануальщик, и последним – психолог Денис – симпатичный зануда лет тридцати. Они как-то виделись летом, по условиям контракта. Маричка травила своё обычное, он вставлял бесполезные комментарии, а тут сам оказался хорошим рассказчиком. Раньше консультировал на телефоне доверия – здоровый call-центр, жёсткий график, десятки тяжёлых историй нон-стоп. – Так вот, есть у них там – рассказывал Денис, – один абонент. По голосу – ребёнок. Одни говорят – мальчик лет девяти, другие – девочка-подросток. Всегда серия звонков – три-четыре беседы с одним и тем же консультантом. Истории в деталях разные, но не принципиально. Неполная семья, больная головой бабушка или дедушка в параличе, мать на грани. Всегда просит: «Посоветуйте что-нибудь для мамы!», – по этой фразе его узнают. Кличка – Капитан, иногда рассказывает, будто мать придумала ему отца-капитана: «У меня крутой папа, только звонит редко!». Но главное – тот оператор, кого он выберет, после второго, в крайнем случае третьего, звонка чувствует такой прилив и такую любовь, что может ещё долго делиться с остальными – с коллегами, с абонентами. К чему? В этом и фишка – просто любовь как факт. Некоторые говорят – на капитанском запасе можно полгода работать, ни разу не сорваться.

 

– Прикольно! А ты с ним…

– Моя бывшая говорила. Даже раз при мне.

– И чего бывшая?

– Да… Глупость – я тогда ушёл с телефона, не выдержал. То хоть на работе виделись, а теперь – занята-устала-завтра – целый месяц. Да не важно! Просто, знаешь, когда Олег предложил тебя вести, я вспомнил этого Капитана. Он должен быть взрослым, звонки начались лет двенадцать назад, на старую городскую службу.

– Хм.

– Говорю, как слышал. Похоже на фольклор, ага.

– Слуш, ну, детский сад. За двенадцать лет никто не поинтересовался? Вас же хлебом не корми! – Он смешно напрягся. – Бе! Это тебе за системный анализ. И за доклады Олегу.

– Мы о тебе вообще не говорим. Он только просил навещать. Вот я и навещаю… как могу. – Он вытащил из кармана телефон, – ладно, ok, мне пора, Ошева.

– Давай-давай! Спасибо, прям тронул… Дениска. Гы!

– Хамка! – Таким счастливым она его до сих пор не видела.

 

Олег Маркович появился первый раз еще в травме. Маричка лежала наполовину обездвиженная, а он, сидя так, чтобы ей было удобно разговаривать, докладывал положения. С неё снимались все обязательства по контракту. Договор больше не определял их отношения с Петром и Никой.

 

– И что это означает?

– Вы свободны.

– В каком смысле?

– Во всех. Не надо рычать, сейчас объясню. Что вообще такое – наш контракт? Простая и корректная бумага ни о чем! Их тысячи в день составляются, уже не пишутся, просто какие-то блоки слов крепятся друг к другу. И сами эти бумаги – тоже вроде слов или фраз для ЗАО, ГУП, ОАО… – Он уже не смотрел на Маричку, а она, наоборот, таращилась как в первый раз.

– Стойте! Я вообще о другом хотела. Вы просто скажите – всё… нормально?

– Давайте я договорю – и мы вместе поймём, насколько «всё» для Вас нормально. Это быстро, не бойтесь.

– Постараюсь. – Ей правда было страшно: «Чот я ссу, господин продюсер!»…

– Не моё дело оценивать кондиции клиентов – все эти нарушения идентичности, биполярные расстройства с уловками 22, но когда Вас привезли из абортария, я немного удивился. Не часто видишь человека, полностью лишённого… Можете подсказать – чего?

– Э… – Вспомнила про училку, пытавшую класс на тему «что главное в Аргентине?». Впрочем, вопрос Олега правильный. Даже слишком. – Ну… Жизни?

– Больше люблю «ресурсы». Ко времени нашей встречи, Марика, Ваша интенсивность была на нуле, а самые доступные из ресурсов – желание и умение что-либо делать – под запретом. В этом нет ничего выдающегося, ирония же в том, что Ваше тело уже подписалось на сложный проект и, простите, впахивало как целый комбинат на предельных мощностях.

– Вы за «спасибо» пришли?

– Можно потом. А теперь скажите – кто выписал те запреты? Необязательно вслух, себе скажите.

– Там, на чердаке… – Олег не дал ей продолжить.

– Первый признак восстановления – понимание. Хорошая новость для меня – контракт составлен грамотно. Плохая – всё чуть не закончилось. И не только Ваше «всё».

– Какая тут связь?

– Первое правило в моей работе – не разделять «внутри» и «снаружи». Никакой лирики, чистая прагматика. Мне всё равно – кто до чего додумался, сидя на чердаке. Но Вы, если постараетесь, поймёте, что накопили достаточно Вашей «жизни», или, если угодно сентиментальничать, – душевных сил.

– Я не понимаю. Нет, Вы круто разложили, но… всем всегда плевать на «мою» жизнь! Кто это купит? И зачем отменять договор, который нормально работал?

– На первый вопрос: спасибо, что беспокоитесь о моих доходах, у нас всё хорошо. На второй отвечу вопросом. Простите, национальная черта – он улыбнулся, кажется, вообще впервые за время знакомства, – как Вы думаете, у ЗАО есть душа? А у ОАО?

– Ох… Так вы на самом деле – идейные черти – делаете типа добро, а потом хорошо себя чувствуете! Мне только ребят жалко – они по-нормальному добрые. Просто малыша хотят.

– Считайте, как удобно. Только зачем Вам шина – он кивнул на её стянутое плечо, – если рука работает? Вот свободное решение – каким бы оно ни было – это уже ресурс. И вашим «ребятам», а я знаю их весьма давно, так будет лучше. В конце концов. Надеюсь.

 

Маричка представила её там, в машине и ещё раньше, вечером. Как они плывут в протоках среди камышей, на радость аборигенам – бочонок на тонких ножках с красавицей-выдрой. И ещё – перед тем, как сбежать на вечеринку боли Людвига Вана – она ищет глазами Нику, а та смотрит прицельно мимо, пока обнимает живот, считает пульс, накладывает бинты.

 

– Да, понимаю, конечно. Вы мне… ответите?

– На Ваш вопрос? Уверен, Ваше «всё» будет нормальным. – Он встал, снял пиджак со спинки стула и, слегка поклонившись, пошёл к выходу.

– Спасибо, что возились со мной! Правда. Без подкола. Только скажите.

– Слушаю?

– Что такое ваш «ИД»? Ведь не Фрейд же?

– А! Все очень просто. ИД – аббревиатура, даже акроним. Искусство дружбы.

– Немного, как это… прен-тен.

– Претенциозно, знаю. Есть история про наше имя. Напомните, расскажу в следующий раз. Отдыхайте!

 

Первые несколько дней Петя, кажется, ночевал в машине, а когда уезжал – всё равно оставался рядом. Он пристроил обычный штатив навигатора к подвижной хрени типа механического локтя, чтобы телефон был у неё всегда перед глазами, и наладил голосовое управление. Когда Маричка наконец смогла шевелить руками – оставил на тумбочке несколько толстых томов комиксов, а рядом пачку хорошей бумаги и карандаши из дупла. Стиль графики ей не нравился, но история показалась милой: блондинка с лицом в шахматную клетку спасает добрый сказочный мир от психопатки по имени Кукушка. Почистить сюжет от шизы и рок-н-ролла – выйдет старая добрая Нарния. Ой.

