Любовь РЫЖКОВА

 

Любовь Рыжкова-Гришина – поэт, прозаик, филолог, член Союза писателей России, кандидат педагогических наук, лауреат международных и всероссийских литературных и научных конкурсов, основатель научной школы по русскому языку и развитию речи. Автор 400 публикаций, из них 30 – книги. Живёт в Рязани.

 

 

ТЮЛЬПАНЫ ДЛЯ «ДУЭЛЯНТА»

О поэте Владимире Доронине

Очерк

 

 

Как-то в «Литературной России» прочитала статью Е. Сафроновой о поэте Владимире Доронине «Я дуэлянт, гидальго...» (ЛР, № 25 от 21.06.2013), которого хорошо знала и с удивлением подумала: да как же это так, что о нем так мало известно?! Я-то знаю! Более того, у меня хранится подаренная им рукопись его книги. Когда-то я пообещала Владимиру Ивановичу, что при первой же возможности помогу ему с публикациями. Время шло, но в культурном пространстве страны не только ничего не менялось к лучшему, но даже еще более усложнялось и ухудшалось (даже Закон о творческой деятельности и творческих работниках до сих пор не принят). А между тем эти самые творческие работники умирают в безвестности и нищете, невостребованные, больные, униженные и забытые. Хорошо, что появилась эта статья моей землячки, она побудила меня и многое вспомнить о Владимире Ивановиче, и поднять некоторые бумаги, и написать эти заметки.

 

Я не люблю выражение «очень сильный поэт», что это значит, объясните. И можно ли в таком случае назвать А.С Пушкина, М.Ю. Лермонтова, А.А. Блока, Н.С. Гумилева, Н.И. Тряпкина «сильными поэтами»? Как-то язык не поворачивается.

Я знала Владимира Ивановича Доронина лично, и не просто знала, одно время (а это был конец 80-х, начало 90-х) мы с ним общались. Не скажу, чтобы довольно часто, но общались. А часто видеться с ним было и невозможно: он пил. И, кстати, ничего от Хемингуэя в нем не было, хотя элитарность, несомненно, присутствовала. Но эта элитарность со стороны казалась более актерской, рассчитанной на публику, на внешний эффект. Кроме того, как известно, в богемно-интеллигентской среде подобное поведение всегда было модным и негласно поощряемым. Да, он сыпал цитатами и афоризмами, читал какие-то отрывочные стихотворные строки, часто по-французски, и в его речи, несомненно, чувствовался багаж знаний и та глубинная культура, которая приобретается далеко не за одно поколение. Собственно, так оно и было – у него в роду по материнской линии, если не ошибаюсь, прослеживались дворянские корни.

Но дворянские корни, как известно, не всегда бывают здоровыми – мы это хорошо знаем. Сколько мы помним примеров вырождения, когда либеральная интеллигенция, ориентированная на западные образцы, напрочь забывала, кто она и откуда. В русской истории даже были целые периоды, когда придворная «знать» то офранцуживалась, то онемечивалась, явив миру нечто несуразное – ту самую (грибоедовскую хрестоматийную) смесь французского с нижегородским. Нынче свежая поросль этой рефлексирующей «знати», как известно, американизируется, изо всех сил подражая дядюшке Сэму и в верноподданническом раже доказывая свою толерантность к тому, что у нормального человека вызывает отвращение и ужас. Но хрен редьки не слаще, и дегенерат останется дегенератом, в какие бы одежды он ни рядился и в какие времена ни жил.

И сколько их было в истории, этих вырожденцев – разбазаривших и пустивших по ветру родительские состояния; добровольно вступивших на путь тех самых революционных демократов, расшатавших основы русского самодержавия и государственности; пополнивших и без того немалые ряды мировой масонерии; наконец, просто кокаинистов Серебряного века и алкоголиков века нынешнего.

Надеюсь, понятно, что эти размышления – так сказать, попутные мысли. И тем не менее... О Владимире Ивановиче у меня остались противоречивые воспоминания. Я не хочу говорить о нем с придыханием – его не было и в 90-е годы, хотя не видеть его талант было невозможно. Да, он был талантлив, но талант его все же имел все признаки декадентства на современный лад. Тем не менее, как говорил Сергей Довлатов, у литератора есть одно несомненное право – право опубликовать свои сочинения, хороши они или плохи. Что ж, расскажу о том, что знаю. Начну с начала.

