Виктория СУШКО

Родилась в 1985 г. в Тольятти (Самарская обл.). Окончила Самарский государственный университет по специальностям «культурология» и «социология». С 2012 года живет в Москве. Куратор первого в Самаре книжного фестиваля «Самарская Чита» (2011 и 2012 гг.). Пишет прозу, стихи, статьи об искусстве. Выпускающий редактор журнала о современной культуре "Контрабанда". Участник Форума молодых писателей в Липках, Фестиваля верлибра, Программы «Летние литературные семинары SLS» в С.-Петербурге. 

 

 

САМЫЙ СЛАДКИЙ СЕКРЕТ

Рассказ

 

 

Жизнь – то шербет на льду, а то – отстой вина.

Плоть бренная в парчу, в тряпье ль облачена –

Все это мудрецу, поверьте, безразлично,

Но горько сознавать, что жизнь обречена.

                                                                                                                Омар Хайям

 

Лето кончалось; каплями пота на потемневших плечах август блестел и испарялся в терпком воздухе. И дети чувствовали, как воздух устал источать ароматы жасмина, пионов, шиповника, мальвы и всего многообразия зелени, и что-то там уже гнило, шуршало съежившимися листьями и медленно уходило. А взрослые грустили. В отличие от детей, они знали, что осень – время расставаний, подведений итогов, ощущения всеми органами чувств уходящего времени, начало старения. Но пока загар еще блестел на плечах, и пока не терзали на работе достижением высоких показателей труда, пока дети болтались в деревне у бабушки, пока в листве копошились еще всякие бабочки – еще хотелось что-то успеть. И в этом стремлении взрослые ловили свою молодость и знали, что они бессмертны.

В один из последних выходных лета женщина с темным лицом – не от солнца, а от природы – набирала по телефону-автомату 11-значный номер. Ее грубоватые брови, которые сейчас, с каждый гудком, ближе сдвигались друг к дружке, можно было бы изобразить на холсте всего двумя точными движениями кисти. Но женщину никто еще не рисовал. Искусство было для нее вроде ненужного развлечения для богатых. В свой редкий досуг она привыкала довольствоваться простыми радостями – пряным пловом, пиалой крепкого черного чая с мятой, прогулкой по центру Москвы. В свои тридцать два она была вольна делать все, что угодно, но ей обычно не нужно было большее. И только в такие странные времена года, как начало апреля или конец августа с трудом удавалось поднять себя как всегда в 5:30, отправить тело на работу и не отвлекать ум разными ненужными фантазиями.

Женщину звали сладким именем, часто вызывавшим улыбки или даже усмешки покупателей – Шербет. В переводе с тюркского это слово означает «пить». В двадцать лет Шербет ушла от мужа и, чтобы избавиться от уколов родни, уехала в Москву. Не на заработки – жить. Ее не поняли. Жители ее городка работают по несколько месяцев в «разжиревшей» столице, посылают деньги семье, возвращаются, чтобы немного побыть со своими, привести в порядок хозяйство, пожаловаться на тяжелую жизнь вдалеке и ехать снова. Шербет исправно посылала родителям часть свой зарплаты, на остаток снимала не комнату, как все ее знакомые мигранты, а собственную квартиру в Подмосковье. Ей не хотелось делить дом с другой женщиной, жаловаться на начальство, поддерживать общий усредненный быт, слушать истории про то, как бьет муж, пьет брат, не хватает денег… Кроме того, у Шербет была мечта – когда-нибудь она встретит мужчину и, как свободная самостоятельная женщина, пригласит его к себе. Чтобы мужчина мог всегда сюда прийти. Чтобы она была хозяйкой своего пространства. И чтобы она всегда могла выставить мужчину за дверь, если тот вздумает ее бить.

Шербет работала кассиром в гипермаркете «Ашан». Она старалась не ошибиться в подсчете, вся была сосредоточена на работе. Но успевала обращать внимание на руки, выставляющие продукты на ленту, протягивающие наличные или карты. Если пальцы рук чистые, тонкие и мягкие, с аккуратными ногтями, они не будут бить женщину. Среди жителей Москвы такие руки встречались ей часто, но не было времени установить контакт, заглянуть в глаза, перекинуться парой фраз.