 

Рисовать Маричка начала уже в патологии. Простое упражнение на перспективу, а в процессе появился сюжет – штрихи на переднем плане превратились в ступени. По лестнице кто-то шёл вверх, прямо на зрителя. Она не собиралась показывать лицо, но затем вытерла макушку – героиня подняла голову. Красивая девчонка с немного мужской фигурой и чёрной полоской «censored» поперёк глаз. Петька, когда это увидел, обещал поставить вопрос о неполном служебном соответствии Дениса и очень хвалил ракурс.

 

– Ты чего не сядешь?

– Погоди, тут всё как-то… не фэн-шуй. – Он опускает внутренние шторы. Палата на пятом этаже, в окне плавают серые формы, задевая трубу. – Крокодилы эти…

– Мне отлично, крокодилы – норм, давай, сядь, поговори. – Петя садится на хромированный подлокотник. – Нет, блин, не так! Сюда садись, да, теперь расслабься. Выполняй!

– Да, госпожа! Гы!

– Молодец. Расскажи про неё. Не звонит мне – тебя буду пытать.

– Марик, прости, тут толком не объяснишь.

– Обиделась? Боится? Брезгует? – Маричка вытягивает шею – гвоздануть, чтоб глаза не прятал. – Тебя ревнует?

– Не смеши, – ее атака полностью мимо. – Если кого ревнует, то тебя. А по-хорошему – это мне ревновать надо.

– Что за хрень?

– Весь проект – её идея. С самого начала. Ни Олег, ни Тарас…

– Мятый череп? Он же лузер!

– Молчи… чего не знаешь!

– Упс!

– Проехали. Никто в «ИД» такого не делал. Я хотел всё обычным порядком – школа родителей, утренники, песни про Мамонтёнка – понятное зло. Но ей… есть такое, знаешь – рана по жизни?

– Чучундра?

– Псс! Скорее уж мангуст-камикадзе. Олег был в ужасе от неё, ставил в игнор, меня просил вмешаться. Щас! Сама расписала сметы до рубля, скрипты, купила врача и со всем этим к Тарасу. Они всё-таки задержали историю на год, специально искали пару с таким же запросом, чтобы взять двоих. – Он ловит её охреневший взгляд. – Не смотри так. Есть ещё одна… и всё. Я их не знаю.

– Там большая база, я вас сама выбрала.

– Фэйк. Олег в девяностых таймшер продавал, ему это нехрен делать.

– Угу (теперь только понять – я и ещё одна – это мало или СЛИШКОМ дохера?), а потом?

– Мы думали – будет конвенция, сделка, в худшем случае – скандал с делёжкой. Тарас, правда, что-то предполагал, выдумал этих плюс-клиентов, минус… А потом ты пришла и решила вот так просто жить.

– Мало ли кто дружить хочет? Ну, отшили бы!

– Давай, кокетничай! – Он понижает голос. – Ты разбила ей сердце, несчастная!

– Дядь, прости засранку! – Но выходит как-то вообще не смешно.

– Мы все тут… Никто не знал ни чего он сам хочет, ни чего остальные. Но раз я приехал, ты где-то моталась, музыка играет, Radiohead, Ник лежит в твоём склепе, закрыла глаза, я думал – спит, подхожу, а она так улыбнулась: Эй – говорит, – мы правильно всё сделаем, – это вот она, её святое.

– Я знаю.

– Тем более. Только оно не спасло. Она хотела кому-то помочь, взять ребёнка. И получила тебя.

– Никто же не виноват. Всё хорошо! В смысле – нормально. Да?

– Ага. Только неправильно.

 

Он уехал, Маричка погасила свет и лежит с открытыми глазами. Потом снимает телефон, чистит аккаунт скайпа, создает новый, отправляет запрос.

– Nikia76–06 передал (а) вам контактные данные

– Па–бам–пам – пабам–пам!

– Динь!

 

Чёрный экран, но видео работает. Сиди она в гостиной или спальне – были бы тени и блики от фонарей.

 

– Привет. Кто это?

– Ты в дупле, скво?

– Я скучаю.

– Ты знаешь другую?

– … Нет. Срок больше твоего. Сейчас рожает, может, и родила. Ого…

– Я приеду. Я тут поваляюсь, рожу и быстро приеду.

– Марик.

– Ась?

– Ты – это что-то.

– Сама – что-то.

 

Она рисовала, ела, молчала. Руки почти восстановились, в суточном дежурстве не было нужды. Петька приезжал хотя и каждый день, но на час, не больше. Так вышло, что первые настоящие схватки Маричка встретила совсем одна, засыпая в ушах, и приняла их за прикольную отдачу баса в животе.

 

ПЯТЬ – ПЯТЬДЕСЯТ – СЕМЬ – ПЯТЬДЕСЯТ – ДЕВЯТЬ!

 

Кто-то из старших детей оставил на кухне радио. Она только выбралась что-то съесть, пока дочь спит, и лазать на верхние полки в поисках адской машинки вообще неохота. Где этих ведущих натаскивают – в собачьих питомниках? Несут пургу, будто сводки с передовой. Горячая новость, сука, дня: депутат С. внёс на рассмотрение поправку о включении химической кастрации в список медицинских услуг первой необходимости. На заявление представителей фракции «Бережливая Россия» о недопустимости столь масштабного использования ресурсов медицинских учреждений С. ответил, что для многочисленных категорий граждан в условиях кризиса обратимое угнетение либидО является несомненным благом, аргументируя свою позицию выдержками из писем избирателей. Известный поэт Д. опубликовал в своём блоге венок сонетов под названием «Похвала разумному скопцу». Анонимный источник из аппарата МВД высказал предположение, что данная законодательная инициатива связана с безвестным исчезновением восемь месяцев назад падчерицы депутата, в связи с которым в настоящее время проводятся необходимые следственные действия. По его словам, данная поправка прямо инспирирована падчерицей, местонахождение которой, по-прежнему неизвестно. В пресс-службе министерства эту информацию не подтвердили, заявив, что оснований для проведения расследования по факту исчезновения падчерицы нет. А теперь наш опрос! Голосовать можно в прямом эфире или на сайте…

 

– Уроды! – всё-таки забралась на табуретку и вырубила приёмник. Шум воды в унитазе, из туалета выходит кто-то из близнецов, возможно, Майя. – Они хотят, чтобы у меня от их тупости молоко свернулось, да?

– Хи-хи! Ты будешь у нас козища! Паааал-ны ро-га творога! – почему-то на мотив марша и басом. – Марта! Марта! – побежала сестру звать. Срочно! Бутер в зубы, сок под мышку и бегом, пока их не стало тут двое. Спускаться больнее, сначала на колени, потом левую на пол. Ох…

 

В её комнату никто не заходит, даже эти – из яйца, одинаковы с лица. Зоя, жена Тараса, каждый вечер одевает их по сложной схеме – четыре разных носка, верх и низ от разных пижам, и всё равно, Маричка уверена, убивашки меняются к утру. Надо будет заценить их лет через пятнадцать.

 

Где кантоваться? – вопрос месяца. Последние недели в родильном, на мониторах, под капельницей, пока считала схватки, даже на потугах… ой, нет, тогда она об этом точно не думала.

 

«ИД», конечно, освободили хату в Лефортово и готовы купить ей самое необходимое, откажись она от передачи. Денег хватит прожить пару месяцев автономно, а потом… Всё равно придется подключить мать, может, и брата. Бог знает, во что это выльется, но главное – свалить из приключения не раскусив его. Г-н продюсер прав: она пришла в проект дохлым сусликом и только сейчас, наконец-то, вернула драйв и азарт, своё коронное, что гнало её по жизни, жгло хвост – желание встречи со всем, чем угодно, немедленно.