В то время я работала редактором небольшой институтской газеты «Нива», которая выходила тиражом в одну тысячу экземпляров (для нынешних времен это, кстати, тираж очень неплохой, но в эпоху бодрого социалистического реализма и торжества ныне импозантной для многих коммунистической идеологии это было сущей ерундой). Однажды сотрудница института Татьяна (фамилии не помню) рассказала мне о том, что знает одного хорошего рязанского поэта. Мне показалось это интересным, и вскоре мы с ним познакомились.

Был осенний вечер, горели фонари, от полуобнаженных веток деревьев на землю падали причудливые тени. Ко Дворцу культуры нефтяников мы подошли почти одновременно. Я увидела, что ко мне приближается статный человек высокого роста, на нем было надето коричневое драповое пальто, при внимательном взгляде заметила породистое лицо.

Мы пошли к нему домой, благо, он жил рядом со мной (я – на Черновицкой, а он – буквально метрах в двухстах-трехстах), но улицу не помню. Его однокомнатная квартира была страшно запущена и, едва переступив порог, сказал односложно: «Моя изба». В коридоре стояли старые женские башмаки, он заметил мой взгляд:

– Галкины, – бросил Владимир Иванович, – моей бывшей жены.

Он имел в виду журналистку «Приокской правды» Г. Чернову. Он говорил о ней иронично, сдержанно, хотя чувствовалось, что за этим кроется какая-то обида. Так оно потом и оказалось. «Она меня никогда не ценила как поэта, – говорил потом Владимир Иванович, – для нее существовал только один рязанский поэт, ее первый муж Женька Маркин».

Ему было неловко – за свой малопрезентабельный вид, запущенность квартиры, неуютность и неопрятность жилища, мало подходящего для такового, где стоял удушливый и стойкий запах перегара и нищеты. Я не хочу ничего придумывать: что было – то было. Я была не одна, а со спутником – своим другом Александром Васильевичем Еременко (для меня – Шуреном), человеком редким, даже уникальным, тонким знатоком искусства и ценителем подлинной поэзии. В тот вечер мы говорили, читали стихи, слушали Владимира Ивановича.

Постепенно отношения наши укреплялись, становясь все более и более доверительными. Главным было то, что мы понимали друг друга и говорили на одном языке. Видимо, нас сближали общие ценности и эстетические предпочтения. Мы стали общаться, правда, общение это носило односторонний характер. Он очень нуждался, а я носила ему что-нибудь из еды – собирала сумки и приносила (все с тем же Шуреном).

Как-то Владимир Иванович рассказал совершенно дикую, невероятную историю о том, как он лишился квартиры (только не помню, о какой именно квартире шла речь), выяснилось, что он продал ее кому-то за несколько мешков картошки. «Да-да, – говорил он, – они пообещали снабжать меня овощами весь год». Кто были эти «они» – не знаю, но через какое-то время В. И. Доронин съехал с этой квартиры и куда-то исчез. Оказалось, что он действительно лишился жилища и поселился в доме-интернате для престарелых в Шиловском районе Рязанской области. Эта история очень похожа на правду, учитывая его доверчивость, а он точно был доверчив и открыт людям. Дело в том, что он по натуре был нестяжатель, а если и дорожил какими-то ценностями, так в большей степени духовными. Золотой телец его не привлекал, кажется, вовсе.

Иногда он заходил ко мне сам – один или, чаще всего, со своим другом художником Владимиром Васильевичем Семиным. С ним я тоже познакомилась у Доронина. Помню первые впечатления от встречи с ним. Однажды, зайдя к Владимиру Ивановичу, увидела на кухне лежанку, на которой кто-то спал, как оказалось, это был он. Я вовсе не хочу сейчас кого-то обидеть или унизить, тем более, что уважаю и ценю их творчество, но оба они пили.

В тот вечер Семин так и не поднялся, и наше знакомство с ним состоялось позднее. Удивительно, но впоследствии мы с ним общались не меньше, чем с Дорониным, причем, даже в те годы, когда Владимир Иванович жил уже в доме-интернате. Об этом, кстати, мне поведал именно Семин. Сам он жил в крохотной комнатушке где-то около Рязанского цирка. Была я и в его мастерской, разглядывая его многочисленные и удивительно тонкие экслибрисы. А ведь он был членом союза художников, участником выставок, о нем писали газеты («Книжное обозрение», «Приокская правда», «Рязанская неделя», «Рязанский комсомолец»). В 1982 г. к нему обратились с просьбой принять участие в издании книги с подборкой экслибрисов художников России в дар ХIХ Всемирному конгрессу экслибристов в Оксфорде, и в дальнейшем был выпущен каталог, куда вошли и работы В. Сёмина.