В один из апрельских дней, когда ожидание весны носилось в воздухе и сталкивалось с сопротивлением отжившей свое зимы, упрямо укоренившейся в грязных сугробах и хмурых бледных лицах прохожих… Ее смена подходила к концу и Шербет думала о том, что бы приготовить дома на ужин – завтра ее выходной, а значит, будут силы испечь вкусное. Узкая мужская ладонь последнего покупателя торопливо протянула ей бутылку вина. Шербет вздохнула и подняла глаза на мужчину. Он признался, что не знал новых правил, потому как приехал из каких-то прекрасных далей, где алкоголь свободно продают в любое время суток. Добрые наивные глаза мужчины излучали такие искренние удивление и грусть, что Шербет неожиданно для себя сказала: «Вино я вам не продам, меня уволят. Но через пять минут заканчивается моя смена. Подождите на улице, я покажу магазин, где Вы купите вино не хуже». «Спасибо, – мужчина скользнул взглядом по ее бейджику и улыбнулся. – Спасибо, Шербет. Я буду Вас ждать на улице». Сердце Шербет забилось, будто ей было семнадцать, будто ее ждало романтическое свидание с незнакомым русским мужчиной. И интуиция ее не подвела.

В комке за углом развернулась почти свободная продажа алкоголя, по цене в полтора раза выше дневной. Мужчину звали Евгением. Евгений спросил у спутницы, какие вино она предпочитает, и Шербет тихо призналась: «Сладкое». Он выбрал темное Бордо, взял два стаканчика, шоколадку и пригласил ее на прогулку по ночной Москве. Шербет отпустила себя, все свои заботы одинокой приезжей женщины, мысли о будущем; спокойно села в такси, маленькими глотками отпивала вино – не хотелось, чтобы оно кончалось. И вино волшебным образом кончилось лишь к рассвету – солнце они встретили на Воробьевых горах.

Евгений просто и весело говорил про свою странную работу, которая не имела ничего общего с ее миром купюр, чеков, недовольных покупателей, рассеянных продавщиц, испорченных продуктов, ежедневных мелких скандалов и очередей. Евгений проектировал какие-то конструкции, детали для космических аппаратов для кораблей будущего – однажды они переселят всех жителей Земли на Марс.

«Понимаешь, на нашей планете не хватает ресурсов, мы скоро исчерпаем запасы пресной воды и кислорода. Кроме того, население Земли уже через восемь столетий увеличится еще на миллиард, что приведет к демографической катастрофе…». Шербет вспомнила своих сестер – каждая из них воспитывала по пять-шесть детей – о чем они думают, в самом деле, когда людям негде жить?! Она подумала, что первым делом на Марс отправится половина жителей Москвы – слишком уж им тесно здесь. Полетела бы она на Марс? С Евгением ей не было страшно. А от терпкого вина и свежего воздуха тянуло в сон.

Евгению нужно было на вокзал, и он с радостью принял ее предложение проводить. У перрона нацарапал свой номер телефона: «Позвони мне, встретимся еще. Буду ждать твоего звонка». И чмокнул ее, как маленькую девочку, в щеку.

Не в правилах Шербет было надоедать мужчинам звонками. Да никогда она никому не звонила первая. Летом выдалось много работы. Вдруг нагрянули родственники – захотели погулять по столице и, само собой, остановились у нее. Ругали, что она не сняла комнату в самой Москве – так неудобно добираться до Красной площади и Арбата. На вопрос о личной жизни Шербет ничего не сказала про встречу с Евгением и приврала, будто время от времени ходит в кино с охранником из «Ашана».

Где-то к середине августа накрыла тоска об уходящем лете, в котором не было ни одного памятного вечера, ни даже чувственного разговора по телефону. У Шербет вообще телефона не было – некому звонить. Отыскав 11-значный номер Евгения, она вышла на улицу в знойный угасающий вечер, собравшись с силами и сдвинув брови, набрала все цифры и стала ждать. Запросто сказать «привет», спросить, как на работе и когда выходные. Пригласить к себе. «Если приедешь в Москву, можно остановиться у меня (я все уже прибрала, купила новые шторы, придумала, что приготовить на ужин. И, конечно, есть Бордо)». Потом набрала еще три раза. На следующий день попробовала дозвониться снова – абонент всякий раз был недоступен.

В августе взрослые мечтают о переменах, о тех, что не случились ни в мае, ни во все дни лета. Но мечты остались… Наверстать упущенное. Пусть через несколько дней небо занавесят струи холодного, уже не летнего дождя. И только дети знают, что конец августа ничем не отличается от начала сентября, и что осенью можно прыгать по лужам, зимой строить ледяные дома, лепить снеговиков и лупить снежками в детей из чужого двора; в марте нестись с горы в замерзшее озеро, боясь проломить лед и потом получить дома за мокрые ботинки. А весной снова носиться по лужам, летом ловить бабочек и делать «секретики». В одном из тех «секретиков» твоя самая заветная мечта, но ты забыл, о чем она, и зачем-то мечтаешь совсем о другом. 