 

В дупло? Это был исходный план – прожить с ними месяц после родов, получить гонорар, исчезнуть. С кем угодно бы прошло, но не с этими. Слишком хрупкое, драгоценное, слишком тяжёлое. Правда в том, что она больше всего на свете хочет вернуться, только не знает – как. Пускай ждут. Ей нужен этот месяц. Самой.

 

Он опять появился не в тему и опять в самый нужный момент. Маричка лежала на боку, старалась дышать, как учили, акушерка только проверила раскрытие.

– Четыре пальца. Погоди, скажу там. Дыши, дыши потихоньку!

– К-ко-му скажешь?

– Кому, кому? СвекОр же твой за дверью! На умняке такой! Доктор, что ли?

– Та… рас?

– Хоть ватерпас, сюда пусть не ходит! С ним ещё, такой… – смешно изобразила, как «ещё» чешет бороду.

– Петя… Ыыых!

– Кончай болтать, давай дыши пока. – Опять проверила шейку. – На пять пальцев! – Громко, чтоб за дверью слышали. Вышло как «Вижу цель на полвосьмого», гы! – Пять пальцев, вот же быстрая! Слыхал? – это уже доктору.

 

По коридору топот четырёх конечностей, зловещий смех. Вот сковырнули что-то в холодильнике, обратно бегут. Маричка наливает сок. Антоновка, она даже знает откуда. На той неделе Тарас привез половину кузова своей зафиры, а Зоя из них уже всё, что бывает, приготовила: пироги, джем, компот – само собой, но ещё галактическая вещь слоями, говорит – пастила, и, конечно, сок вёдрами. По ходу, у неё с яблоками что-то личное. Ну? КАК там, в корзинке?

 

Такая смелая! Как они спят в этой позе? Руки в стороны, ноги врозь, носишка, вообще, надменный торчит – царевна! По всему лбешнику – бордовый след, сейчас ещё погас немного. Это не она была быстрая, это вот кто был. – Вот же ты пёрла-то! Теперь носи корону, да? – Морда спит, а когда проснётся, это опять будет вдруг и громко, и без вариантов. Надо самой дрыхнуть, пока дают. Ещё в такой день.

 

Беременные фильмы, беременные книжки, блоги-форумы, куклы-фантомы, любая и вся инфа. Спроси Маричку за неделю, за день до родов – что ты будешь там делать, девочка? – она бы шпарила сценарий, как отличница на спидах. Спроси теперь – чего ж ты там сделала? – разве что замолчит. Какая такая боль? Ах, боль… Ты роди, обсудим.

 

Полтора часа. Два на шести. Доктор смылся, акушерка, такая в начале смешная, по часам смотрит шейку и снова прячется за спину, командуя в никуда: «Держи его!». Кажется, стук в дверь. Она так хрипит, что не слышит, по ругани поняла. Акушерка вернулась, бормочет: Пусть поёт! Ну да, щас споёт! Слышь? Караоке сюда давай? Проект «Голос!» – снова рука, снова шесть. – Пусть решают, а я тебя так не пущу! Хоть, правда, пой, да?

 

Ушла за врачом. Она продолжает дышать. Пой? Ей не то что слон ухо стоптал, но контролировать голос Маричка не умела. Кир думал взять на подпевки, послушал куплет, другой Bite Hard: «нээээ… мужские голоса сейчас любые ставят, а вот женские – ты в курсе, Ош? – не любые.» Ош… Она сглатывает и от этого чуть расходятся нижние ребра, тянется диафрагма, больше воздуха в лёгкие. Ого, кайф… Она споёт. Ещё как споёт.

 

– Что за вой? – Доктор вялый, несчастный. Она вспоминает Олега: «Бригада будет самая лучшая, Вы, Марика, просто делайте, что говорят, я обеспечиваю мотивацию», но боль усиливается. Зажлобилась – укоротила дыхание – вот тебе и карма, гы…

 

– Аааээ… Оооуу… ааа… – не так уж она и шумит. Ей незачем орать, можно просто тащить эти ноты одну за другой. Знать бы, что они слышат снаружи? Сперва отдавало в живот и виски, но теперь звенит под грудиной, в горле, особенно горло. Она представляет его как тоннель из Чужого – широкий, с ребристыми, мокрыми стенами.

 

Что-то переключилось, она не шелохнётся – хоть бы не ушло! Голос как будто сорвался вниз и ходит теперь там свободно внутри – в кости, в живот, в переносицу. Старый и грубый, но чистый, какой-то летающий звук. Она в тёмном черепе слышит его как струну бесконечной длины, пытается вспомнить и вспоминает – хомус. У отца был любимый, откуда-то с Чуйского тракта. Вот он их доставал!

 

– ЮУУУОЙУ-ОЙУ-ЁОООООУ – ох ты ж! Звук убирает границы, какие еще остались. Глюк или нет – она слышит эхо и узнаёт вещи в комнате из тёмного живота. Она как летучая мышь, как подводная, сука, лодка! Звук убирает страх.

 

– НЮУУЭН-ЁООЭН-ЁУУУОО – боль никуда не девается, просто ещё одна функция, вроде тепла или слуха. Ни спецэффектов, ни озарений, теперь она знает боль, движение боли как водоворот нормального размера.

 

– ООООО-ЙАООО-ЙАИИИ – последняя доля бьёт ровно в матку, в самый низ, где ребёнок в зажиме. Он давно уже сам по себе, ему страшно, невозможно заставить, только согреть. Всё происходит само: жар тянется от копчика в письку, в пупок, дымится внутри, затягивает поясницу. Очень медленно…

 

– Слишком медленно. – Это врач. Она открывает глаза. Акушерка опять со своей перчаткой.

– Почти семь, гляди, на палец напела!

– Ребёнок нормального размера, это спазм, ясно? Вводите окситоцин.

 

Кто-то ставит капельницу, колет мимо, Маричка не чувствует. Опять пытается петь, сбивается с тона, кашляет. Больше от неё не отойдут. Время порушено, может, двадцать минут, сорок, не важно. Она слышит откуда-то – начинай – и начинает. Меньше всего её беспокоит – ЧТО они имели в виду и сколько пальцев.

 

Лопнула, но не смертельно. Да, больно, тревожно, нехорошо, только это в нормальном порядке всего. Всё могло быть гораздо хуже, могло ведь и вовсе не быть. Она охотилась, она добыла трофей, только странный – хоть бы кто предупредил! – Маричка ничего не чувствует, одни короткие мысли от этого существа, его писка, верёвочки, фиолетовой кожи на ощупь как свечка. Они улыбаются, она улыбается, Тарас тоже здесь и смешно улыбается всем.

 

Срок – 41 неделя. Ребёнок – девочка. Рост – 49 см, вес – 3,22 кг. 6–8 по шкале Апгар. Родилась 29.09.2015 в 6:10 по московскому времени. Общая продолжительность родов – 8 часов. Остановка раскрытия шейки на 6-м часу. Стимуляция родового процесса окситоцином. Разрыв влагалища второй степени. Переведена с ребёнком в палату мать-дитя. Молоко в достаточном количестве на 3-й день, от прикорма отказалась. Первичная потеря веса ребенка в пределах нормы. Выписана из родильного отд. 06.10.2015.

 

Квартира казалась ей почти родной – полутемень коридора, потолки в два роста, кухня пять на пять. Разве что пол – дощатый в бараке детства и крупный паркет в кубической сталинке на Трёхгорке. Когда-то – первый этаж апартаментов полярного лётчика, на потолке остатки лифтовых балок, четыре комнаты. В этом объёме легко терялись Зоя, четверо детей и особенно сам Тарас. Она могла не встречать его день, три, а потом столкнуться за ужином или, разыскивая эмо-кукол Марты/Майи, найти на полу антресолей их диагонально, как был, в пиджаке, спящего отца. За месяц, прожитый здесь, она не стала лучше понимать, чем Тарас занимался в качестве генерального, но делал он это в режиме зомби.