Мне очень хотелось сделать для них что-то хорошее, но что я могла? Работая в «Ниве», опубликовала о них небольшие материалы (Нива, 1993, №№ 17-18; Нива, 1994, №№ 1-2; Нива, 1998, №№ 1-2). Возьму на себя смелость привести сейчас эти небольшие заметки.

 

 

МЫ ОТКРЫВАЕМ ВАМ ПОЭТА

 

Голос в телефонной трубке звучал дружелюбно. Хозяин не ожидал моего звонка и был не готов к визиту. Ранее мы не виделись ни разу. Были только телефонные разговоры. И вот – встреча. Мы пошли к нему домой.

– Вот моя изба, – издали показал он на высокий современный дом.

Вполне богемная обстановка квартиры. Старый (деревянный, а не из ДСП!) стол. Писательский стол. Какая-то невероятная настольная лампа. И рукописи.

Интеллигентное лицо. Породистое, я бы сказала. Впрочем, так оно и есть. Подробные воспоминания об этом человеке могут написать многие, бывшие когда-то близкими ему людьми. И они обязательно это сделают – после его смерти. И много найдется так называемых – друзей. Они тоже будут с любовью вспоминать друга – поэта.

Но он покуда жив. И пишет. Закрывшись за дверями своей однокомнатной квартиры, он творит.

Радостно говорить о том, что мы открываем поэта. И когда-нибудь этот номер газеты будет представлять большую ценность – благодаря публикации в ней стихов Владимира Доронина.

Конечно, наша газета непростительно мала для его большого таланта. Простите, Владимир Иванович!

 

*  *  *

 

Помру – кому достанутся стихи?

Иль без меня так сразу  и померкнут?

И кто средь прочей равной чепухи

Возьмется мерить их отдельной меркой?

Кто их засунет в пыльный чемодан?

Иль просто так (без чемодана) выбросит?

Иль явится какой-нибудь чудак,

Чтоб у кого-то выкрасть их иль выпросить?

Тому нельзя и этому нельзя

Идти за мной, в моем сражаться стане.

Помру – кому достанутся друзья?

Иль без меня так сразу их не станет?

 

 

*  *  *

 

Ни тоской отдаленного дня,

ни истерикой ссоры недальной

ты уже не терзаешь меня,

фотография в раме овальной.

Не боюсь, не борюсь, не берусь

и – что вовсе тебе незнакомо,

больше я на тебя не молюсь.

Не икона ведь, а? Не икона.

Стену лживой слезой оросив,

ни за кем не подсмотришь незряче,

ну – виси, если хочешь, виси…

Больше в стол я тебя не упрячу.

Нынче наши дела не плохи:

вон звонили мне (с чьей-то подачи),

напечатают, может, стихи.

Целый сборник – никак не иначе!

И друг друга ни в чем не виня,

будем жить, я – в обложке, ты – в раме…

Но – молчи: ты так любишь меня,

что предательство не за горами.

 

 

МИР ИСКУССТВА ХУДОЖНИКА СЕМИНА

 

Мир искусства – мир особый, тонкий, чувственный. Требующий очень чуткого отношения. Помните, у Вознесенского: «А вы, кто перстами праздными поэзии лезете в раны… Вы прежде всего безнравственны, поэтому и бездарны…» Давайте поостережемся таких «праздных перстов», и будем бережны к творчеству.

Художник, о котором пойдет речь – рязанец. Зовут его Владимир Сёмин. Он – член союза художников страны. О нем писали газеты – «Книжное обозрение», «Приокская правда», «Рязанская неделя», «Рязанский комсомолец». Он участник многих выставок. В 1971 году – в Рязани, а в 1985 году – в Берлине проходила выставка экслибристов, где были представлены и книжные знаки В. Сёмина. В 1988 году экслибрисы художника заняли достойное место на выставке произведений выпускников Рязанского художественного училища.

Владимир Васильевич рассказал о том, как в 1982 году к нему обратились с просьбой принять участие в издании книги с подборкой экслибрисов художников России  в дар ХIХ Всемирному конгрессу экслибристов, который состоялся в Оксфорде. был выпущен каталог, куда вошли и работы В. Сёмина.

В мастерской художника – как в лаборатории древнего алхимика – царит дух тайны. Воистину так. Здесь появляются на свет его работы – удивляющие изяществом и мастерством. И талант его оценен по достоинству. Рязанская областная библиотека проводила конкурс на библиотечный экслибрис,  и лучшим был признан книжный знак в. Сёмина. Убранство Дворца бракосочетаний в Рязани долгое время украшала чеканка работы Сёмина и Федотова.