 

 

Ж/Д

Рассказ

 

В детстве она всегда мечтала быть поездом. Чтобы выполнять только две задачи – увозить от/из и привозить в/к. Иногда ее пугала необходимость решать множество мелких проблем: место решаемых тут же занимали новые и непредвиденные. Продемонстрировать соседскому мальчишке силу и смекалку; доказать подружке, что «моя мама самая лучшая и красивая»; найти спрятанные родителями взрослые книги и журналы; отвоевать лишний час у телевизора. В общем, список представлялся бесконечным, так что новые победы радовали все меньше.

Сначала нужно было быть покладистой и послушной, легкой на подъем и загадочной, затем притягательной и время от времени неотразимой, потом верной и заботливой, понимающей, терпеливой, сильной. Наконец, необременительной, непритязательной и даже незаметной…

Старые советские вагоны везут по расписанию из пункта А в пункт Б и обратно – прочь от прошлого в неизвестность, просто куда-то, лишь бы не останавливаться. Лишь бы не обратно. От поезда обычно ничего не ждут такого выдающегося.

Она всегда знакомилась в дороге, сама заводила беседу о чем-нибудь банальном, но вела тему так, что собеседник постепенно расслаблялся и выкладывал всю свою жизнь, как она сложилась. Она почти никогда не знакомилась в местах остановки. То расценивалось ею подобно случайным связям. Более того, у нее не было друзей там, откуда она ехала и куда стремилась. Только легкая дружба и глубокая искренность длиною в сутки-полторы.

В поездах она не могла уснуть, но и не пила никогда алкоголь – только черный чай. Со своим мужем тоже познакомилась в поезде. Выходила раньше него, он просил разбудить, не стала. Он не узнал о ней почти ничего, потому что всю ночь проговорил о себе – о путешествиях, горных вершинах, о суровой красоте Кавказа. А она ехала на море лениво валяться на пляже, подставляя солнцу острые коленки и плечи. Мечтать о нем или просто о любом другом загорелом мужчине. Он не узнал о ней ничего, кроме ее имени.

Ах нет, не на море, ехала на свадьбу подруги, и подруга обещала познакомить с музыкантами из местного ВИА, стильными зажигательными ребятами с длинными волосами и столичными замашками. У нее не было выбора: уже двадцать пять, все подружки замужем. А тут что-то не склеилось с тем, от чьих прикосновений она улетала выше всяких горных вершин. И руки дрожали от одного взгляда. Вот чтобы все это забыть, в очередной раз уговаривая себя, что это возможно – она и мчалась на свадьбу.

Музыканты оказались не столь восхитительны, как представлялось ей в поезде, по дороге из угнетающего ее прошлого в замужнее будущее. «Ты и вправду сейчас хочешь замуж?» – так и нужно было, наверное, поставить вопрос, но было некому. Музыканты позвали гулять по набережной. Она ни у кого не остановилась, предполагая всю ночь слоняться вдоль берега, а потом встречать рассвет под гитару. Кудрявый худенький басист предложил заглянуть на кофе к себе – домик у моря неподалеку. Почему бы и нет. Так ведь проще забыть то, что осталось в пункте А воспоминаниями. Поезд как будто еще не доставил ее на место назначения, еще сколько-то томительных станций. Он целует, с дрожью, глазами обещает большее. Почему бы и нет.

В перерывах между разными прикосновениями, уже в его коморке, она не к месту напоминает о кофе. Он оставляет ее в комнате среди выцветших занавесок. За легкой тканью – портретик трехлетнего малыша. Фотография заботливо пристроена на полочке, рядом с песенником и толстым кошельком. «Сынок», – шепчет она, потом зло задергивает шторку. Застегивает пуговицы кофточки, не глядя, рукой нашаривает чужой кошелек и выбегает из дома у моря. Когда сразу отвечаешь подлостью на подлость, становится почти не обидно. Деньги можно без сожаления спустить в ресторане на берегу. И еще заказать какой-нибудь саксофон, чтобы не встречать рассвет в невыносимой тишине.

Что-то в жизни всегда должно происходить, а иногда и случаться. Как снег на голову через месяц звонок на работу. Ее будущий муж знал только ее имя, но догадался, где она могла бы работать. Полдня с телефонной трубкой, пальцы путаются в отверстиях пластикового диска.

– Привет.

– Ну и ну.

– Во сколько освобождаешься? Приду.