 

Днем она укладывает дочку в люльке-корзинке, вечером берёт в постель. Аппетит у принцессы зверский – до семи ед за ночь. Зоя на правах опытной учила Маричку премудрости больших сисек, даже устроила мастер-класс по набиванию лифчиков жёваной капустой, только с этим насосом никакой застой не страшен. Выспаться – вот была проблема в первые две недели. Она всё никак не могла отбиться от мыслей и зря валялась в обнимку с тельцем до следующего обсирания, но потом научилась ловить момент, теперь они спят почти синхронно. И просыпаются. О, да!

 

– Ух, какая ты! – Маричка щупает пятки в шерстяных носках, наклоняется к лицу, принюхивается. Враки, что младенцы пахнут молоком. Если чем и пахнут, то младенцами – и это офигенно. – Ты офигенная. – Девчонка не похожа ни на одну из виденных фоток, вообще ни на что: узкий череп, фигурные уши, рёбра как башенка. Сразу родилась волосатая, подрастёт – медянка будет, сто пудов, а пока блондинка-блондинка. – Ты офигенная, мелочь… Ты любопытная блондинка, ты нашла приключений на этот… вот этот мелкий зад! – Она садится рядом с корзинкой на пол, приваливается к дивану и засыпает, не успев донести до рта бутерброд. – Я тебя съем… – это она во сне, может и бутеру, кто знает…

 

Тарас нашёл их сам за пару часов до выхода. Качалку перенесли на кухню, Маричка строгала очередной пирог (еще и с орехами), а кто-то, возможно, Марта, валялся под столом в берёзке и долбил ногами изнутри.

 

– Марика! Добрый вечер. Рад, что застал. Очень.

– Привет! Я тоже! Вроде, всё, но думала, надо как-то…

– Попрощаться, да. – Он чуть боком проходит к столу, садится. – Вам заварить что-нибудь? – У Тараса непереносимость кофеина – в чайниках вечно живёт какая-то солома, маленькие хризантемы, барбарис.

– Не, спасибо! Меня тут Зоя поит компотиками.

– Тыдыньц! – Вся посуда подскакивает на сантиметр. Под столом кряхтение, он заглядывает под скатерть.

– Майя, Вы немного расстроите маму, если будете жить в пыли.

– Я Марта!

– Сожалею, папа лучше знает. Выходите, моя сирень.

– Я не могу, увы! Я тут жду, понимаешь?

– Э… Не совсем. Расскажите, если не трудно. – С Маричкой он говорил так же – в больнице, в машине, уверена – и с акушеркой, пока ждал за дверью. Его серьёзность хотелось обстебать, она была странной и поношенной, как сам Тарас, но она спасла её. По крайней мере дважды.

– Мы… ждём… – понижает голос до шёпота, – когда Рика останется!

– Как интересно! Вы разве дружите?

– Ты не понял, папа! Она – девочка перевернулась, встала на четвереньки, – нужна! Нам! Ты знаешь, чем болеют Брац? Как их лечить? А вот Рика знает! Она знает про ге-па-ти-це! Это так страшно, па! Мы их чуть не потеряли, но Рика спасла! – вылезла из-под стола, для важности момента. – Па-пааа! Рика должна остаться! Она хорошо ругается, она будет щекотать нас, рассказывать ужасы, а когда состарится, мы купим ей верёвку и пылесос!

– ООООО! – Маричка аж пирогом подавилась от таких признаний. Майя покровительственно хлопает её по спинке. – Спа – кхыыы – сибо! Вопрос можно?

– Спрашивай!

– Зачем пылесос?

– Как зачем? Мы построим рельсы – вот здесь – чертит рукой от двери к плите, – здесь – по стенам – и здесь, – забралась на потолок. – Пылесос на колесиках, ты будешь кататься! Спроси ещё! – Она дёргает Маричку за ворот, почти прижимается лицом к лицу. – Спроси!

– О чём тебя спросить, монстро?

– Спроси – зачем верёвка!

– Да! Я хотела бы знать – зачем ты подаришь мне верёвку?

– Чтобы ты погоняла, конечно!

– Ох, я глупая! И правда – как погонять без хорошей верёвки… Ты очень доброе, монстро! Я так хочу остаться с тобой и со всеми… – Маричка глядит на Тараса поверх лохматой Майкиной башки.

– Рика не может остаться, сожалею, Майя.

– Она должна! Почему?

– У Рики весьма важное дело. – Тарас не улыбается, даже капельку. – Только знаете что? Она вполне может вернуться! Если Вы не против, конечно.

– Адишка тоже?

– Простите, кто?

– Ну вот же! – Майя кивает на корзинку. – Это Адишка. Она вернётся?

– Знаете что, дорогая? Почему бы Вам не сходить за мамой, сёстрами и братом? Думаю, все захотят попрощаться с Марикой и…

– Значит, не вернётся… Отстой! – она выбегает с кухни, из коридора доносятся крики: «Марта! Коха! Ксенька!»

 

– Как она сказала? Это значит что – Адель? Аделаида?

– Слушайте, я правда не знаю, что думать. Мы ни о чём таком…

– Простите, не хотел смущать, не дай Бог – давить. – Тарас наливает себе что-то розовое из чайника. – И простите за этих барышень, они немного трудные. Вдвоём подмечают почти всё, только интерпретируют по-своему. – Он чуть смеётся.

– Они классные! Смешные и чуткие. А Вы – хороший папа!

– Спасибо. Давайте, пока тут не стало шумно, поговорим про Вас?

– … а смысл? – Ей становится тревожно и муторно. Андроид вернулся.

– О, нет, я не собираюсь никого угнетать парадоксами, как мой любимый партнёр. Просто расскажу, что вижу, а Вы подтвердите. Вам подходит?

– Угу.

 

– Ех-юх-юх-юх – вяяяяяяя! – Царевна проснулась, корзинка пляшет на подвесе. Маричка наклоняется. Хулиганка замечает движение и делает очень специальное мамино лицо: «Ну разве я не прелесть? / только попробуй отойти!».

 

– Надо брать. Хорошие сапоги, эгей! – вынимает, пристраивает на правое плечо. – Ну так что?

– Вы – не суррогатная мама. Эта малышка – Ваша родная, Вы её любите. Ваш порог доверия – один из самых низких в моей практике, это странно, Вы ведь умная. Что ещё… В настоящий момент Вы так и не сделали выбор между благодарностью…

– Дружбой. Это ваш профиль, да? – Она встаёт и ходит враскачку, дочка примолкла, глазеет на все подряд.

– Дружеской благодарностью, да. И новым для Вас опытом… счастливым.

– Вы хотите, чтобы я это сделала сейчас?

– О, нет! – Он тоже встаёт, подходит к окну, смотрит вниз. – Я не имею права влиять на Вас. Но могу кое-что…

–???

– Я обещаю. – Тарас держит паузу. – Что там, на месте, Вам будет намного проще определиться.

– Секретики? Это, блин, серьезно!

– Знаю.

– Нет, блин, не знаете. Вы сказали – доверие – и не знаете почему. Я – трусиха, я боюсь холода, боли и враки, у меня никого нет, а они всё поправили. Даже круче! Может, они заслужили – перекладывает девчонку справа налево, – подарочек…

– Я знаю, Марика. Лучше, чем можно подумать. Мне, нам, видите – и некоторым чудовищам – он кивает на две грустно-одинаковые морды, глядящие из-за косяка, а там ещё шорох и вся семья на подходе, – не всё равно. Езжайте. И когда-нибудь возвращайтесь. Ну… если получится.