Сегодня мы представляем лишь две работы этого художника. И публикуем стихотворение поэта Владимира Доронина, который дружит с художником многие годы.

 

 

ГРАВЮРА

 

Вешний день восклицательно ясен.

Как некстати, зачем, для чего?

Он художник, он мудр и безгласен.

Я хвалю мастерскую его.

Там в пенальчиках штрихили скрещены,

Словно стрелы, а может, ножи.

Там рисуют ту самую женщину,

В греках – Зою, по-нашему – жизнь.

То ли Богом, то ль чертом помечена.

Для художника все неспроста.

Он рисует летящую женщину

И приводит в экслибрис кота.

Он рисует прелестную женщину,

Не страшась ее огненных чар.

Он рисует волшебную женщину,

Сам себе и волшебник, и царь.

Хоть не знаю в геральдике толку я,

Как вассал обращаюсь к царю.

Нарисуй мне печального волка, а?

Сам  себе для герба подарю.

Но художнику грусть не завещана.

И, как мальчик, не знающий зла,

Он рисует ту самую женщину,

Что меня от себя отрекла.

 

 

ХУДОЖНИК, РАБОТАЮЩИЙ С КНИГОЙ

(О Владимире Семине)

 

Владимир Васильевич Семин родился в Рязани в 1937 году, окончил Рязанское художественное училище, а затем знаменитую Строгановку.

Член Союза художников, участник многочисленных выставок – зональных, республиканских, зарубежной. В 1984 году состоялась его первая персональная выставка. Конечно, это было вехой в его творчестве. Но все, сказанное выше – лишь сухая информация. Мне же хочется сказать иначе.

Владимир Васильевич Семин – великолепный художник. Это не просто его профессия, это его видение мира. Осмысление действительности превращается в изумительные графические работы, в изящные по технике исполнения экслибрисы – книжные знаки.

Экслибрис – это как стихотворение – маленькая модель целого мира. В нем художник должен быть глубок и краток. Скупыми изобразительными средствами  он должен суметь сказать все о человеке, для которого выполняется экслибрис.

Владимиру Семину это удается необыкновенно талантливо. Он вообще необыкновенный человек –  и доброты, и мужества.

Ему так трудно живется сейчас.

Когда-то его работы экспонировались в Оксфорде. И были оценены.

У нас он живет тихо, очень скромно. И работает. И так бы хотелось, чтобы его творчество знали все. Каким сокровищем владеют рязанцы! И покуда не ценят.

 

Вот такие заметки... Между тем жизнь Владимира Ивановича Доронина  не налаживалась, он так и продолжал бедствовать. Не знаю даже, работал ли он где-нибудь, наши интересы в основном касались области стихосложения. «За жизнь» мы беседовали мало, мне казалось неудобным вторгаться в область его личных дел. Иногда он брал деньги в долг, признаюсь, что подобные визиты и просьбы бывали в тягость, потому что я знала, на что они идут. 

О женщинах Владимира Ивановича я знаю только с его слов и еще – от той самой Татьяны, которая нас с ним и познакомила. Видимо, у него с ней был роман, которого, как мне показалось, Владимир Иванович несколько стеснялся. Может быть, из-за разницы в возрасте, а может быть, из-за собственного несоответствия современным представлениям об ухаживании за женщиной. Он называл её не Татьяной, а Тайной и читал об этом стихи. Ему нравилась эта звукопись: Таня – Тайна, и он с удовольствием их декламировал, а я с удовольствием слушала.

Постепенно наши доверительные отношения превратились в почти дружбу, и однажды Владимир Иванович вручил мне серую папку со стихами. Это был сборник стихотворений «Ремесло» и другие поэтические подборки. При этом он сказал нечто вроде: «Может, когда-нибудь... если будет возможность...» и т. д.

Вот я открываю сейчас эту папку, читаю содержание по названию циклов: «Библиотека», «Нетоварищеское отношение к женщине», «Повестка дней», «Дополнение к corpus caesarianum», «К Тайне». Очень аккуратный сборник отпечатанных на машинке текстов с собственноручными заметками и примечаниями Владимира Ивановича, куда вошли 40 стихотворений. Остальные, не вошедшие в сборник, представляют собой разрозненные стихи разных лет, здесь их довольно много.