Продолжать роман в письмах длиною в год, встречаться по праздникам – несколько раз всего – потом, что называется, прижать к стенке: или замуж, или прощай. Давай по порядку. Сначала пусть будет замуж…

И что в нем такого особенного? Губы, обожженные солнцем на высоте в пять тысяч метров. Крепкие пальцы, привыкшие сжимать ледоруб и вязать узлы. Неделю немытое тело, запах пота – твое воображение уже играет, голова кружится от попыток удержаться, и еще ревность. Ревную тебя к этой вершине, к той, к белозубым альпинисткам, стирающим белье в горном ручье и подпевающим писклявым голосом песням Высоцкого и Визбора.

В конверты он вкладывал засушенные эдельвейсы. После очередной ссоры она их бросит – даже не в огонь – в мусорное ведро. Через 10 лет будет жалеть – нечего показать детям, ни стихов, ни эдельвейсов. А он ведет дневник, записывает свои достижения. Она – одно из? Потом прочтет этот дневник, не постесняется, будто так и надо. Подлость в ответ на подлость – не так больно.

В поезде она когда-то встретила своего мужа – спустя годы ей казалось, что именно в поезде, не в фантазиях. Теперь едет к маме. В плацкартном вагоне рабочие с северной вахты. Неделю едут, пьют пиво, мечтают, как потратят заработанные гроши. Ему чуть меньше, чем ей, но он не верит.

– Да я уже пенсионерка.

– Врешь! Ну и что?

Сутки смотрит на ее колени, на плечи, на руки, листающие книгу.

– Поедешь со мной? У меня в Бахчисарае дом, корова.

Смеется. Раньше предлагали горные вершины, романтику годовой переписки, эдельвейсы, стихи, да и вообще весь мир в придачу. Мужчины в поездах мельчают, что ли? За окном все то же, от чего она уезжает и куда едет. Это только кажется, что там будто ждет какая-то особенная жизнь – иллюзия движения.

– А муж у тебя неласковый, – говорит он, и на это нечего сказать.

Ночью пытается уснуть, но, как обычно в поездах, не получается. Ей не нужен этот мужчина. Да и нужен ли вообще кто-то? Хочется только, чтобы поезд не останавливался, чтобы вещи все остались в чемоданах. Не думать о том, кто встретит или не встретит и кому нужно отправить смс «я доехала, не волнуйся». На станции она закрывает глаза, притворяясь спящей, и этот знакомый незнакомец, вздыхая, застегивает куртку, взваливает рюкзак на уставшую спину и уходит.

Когда-то приходит понимание, что тебе нечем успокоиться. Когда тебе уже не двадцать и даже не тридцать…. когда твой мужчина уходит все дальше – давно за гранью, за которой возвращение еще возможно. И когда твои дети показывают свою окончательную отдельность. Книги, которые ты мечтала прочесть, города, которые тебя когда-то ждали, красивые места – не все случилось, но все потеряло свой флер притягательности. Отражение в зеркале отражает только твое внутреннее состояние, отношение ко всему произошедшему и происходящему. Все, что еще может произойти, обрадует кого-то другого, не тебя. Может быть, легко состояться как женщине. Составляющие этой роли не так сложны, как кажется в шестнадцать. Состояться как личность – вопрос более спорный. Отвечать легче, если ты уже не ждешь ничего особенного.

За две станции до города, где нужно будет сходить, она видит на столе кошелек. Кажется, можно пойти в ресторан и все это промотать, но в кошельке – все заработанное за смену. И фотография, та самая, трехлетнего малыша, улыбается ей… «Сыночек» – шепчет она, потому что помнит адрес того дома у моря и уже представляет градацию чувств знакомого незнакомца: злость, обида, бессилие, эмоциональное опустошение или жалость к себе. Ну что же, потом будет радость, благодарность неизвестному отправителю. Все объяснимо и предсказуемо. И можно предсказать, что спокойнее станет у нее на душе, будто она и правда сделала какое-то благое дело.

«А кошелек оставил как будто бы в подарок… И это фото, словно других не было». Перебирает деньги; между бумажками – так и есть – записка: «И вправду в тебя влюбился. Денег хватит на билет ко мне и обратно, и еще на несколько поездок. Хочу, чтобы ты приехала, и уже жду. Но это необязательно. Можешь тратить, как угодно, лишь бы ты была счастлива. Выходи замуж за меня. Или прощай. Тебе выбирать».

Сначала прощай… А потом я подумаю. Может быть, на фото и правда сын. А, может, он сам. Когда совсем нечего терять и уж точно нечего ждать, что жизнь перевернется, когда понимаешь, что ничего не вернуть – тогда и можешь без запинки ответить на вопрос, чего ты хочешь.