Маричка бы давно ревела, будь это кино. Но то ли руки заняты, то ли фильм – отстой. Она подходит к Марте/Майе, садится на корточки.

– Я буду, как Карлсон. Ok? Я – ваш невидимый кореш-обжора. Я вернусь. И если пастилы окажется недостаточно – подмигивает Зое со старшими, смешно скалится на близняшек – помогай-ка вам Боженька!

 

Она бежит мимо сада обсерватории, мимо Предтечи, вниз по Заморёнова. На переходе у Киноцентра маленькая вдруг засыпает, эх! Пропустит первое в жизни метро! Маричка сама в интриге – не была здесь полгода, успев измениться даже как самый простой объект – задница, походка, глаза. Это кроме того, что их теперь целых две.

 

Вдвоём они проходят мрамор, чугун, турникеты, улыбки и неулыбки. Маричка распахивает бушлат, делает шаг, другой и стоит посреди эскалатора, глядя в накатывающий потолок. Скрип ремней, голоса вентиляции, силовое вибрато машин, как обещание. В этот час в метро она вроде богини или кого-то в доспехах богини, в самой надёжной сонной защите, месяц с копейками от роду.

 

Воскресенье, семь вечера, Краснопресненская – Парк Культуры. В вагоне прилично людей, но не так, чтоб не сесть. Дочка спит, мама зырит. За полгода отвыкла от приличий, собственно, и раньше не страдала, ЛЮДИ ЖЕ! Вспоминает болтовню с Денисом: если все лица в метро тебе кажутся нуимордами, нуиморда – ты сам, обратное верно. Походу, она и правда богиня, уа-га-га!

 

Семь-пятнадцать, Парк – Проспект Вернадского. Здесь давка: вагоны забиты, в соседнем едет рота молодых, симпатичных полиционеров – шарман! Сразу сесть не выходит, она прижимается к двери спиной, закрывает руками слинг, хотя народ особо и не давит. Вокруг неё всё мальчики – школьники, сверстники, немного старше, почти все в шарфах ЦСКА – хоккей же! – безбашенные, не злые. На Спортивной вагоны пустеют. Воробьёвы – река с фонарями, с дырками в облаках, чёрный лес, золотые мозги. Универ – внезапное подкрепление. В основном преподы, но, может, и студенты такие старые и задроченные. А она? Больше не богиня, ах!

 

Вернадка, выход из первого. Держимся за перила, короче шаг. Она косится на мордочку, застёгивает бушлат. Адишка. Вот же…

 

Всё возвращается. Маричка издали смотрит на окна – они сейчас там – пытается разглядеть, но без толку. Она дико замёрзла в тот первый раз… был февраль, с утра оттепель, к ночи –10, каблуки скользили по ледяной корке. Сейчас мокро, кругом форшмак из листьев, но тротуар чистый, идти рядом. Ей было 20, ей 21. Переходит вечно пустой переулок со старой доброй лужей. Пятый подъезд. Маричка у дверей, на секунду притормаживает, поправляет ремешки слинга и нажимает не глядя.

 

94К7180

 

Короткий пролёт из пяти и шесть взрослых по девять. 59 всего. В феврале отстучала их, не заметила. Сейчас это нормальное восхождение. Ok, сегодня праздник – как же без подвигов и призов… Она поднимется, спустится, на этом всё. В животе на пол-оборота провернулась вилка. Какой-то обряд?

 

Держимся за перила, дышим, пыхтим, вспоминаем. Ползём понемногу, по четыре, по пять за раз. Между вторым и третьим маленькая проснулась. Лучше покормить здесь, а там уже – кто знает, ЧТО. Потихоньку двигаем дальше, всё классно, всё ужас, всё норм. Не гуляли бы ещё здесь разные… Шаги снизу всё громче. Кто-то быстрый, здоровый, небось не рвался, как она. Плевать, мы пришли. Дверь 94 – неизвестной породы красивый шпон поверх брони. Шаги уже на третьем. Жмём кнопку.

 

Раз-два-три.

 

Тишина.

 

Швак-шак-шак-шак…

 

Жмём.

 

Может, в ванной? Кто – оба, что ль?

 

Тишина.

 

Шак-шак-шак-шак-шак

 

Сука, жмём!

 

– Их… там… аах-хо… нет. Тупая, да?

 

В глазах у Марички сетка теней, в уши бьёт малый колокол. Она делает вдох, упирается лбом, ждёт обратку, иначе на этот голос не оглянуться. Вилка делает оборот. Ещё. Всё, что собрала по дням-месяцам, раскладывала по ступенькам – хрупкое, слишком тяжёлое, полные руки живого и неживого – катится, прыгает, валится в лунки, шарится по углам. Память садит с разворота в тот единственный день, когда Маричка его слышала – пятнадцатое февраля целиком и навечно долбанутого сего года. Она выдыхает. Оборачивается.

 

– Ума.

– Мара. – Этот её акцент с интонацией вверх. Ууу…

– Ты стерва!

 

Пальто Умут – короткое, неизвестной волосатой фигни алого цвета, распахнуто; под ним пыльно-бурое с лиловым орнаментом платье до колен; на ногах цвета шоколадок Lindt колготы и хищно-лакированные шипастые ботинки строго в тон. В шапке из флиса «незабываемое голенище» в ориентальной раскраске она похожа на куклу-убийцу.

 

– Ты дура! Сколько можно орать ей? Разбудила почти! – Она минует последний пролёт, и только здесь Маричка замечает перевязь из тёмной волокнистой тряпки под пальто.

– Блин! Я думала…

– Тебе вообще нельзя думать. – Умут подходит вплотную, почти как тогда, но упирается перевязью в слинг. – Чего стоим? Ключ есть? Скинем девок – я те пропишу витаминку в мозг, да? – Она шепчет, выпятив челюсть, глаза ржут и глумятся. Маричке становится жарко, запрещённо-легко. Лезет в рюкзак, достаёт ключи, ищет первый и все это время глядит на Уму, не верит, улыбается, как, правда, идиотка.

 

– Это? – Наконец переводит взгляд ниже.

– А? Так, ничего. Бермет. Это Бермет. – Головишка в точной копии маминой шапки. Щёки нереальные, чёрные кудри торчат, но мало. – Твоё где? Покажь!

 

Маричка убирает подголовник. Вот бдительная! Засопела, заворчала там что-то… Она подкладывает ладонь.

 

– Это… Ади… ка. Ада. Ничего особенного, ага. – Сентиментальная бабища, блин! Перехватило горло, захлюпала, протекла. Сейчас влетит, что удар не держит. Но Умут просто весело смотрит и неожиданно гладит Маричку по щеке.

– Открывай, пожалуйста. Ссать хочу, умираю.

 

Глупее не придумаешь – они, разутые, стоят в прихожей два на полтора и чего-то ждут. Свет включён, стол накрыт, посреди гостиной – две подвесные корзинки mothercare. У стены – новый длинный стол со всей шнягой – памперсами, салфетками, присыпками. Маричка узнаёт свою дверь-купе из дупла. Первая снимает бушлат, кидает на пол и входит в комнату.

 

Так и есть. Её домик теперь – просто ниша за бамбуковой шторой со стеллажами и припаркованной в глубине тёплой коляской. Тот же брус, те же сосновые доски. Так чисто разложили – одёжка, пачки пелёнок, погремухи… На одной полке мягкие зверики с ярлыками, а какой-то большой тюлень, вроде, без… Маричка сперва не видит ноута, потом замечает – почти на самом верху, в новой сумке. Рядом папка с бумагой, лёгкий рюкзак, а в нём, конечно, всё мелкое хозяйство – помада, фотик, карандаши… Она поворачивается к Умут.