Удивительно, как на глазах совершается история литературы: еще лет десять-пятнадцать тому назад эта рукопись для кого-то ничего не стоила, а сегодня это ценность несомненная.

Подчеркивая аккуратность В.И. Доронина, в том числе и к собственным стихам, не думаю, что он мог добровольно сжечь свои рукописи, для этого он был слишком адекватен и не столь экзальтирован. Он вообще был человеком внутренне сдержанным, и свои душевные переживания держал в узде, давая им волю только в стихах, где страсти разгорались уже не на шутку. Но то, что он дарил стихи своим друзьям – факт. Беда в другом – в том, что он пил. К великому сожалению, это так, и я не хочу делать вид, что этого не знала. Самое интересное: я убеждена в том, что Владимир Иванович, прочитав эту статью, на меня бы не обиделся, мне думается, он был очень чуток к правде.

Что касается сожженных рукописей, хочу заметить, что к этому мифу приложил руку сам Владимир Иванович. У него есть стихотворение «Реквием на сожжение рукописей» 1987 года, где он пишет о том, что «топит небеса» своими «невыдуманными страстями». Вот оно:

 

Индульгенции выданы

(сам господь подписал!).

Я страстями невыдуманными

топлю небеса.

Прощены мои гадости:

не на каждом шагу

я в обиде и в гордости

буквы русские жгу.

Ах – фамильные горести,

ах – бумажный восторг

согребаются в горсти и

согревают восток.

И дымит моя лирика,

и тревога дымит

вся от первого выкрика     

до твоих «до» и «ми»...

Ночь – монашка и странница

на тропе беговой,

отчего мне так нравится

пошлый твой приговор?

– Не мотался бы по небу –

не твоя, брат, стезя!..

Гоголь, может, и понял бы

да вот – где ж го взять?

Так тревожит спокойствие,

так безлюден серьёз –

это, видимо, свойственно

для моих лакримоз, (1)

да и пальцы бескровные,

да и губы горчат...

Молодая ирония,

воротись, выручай!

Не вернется, не выручит,

не возьмет на крыло

и улыбки не вымучит –

ей самой тяжело.

Выручает милиция

со своим pourqoi.

Отвечаю: – Язычество,

мужики. Ритуал.

 

Что касается стихов Владимира Ивановича, то Елена Сафронова права – они действительно «нерязанские», не вписывающиеся в местную (или местническую) культурно-эстетическую систему координат. Но если честно, я до сих пор не знаю своего отношения к стихам В.И. Доронина, как не знала этого и в пору знакомства. Они очень разные. В числе его тематических предпочтений – любовь и верность, совесть и честь, искусство, творчество, музыка; ему свойственны постоянные исторические ассоциации и литературные реминисценции, сдвиг временных пластов, виртуальное сосуществование в разных эпохах и культурах. Было ли мастерство? Та самая версификационная легкость? Да, была:

 

Лужи – вздор! Нет пустяковей вздора –

вброд, так вброд! Видали и не раз!

Черт ли нас принес в пресветлый город

Попирать классическую грязь...

                   («До и Си – нас двое в странной гамме...»)

 

И еще:

 

И вновь надменно и скандально

апрель врывается в окно.

Пасхальный звон или кандальный? –

Сейчас нам, право, все равно...

                                    («Звон и весна»)

 

Вот одно из замечательных стихотворений 1994 года «Праздник после Крещенья», посвященное Вячеславу Петрову:

 

... и было нам не до идей да идиллий,

и вряд ли искали – «где легче»,

когда мы из грузчиков переходили

в разряд городских сумасшедших.

 

Не ведали зим, не заметили вёсен

и сами из стали не стали.

Мы стали друзьями со сменой ремесел,

но тягловой силой остались.

 

По ходу сюжета, по действию драмы –

угрюмы, упрямы, упруги.

И вот вам наш ключ, кавалеры и дамы:

– Кто с нами? Кому по дороге?

 

Но сир! Мы зависим от милостей Фамы, (2)

а это удел лишь немногих.

 

Стихи Владимира Доронина, скорее, интеллектуальные, свидетельствующие о глубокой эрудиции автора и его стремлении сделать свои знания фактом литературы, облечь их в стихотворную форму. Конечно, они не для всех и, конечно, Владимир Иванович выделяется среди других поэтов. Но выделяется по-хорошему. Как известно, крупные цветы растут поодиночке.