 

– Они всё моё…

– Ой, да ты чо? – Ума, поначалу растерянная, быстро приходит в себя. – Правда думала – сможешь юзать их, да? – Подбирает Маричкин бушлат и вешает рядом с пальто, подходит к столу, принюхивается. – Знаешь, дурища, как тебе повезло? Хоть примерно?

– Да, конечно… Такие друзья. – Она всё разглядывает полки, говорит невпопад. – Почему не предупредить? Ох…

– В жопу друзей! Мои папики – веганы оказались – дома один шпинат, сука, полезный. А твои… ба-ра-ни-ной людей кормят! – Она поднимает крышку – фирменный Никин плов. – Сейчас, сей-чассс, моя прелесссть – поворачивается к Маричке спиной, кивает на узел – на, давай, стынет же!

 

Они сидели на полу, ели из общей миски руками, то гоняя друг друга, то подкармливая, ругались шёпотом, и дочери, такие важные и разные, сопели в одинаковых люльках. Это было забавно само по себе, но когда Умут, разлив чай по пиалам, вдруг надела очки в тонкой оправе, Маричка просто не выдержала и словила, наверное, худшую смеховую истерику, какая с ней приключалась по-трезвому. Повалилась на ковер, забыв дышать, хорошо хоть, Ума догадалась пнуть ее раз-другой. Тогда она чуть расслабилась и зарычала в голос, уже не помня и не думая ни про какой сон ничьих детей.

 

– Слышь! Эээ… Ты куда?

– А? Извини, вдруг смешно так, вообще пипец! Ох, мамочка, сейчас опять. Аааааа… – Она быстро прекращает, но дело сделано – красотки проснулись и на два испуганных голоса исполняют. У Бермет даже противнее выходит.

– Что смешно тебе, а? С меня смешно? – Маричка все понимает, но не может молчать.

– Нет. То есть да. Очки твои – И сразу так стыдно… Ума серьезная стала, снимает стекла.

– Ты не знала… я скажу, но тебе это минус-тест. Я в линзах была. Аборт можно, а родить – только кесаря. – Она тянется к люльке, качает, но смотрит на Маричку. – Отслаивается у них – показывает двумя пальцами – говно какое-то.

– Прости, а? Просто дура нервная, ни при чём очки же! Я столько вспоминала – злилась на тебя, жалела, думала – где искать эту Сомову из… А ты здесь, и я… короче, я представила, что мы – Барбос и Бобик.

– Про тест понятно? – Бермет немного успокаивается, а её… Ада, да… всё орёт, как орала.

– Нет. Что за? – Маричка вытирает губы, встаёт на колени и так идёт к своей качалке, берёт дочку, укладывает на руках.

– Короче. Если кто-то. Да, – тоже нагибается к своей, – кто-то. Нам. Делает бооольно. Мы ему ставим… минусик. – Маричка хочет перебить, но Ума не даёт. – Не страшный! Как в банке – кредит без процента. Мы потом заберём его. Но! Только если этот кто-то. Ведёт себя. О-чень ха-ра-шооо, да? – улыбается Бермет, а та гулит, прям как толстованы в рекламе Проктор энд Гембель. – Но если он продолжает вести себя неправильно, я требую – чтооо? Процентики!

– Да прости же ты!

– Обязательно прощу – слегка улыбается, но глаза стальные. – Ты не думай: «Умут – сука», – просто не спеши, потому что мне станет ещё больно, а когда мне очень больно – я, к сожалению, злая сука.

– Не… У нас не так. – Маричка ложится, кладёт маленькую себе на живот спиной. – Марикен не сука. – Она закрывает глаза. – Марикен припадочная. А если долго пугать – на людей бросается. Ну, ясно, чего там…

– Хорошо, кому ясно. – Ума подползает ближе, даёт Адишке палец, та цапает и крепко держит. – Одному барану вот долго неясно было.

– И?

– Так… Проценты большие. Уже не знаю, как отдавать… будет. Она клюёт носом, похоже, вообще не спала. Где всё это время таскалась? Что за папики? Потом, потом.

– Сколько у нас?

– Времени? До… утра. Она сказала – до утра. А больше нельзя. Мне – нет.

– Ум? Пойдем в спальню, а? Этих… на кровати тусовать хорошо.

 

…

 

– Что за Барбос?

– Что? Ох, ты ж и правда не знаешь… Мульт старый, там ещё эти – Никулин и Табаков.

 

Они зеркально лежат по краям здоровой, больше, чем Маричка помнила (а она сюда почти и не заходила), кровати, мелюзга – в центре рядком. Дочка Умы тяжелее – широкая черепуха, сама пухлая, машет руконожками вовсю. Адка, скорей, длинная и ведёт себя как веретено, всё ей охота вкрутиться башкой куда-нибудь. Бермет проголодалась, вякает, Ума берёт ее под правую грудь.

 

– Прям играют? Motion Capture?

– Э… – покосилась, но та сама смеётся – в ростовых костюмах, ага! Короче, там пара дворняжек – домашняя и такая трушная, дворовая… Да что я вообще! Найду, погоди…

 

…

 

– Прикооол! Эй, правда смешно! Ты бы сразу сказала, а теперь стыдно. – Умут похожа на довольную школьницу. Бермет наелась, спит.

– Заценила юмор? Ну вот и… – Её чудище тоже набегалось, Маричка кладёт голову, чувствует, что вот заснёт сама. – Может, свет выключим?

– Да? Давай, ночник оставь.

 

…

 

– Ма-ар? Ты хочешь, как те собачки?

– В смысле? В хате у дедушки? Я думала… Не, не знала, как будет. Даже у собачек так не бывает. По-моему.

– А теперь?

– А теперь, блин, вообще! – она понимает, чего от неё ждут, секунду взвешивает… – Ты куда? Может, ко мне? Устроим себе, как это… малый народец! – Маричка поворачивает голову, Ума лежит на спине, глаза открыты, блестят.

 

– Меня ищут, нельзя домой. Папики добрые, но… Ещё давно думала к сестре, в Гуанчжоу, там ok, если шить быстро. Да мало ли! А с этой, – кивает на Бермет…

 

3:30 – Она садится и слушает. Ума спит, дети спят, ноут под кроватью фонит радугой. Почудилось или нет – пойти проверить? Спрыгивает на пол, тихо-тихо открывает дверь в гостиную. Чисто. Собственно… чисто.

 

– Марик.

 

Вероника лежит на диване с планшетом, закрыла ноги пледом. В свете экрана не видно глаз, одни скулы, нос, подбородок.

 

– Привет.

– Потревожила? Думала – может, помочь надо, зашла, а вы все… – Она откладывает планшет, включает светильник. – Чуть прибрала, а уйти не могу.

– Не надо было. – Маричка наливает остывший кипяток в пиалку, садится на край, подальше. – А где Петя?

– У родителей заночевал. Переживает.

– Что переживает? Всё, как хотел, – делает большой глоток. Отвыкла от фильтра, по сравнению с пресненским водопроводом Никина вода – просто сахар.

– Я сама.

– Знаю. Спасла меня.

– Да при чём здесь это? – Ника наливает себе старый чай.

– И нахрен бросила.

– Да.

– Ну, хрен получишь.

 

…

 

– Ты всё-таки знала. – Она кивает на дверь.

– Не. Нашла уже потом. – Ника пробует чай, морщится, выливает в горшок с бонсаем. – Я в ступоре была полном, а тут в скайпе ты. Ну и щёлкнуло – контакт! Получается, вы с ней вместе там… – стряхивает последние капли, ставит перевёрнутую пиалку на стол. – Что она такое?

– Ума? Да… ничего особенного. Добрая. Честная. – Косится на Нику – Её ищут, почему ИД не поможет?

– Они-то как раз помогают, все связи включили, но там серьёзно: отчим, прокуратура. Вроде, обвиняют в шантаже. Даже в новостях было, хотя ты не слушаешь.

– Стой! ТА упоротая хрень про химию? – Она вскакивает. Ника улыбается, но больше нервно.

– Тсссс! Ага. Я не поверила, бред какой-то, скажи?

– Не, ну… Я всякое жрала, ты в курсе. Папка – маньяк, мамочка – лунатик, сама… но ЭТО! У неё малышка же!

– Про девочку никто не знает. Но легко найдут. Есть место типа центра помощи, Денис предлагал, там охрана – женщины, двери как в бункере, контроль…

– Сучий триллер. – Маричка снова садится, допивает воду, втыкает пиалку рядом. – Я бы тоже проценты включила.

– Ты о чём?

– Да не важно! Скво… – замечает, как Нику дёрнуло, – все девочки едут ко мне. Твои кореша помогут – ради Бога. Нет – пошли в сад.

– Какая ты!

– Какая? – Но узнать сейчас не получится, за дверью кряхтение и сопение, она точно знает чьи.

 

– Всё, я пошла. Труба, слышь?

– Я тоже. – Она вылезает из-под пледа, поднимает с пола серую юбку. – С утра не торопись. Вызывай такси, вещи мы сами, чуть позже. Ладно?

– Столько всего! Тюлень вообще милый…

– Ты заметила? Это лев морской.

– Спасибо! Слушай, ты прости, но может, есть у тебя… нам глазник нужен.

– Не за что. – Ника застегивает молнию. – Офтальмолог – не проблема. Скажи только – как… её? – она показывает между ладонями крошечное.

– Ада.

– Ого!

– Не спрашивай, сама не знаю.

– Ну… так и надо… мне кажется.

– Ника?

– М?

– Это лучшее. Не только… – Маричка кивает за спину, – вообще всё. И ты. Клёвая мама.

– Ну да. Всё убили. – Ника зажигает свет в прихожей.

– Эй! Все живы. – Маричка выключает светильник.

 

11:30 К Вам выехал автомобиль Hyundai Solaris, цвет золото, водитель Орунбасар.

 

– Твою!

– Ума?

– Не, не, так нельзя. Отменяй!

–???

– Это же зёма мой. – Умут выхватывает телефон. – Где у них отказаться?

– Стой, да, вот здесь, кажется. А есть ещё возможность выбрать славянский тип. Хочешь?

– О, да! Умут – расистка известная! Давай, конечно.

 

11:45 К Вам выехал автомобиль Chevrolet Lacetti, цвет бирюза, водитель Геннадий.

 

– Всё, всё, быро, заряжай свою!

– Чо это за «быро»? Кто тут нас… НЕ УВАЖАЖАЕТ? А?

– О, пощади меня, Чёрная Падчерица!

– Таааак! – Ума завесила хайр и ковыляет к ней в виде мёртвой японской девки.

 

«Счастье», – думает Маричка.

 

Они запирают дверь 94, бросают ключи в распределитель, никто не считает ступеньки. На улице второе ноября, понедельник, 2015, +5, переменная облачность. Умут стоит на проезжей части без шапки, а горелый какой-то мартовский ветер всё пытается что-нибудь сделать с её волосами.

 

– У меня один вопрос.

– Только быстро!

– Ты лесба, да?

– Ой! – Маричка пытается понять – шутит или правда. – Нет. А что?

– Вот и хорошо. А то я знаешь какая гомофобка?

– Чой-то?

– Это тайна! – Она встаёт на цыпочки и шепчет Маричке на ухо что-то, такое, от чего та неприлично ржёт, бьёт Уму по заднице и с места прыгает двумя ногами в сколько стоит Земля не просыхавшую лужу посреди навсегда вымершего тупика.

 

BONUS TRACK 1

 

Folders > Drafts > RE: Спасибо, Ма!

 

Не за что, Марикен!

 

Ты меня этими расспросами тронула прям. Мне же столько лет было, когда Ёрик родился. Насчёт тебя… не помню, рассказывала или нет: день был чудной – с утра жара, а к вечеру всё – ветер, дождь. Холод за окном отлично помню, ещё эти облака, как… мамонты. Теперь сразу с детьми лежат, а у нас ещё по часам носили, слышала тебя через три дверки. Со мной была дама за сорок, театралка смешная, говорила – заслушаться можно. Я на процедурен собираюсь, а она мне ручкой делает и так: «В добрый путь, сестрица!» – голосом Бабановой:) Всё про имя докапывалась, умоляла Аидой назвать. Я так прикалывалась с неё, могла и послушать. Аида Васевна, хе.

 

Про Стеллинга ты сама знаешь. Мы за пару дней до родов у друзей в гостях были, вот и смотрели ту, из Нюмехена. Всё забыть не могла, как она в чумной куче, во всей смерти лежит и на правах незабудки ещё интересуется: «А как же красота?». За окном мозгляк, вокруг – голод, страх, и глаза у тебя, как сливки тёрна – такой цвет.

 

Помню, Егорка сидел с тобой весь день как пришитый. Молчал, молчал, а потом вдруг: «Мама, эта девочка сломана! Мама!» – плачет. Я в ужасе к вам, смотрю – всё ништяк, ты сухая, балдеешь-лежишь, а он мне: «Ма-мма, она ВООБЩЕ НЕ ДУМАЕТ!». Истерика, что… Вась пришёл, взял тебя, даёт ему сердце слушать: «Слыхал?» – «Быстро, ой!» А отец: «Она так и думает. Как ракета! Это не сестра сломана, а ты просто старый, сынок». Как сказал – я так и поняла, что ты – моя дочь.

 

Без понятия, где сейчас брат. Вы оба – те ещё шифровальщики. Звонила, там женский голос – чистый, приятный. Смутила парня и больше не хочу. Мать дурная, да, только есть мера глупости, я свою знаю. Вообще, пусть отдохнёт. Это тебе повезло съехать к деду, а он всякое видел.

 

А! Забыла совсем: в октябре гуляли раз – не в парке, а уговорила Вася отвезти нас на Лучевые, в Остров, где ЛТП. Он уехал, мы с тобой в чащу заломились – орешник там густой, тропинки… Ты голодная распрыгалась, раскричалась, а пустыху плевала и морду лепила – королева негодует. Ну, хренли делать, я прям среди очарованья села на пенёк, даю тебе грудь, вдруг слышу – треск. Думала, бельчонок, может, сойка, глаза скосила, а там, метрах в полутора, вообще туша страшная – лось! В смысле – лосиха, без рогов. Они же тихо-тихо идут по лесу, если бы нас не испугалась, я б и не услышала. Вот умерла тогда! На тебя смотрю, ты уже кемарить начала, глазишки прикрываешь и так смотришь всё явление сквозь сон. Ненавижу душеполезные разговорчики за встречи, но ведь было…

 

Дружок, я могу долго вспоминать, а тебе оно точно надо? Ты просила особенное, но что ни вспомни… Стыдное время, хотя и клёвое. Вот, например, болела ты в два с половиной: лежишь – скелет с глазками, мокрая вся, бредишь: «Черепаха. Большая черепаха…». Вась умотал в Перу, я перевожу очередную жесть – Паланик, может, ещё какой-то фиганик. Хочу тебе что-то смешное рассказать, доброе, а в голове одни перверсии, муки, потроха… Потом таких много встречала долбанутых, ещё и с пролонгацией, даже один детский психиатр был. Хорошие мозги так загадить…

 

Давай последнее, а? Но это хардкор и, чур, я предупредила.