Когда Владимир Иванович исчез из города, я перестала о нем что-либо слышать. Какое-то время о нем мне рассказывал Семин, передавал от него приветы с какой-то особенной теплотой и душевностью, по крайней мере, оставалось именно такое послевкусие. А потом Доронин умер, но узнала об этом я не сразу. Спустя некоторое время узнала, что умер и Семин. Город никак не отреагировал на эти смерти, но почему-то за нашу культуру в лице местных властей очень стыдно. Как же это вы просмотрели, сердечные! Чем же вы так заняты, господа временщики? Для чего вы поставлены на свои посты? И кем? Чем вы руководствуетесь на своих должностях, если на наших глазах гибнут поэты и художники? Даже не гибнут, а просто мрут – прозаически, банально, спиваясь, скатываясь вниз, не видя ни помощи, ни подмоги, ни доброго слова. А доброе слово и поддержка все-таки очень нужны человеку, особенно творческому, говорят, душа у него ранимая, восприимчивая, тонко чувствующая.

В стихотворении Владимира Доронина «До-диез минор» есть строчки: «Я не хочу после смерти внимания большего, / чем теперь», и его лирический герой даже просит похоронить его где-нибудь в степи: «Только небо поверх жары натяни потуже. / И никаких цветов. / Я сам себе насобираю тюльпаны / в каждую из грядущих вёсн – охапку». И далее звучит уже совершенно горькая строчка: «Похорони меня на пустыре...».

Я не знаю, где похоронен Владимир Иванович, но ведь кто-то же должен это знать. Он понимал, куда опустила его жизнь и судьба (или сам, собственной волей или безволием) и, кажется, он даже не сопротивлялся этому. В стихотворении «Английское начало», посвященном «дочери Наташе», есть строчки: «Прочтешь – не хнычь! А я уж тем доволен, / что жив. Что только нищ. Что только болен».

Моя землячка в своей статье тонко подметила, что «метафора дуэли пронизывает творчество Доронина», да, это так и есть, тема дуэли в его поэзии появляется в самых разных вариациях. Казалось, он всегда готов был встать горой за почти утраченные ныне совесть и честь, в нем самом присутствовала старомодная галантность, почтительность и предупредительность кавалера. И если поначалу эти качества казались актерски-наигранными, то со временем вы понимали их естественность, такова была его natura. К сожалению, самого себя от тягот жизни защитить он не смог или, может быть, в нем не было той внутренней гармонии, высшего лада, делающего человека счастливым в любых условиях и обстоятельствах – но люди разные.

Что осталось мне от общения с Владимиром Ивановичем? Можно сказать, что он промелькнул в моей жизни коротко, но ярко. Осталась память, личные дневниковые записи, как, например, эта от 27 окт. 1993 г.: «Иногда звонит Владимир Иванович Доронин. Читает свои рассказы. Хороши. Лаконичны. И нет этой дешёвой псевдонародности, этого выморочного языка, этого лубка. Хороший, интеллигентный язык». И еще остались его стихи в серой папке. А это уже много для оправдания человеческой жизни.

В 1993 году в заметке о Доронине я написала о том, что когда-нибудь скромный номер газеты «Нива» будет представлять большую ценность благодаря публикации в ней стихов Владимира Доронина. Сдается мне, такое время настало.

Но дело сейчас не в этом, а в том, что пока еще живы те люди, которые знали и помнят Владимира Ивановича; те, кому есть что о нем вспомнить и рассказать. А самое главное – кто еще может собрать его сочинения и издать большим хорошим томом. А то ведь думай: принесет или не принесет сам себе поэт-дуэлянт тюльпаны на могилку, а тут хотя бы иногда перечесть его стихи и почтить его память яркими весенними цветами.

 

Примечания редакции:

 

1. Вся топонимика в этом очерке – рязанская, так как в этом городе большую часть жизни провёл его герой Владимир Доронин и его товарищи, в том числе Любовь Рыжкова-Гришина: приведены названия улиц в микрорайоне Городская Роща, упомянут ДК нефтяников, ныне ставший Дворцом Молодёжи, и рязанская газета «Приокская правда», печатный орган обкома партии.

2. Книга стихов В.И. Доронина, о которой мечтает автор очерка, вышла: Владимир Доронин. Эпилоги. Сборник стихотворений. – Рязань, 2015. – Составитель Е. Сафронова. Дизайнер И. Курицына.

 

Сноски:

 

1. Лакримоза – музыкальный термин, часть реквиема; слово переводится как слезная, скорбная.

2. Фама – греческая богиня молвы. «Сир, мы зависим от милостей Фамы...» – обращение М. Монтеня к Генриху Наваррскому (примеч. В.И. Доронина)