 

Съёмки на Волге, на островах – помнишь? Вась двинулся на своей коми-идентичности, решил в Штатах остаться, а тебе только пять исполнилось. Ещё название – Цаган Аман – ты смеялась до икотки, все смотрели и тоже падали. Я думала – это мне счастье такое за всё: сценаристов не берут, но были слухи, будто наволочку Хлебникова нашли. Хер они там нашли вместо наволочки. Короче. Перед отъездом на Купалу сделали танцы у воды. Вы, мелочь, только заснули в палатке, а мать – ку-ку, пошла, звезда такая. Представь: ни луны, ни ветра, жара колпаком на всю степь и какие-то просто тьмы этих цикад – как прибой! Цаган далеко за Волгой, не видно его, на берегу костёр с парой софитов – парни в небо их наставили – вот и весь наш свет. До воды километр, а я всё равно заблудилась, тропинку потеряла, иду там сквозь полынь как угорелая – в платье, в сланцах, и… Так я, Марикен, хотела этого оттяга – чтобы плыть за фарватер, чтобы танцы, болтовня и водка и – ты не поверишь – после всех бОев моих – даже не потрахаться, а хоть в глаза посмотреть, потрогать людинку, кого угодно… Меня бы и драка устроила, дочь, только нормальная, а не как всё вышло.

 

Меня не нашли, сама нашлась в балке. Трогаю лицо, макушку – крови нет, а в затылок будто шуруп вогнали. Открыла глаза, хочу осмотреться – хрен! Расфокус полный: четыре руки, четыре ноги и все мутные. Платье цело, сланцы рядом. Тушка битая, ноги в синяках – это Бог с ними. Вот что памяти ноль – правда напугало. В Москве потом видела карточки с мыльницы: с гримёршами через костер прыгаю, обнимашки с помрежем, на тарзанке в мокром платье… Счастливая красотка, не пьяная нифига, ах, какая! Только вообще не я.

 

Следствия не было. Орудия нет, следов насилия (те синяки – по камням летела), отпечатков… Цель, они заранее так – ограбление. Народ вертится в протоках вообще любой: рыбалка, купалка, сезон, да? Если бы местные, а турьё полудикое никто ловить не собирается. Ещё граница: на моторке отплыл – уже не Калмыкия – Астрахань, чуть по степи отъехал – вообще Казахстан. Короче, я тогда наплевала, подписала у них малый ущерб, лёгкий испуг. Только сейчас, мне кажется, знаю, кто был тот полтергейст. Не местный, не дикий, очень домашняя скотинка. Тебе, никому не скажу, а самой как-то… сейчас вот всё брошу и пойду мутить вендетту, да?

 

В общем, ни часов со мной, ни телефона. По свету прикинула – десять, есть пора. Скоро правда стали в бочку бить, я и пошла на звук. Как пошла… покатилась в основном, шаУрму не растрясти. Глазки сошлись, что-то видеть начала, но лучше б осталось как есть. Ты знаешь, где мрак? Не в боли, не в страхе (я и поняла не сразу, зачем человека в мозжечок бить), а в том, что пена сошла. Как ещё объяснить? Смотри: тебе классно – одна степь, болеешь, злишься – вообще другая. Но если ты плавала за тот фарватер, дочь, твоя степь – нижняя. Просто вещество без капли смысла. А потом увидела тебя.

 

Вы там за кашей стояли: Ёрик с тарелкой, ты с большой миской-тазиком. Вся группа – девки, мужики – в саспенсе с тремором, а ты улыбаешься им, как, не знаю… это они маму потеряли. Ваша очередь подошла: ты берёшь хлеба два, две ложки и в сторонке сидишь, меня ждёшь. Через час разглядела себя – заценила их выдержку: никто же ни словом, пока я шла до вас, ела из того тазика с тобой, какао пила… Минут через двадцать кто-то пришёл, не помню: «Маринька, Егор, дайте вещи помогу собрать, пока мама отдохнёт».

 

Одна, в военном госпитале в палате – и ревела уже, и блевала со страха тем геркулесиком. Для таких вещей надо жалость иметь, роскошь… А когда смотрела в очереди на тебя – знаешь, что думала? Мой ребёнок, эта вот, в шортиках блондинка-темноглазка – она сама. И… я, конечно, понимаю – зачем тебе две ложки, но когда вещество заберёт меня, дочь, ты – будешь. Это глупая мысль, Марикен, зато моя. Ты есть.

 

Мама

Привет.

 

Edit draft | Delete | Send

 

 

BONUS TRACK 2

 

– Клёвая, да?

– Ноги промочит. Во что обута? Не вижу…

– Какие-то берцы маленькие там стояли. Или это Умут?

– Не, ты что… Другой стиль. Вот Марик – да, military girl…

– Пф… Во-первых – милитари мом, а во-вторых – нет. Просто девушка в поиске.

– Она переменилась?

– Внешне? Волосы немного, попа, грудь… Нет, не слишком. Меня другое удивляет.

– М?

– Или не удивляет… Мне казалось – все малахольные в первый месяц, думала, ребёнку поддержка нужна… Пришла, такая фея-крёстная, и как получит по мозгам немедля! Просто смела меня, как…

– И что ты чувствуешь?

– Кхм.

– Хочешь поговорить? Ааааааа! Уберите свои рукоятки от меня!

– Нет, ну какой придурок, а?

– Эй. Ладно, прости. Мне ведь тоже много чего… кажется. Так и что?

– Да всё, сбил меня. Ты не видишь там – они сели?

– Погоди… да, вон – голубой лачетти, загружаются.

– Ну всё, значит.

 

…

 

– Петро?

– Ник?

– Я смотрела, как девчонки спят.

– И?

– Да нет, ничего. Ты как думаешь, они…

– Всё будет. Мама, опять же, в курсе… Они зажгут, я уверен.

– Ты сам говорил?

– Ага. Перессал, если честно. По Марикиным рассказам вообще не представлял, что думать. Оказалось – нормальная тётка, юмор отличный. Обещала хрен выжечь.

– Тебе?

– А… Уже привык. Сестрички в больничке, думаешь, как смотрели, пока её в травме навещал? На Елисейских полях Дона Джованни видел. Ещё давно. Там Коммендаторе заходит с каталочкой и прямо в морг вперёд ногами везёт поганца. Вот они бы с удовольствием!

– Ты в курсе? Круче безвинно оклеветанных только безвинно убитые.

– То есть мне стоит к ней… да?

– Про безвинно кастрированных не было, прости.

 

…

 

– Ник?

– Да. Мне пора.

– Сколько у тебя сегодня?

– Два семинара и лаба. Успеешь до пяти?

– Постараюсь. Только… Ты уверена насчет льва?

– Да. Ей понравился.

– А поняла?

– Слушай, ну какая разница, а? Ты для кого игрушку покупал?

– Для нашего… Ох.

– Вот. Ладно, мне бежать. Адрес на Сторожевой тебе вчера отправила, получил?

– Да. Ага… Стой! Стой!

– Чего тебе?

– Стой! Поди сюда. Вот так, да. Люблю.

– Кого?

– Артура Ивлина Во! Всё, иди, порви их!

– Гы-гы!

Ника выходит из машины, потягивается – не выспалась, засиделась – смотрит на часы и почти бежит, укрываясь от солнечных зайцев. Она опаздывает, ей тридцать девять, русская, знак зодиака – рак, предмет – светотехника, хобби – готовка, рыбалка, дети, семейное положение – замужем, глаза – влажные, но это от зайцев, всё это – от зайцев.