Быть как поезд. Уехать откуда-то и приехать куда-то. Просто ехать, решая не больше двух задач. На своей станции она вынимает кошелек незнакомого мужчины и покупает билет до Владивостока.  

 

 

ЖЕНСКИЙ ИДЕАЛ

Рассказ

 

Местный Союз писателей отмечал 70-летие. Праздновали скромно – со сцены филармонии вещал слегка нетрезвый председатель, по очереди вытаскивая из зала старых членов и разных православных деятелей. Женя смылась с последних пар, чтобы выслушивать старческие причитания – какая глупость! Прогулялась по зданию, зашла в туалет с мраморными стенами и совсем уж неуместной позолотой. Рыженькая девушка тут же распознала в ней свою:

– Привет! Видела тебя на собрании в четверг. Я уже год в молодежной литстудии. Знакома с Витей? Он такой высокий и красивый. Пишет фантастику.

Девушку звали Зина. Она уже беременна от парня по имени Дима, но еще не знает об этом и думает только о Вите. Через 8 месяцев Женя будет фотографировать в роддоме молодую семью, свежую ячейку общества. Еще через год у Зины родится второй, уже не столь неожиданно для всех, кроме нее самой. А пока они листают сборники молодых писателей. В свежем номере Женин рассказ, за который ей пока не стыдно. Книжками торгует голубоглазый, смазливый, но какой-то слишком серьезный парень.

– Как тебя зовут?

– Аполлон.

– А на самом деле?

– Меня зовут Аполлон, – и высокомерно отворачивается.

«Вот это говно на палочке», – думает Женя. У нее есть парень Рома, мальчик из богатой семьи. Мастерски машет мечом, тоже пишет рассказы (в молодежной литстудии они и познакомились), фотографирует на дорогущий Кэнон, читает талмуды по истории. А еще он маленького роста и хромает. В этот день Ромка тоже здесь, но опаздывает, как обычно. «Скучала по мне?» – «Вот еще». Празднование юбилея продолжается в харчевне за углом. Роман вдруг заявляет, что провожать ее не будет, некогда. Витя предлагает девочкам медовуху, Женя пожимает плечами и соглашается. Ромка удивленно вскидывает брови, Женя делает вид, что не замечает этого – продолжается стандартная игра, не ей придуманная.

Спустя полчаса Женька смеется громче всех, Аполлон устраивает с Витей армрестлинг, Рома уезжает домой на отцовском джипе, а председатель правления падает с лестницы, придавив маленькую Лидочку. Всей толпой его несут до дома, только Аполлон и Женя почему-то бредут в другую сторону.

– Пол-одиннадцатого, уже маршрутки не ходят.

– А может, на трамвае доехать?

– Смеешься? Я живу на 125-м километре.

Женя не знает, где это, и предлагает гулять всю ночь.

– Пошли лучше к тебе.

По пути берут в магазине бутылку вина, за которую забывают заплатить, и понимают свою оплошность уже за остановку до ее дома. Вина и вино хорошо сочетаются. Потом лежат на диване и рассказывают друг другу свои сны. Потом Аполлон блюет в туалете мимо бачка, и Женя помогает ему все убрать. После этого никакие поцелуи невозможны, только дружба. Так думала Женя следующие два года, встречаясь с разными мужчинами/мальчиками и набираясь опыта, точнее набивая шишек.

После очередной несчастной любви Женя звонит Аполлону, как она и делает всегда, когда не хочется плакаться подружкам и нужно только одно – чтобы кто-то жизнерадостный и уверенный заявил, что все ее страдания ничего не стоят, смешил бы и затевал всякие дурацкие выходки. На этот раз они прикинулись супружеской парой в свадебном салоне, катались на электричке до станции без названия (платформа номер какая-то), сочиняли любовное письмо официантке и пели вместе с грязными уличными музыкантами русский рок. Вечером провожала его на маршрутку, дрожала от холода, а он, как оказалось, от желания. Долго бегал глазами по ее лицу, потом поцеловал, очень неумело, размазано как-то, Женя почти ничего не почувствовала, словно бы это брат поцеловал. «Но мы же друзья, да?» – «Да, но… моя мама говорит, что ты моя судьба» – «Ах, мама…».

Тема судьбы в смысле некоего женского идеала, который нужно ждать и стараться не пропустить в череде посредственностей, была особой для романтика-Аполлона. Даже сейчас, когда ему скоро тридцать. Несколько дней после этого недружеского происшествия Женя думает, терзается сомнениями и, наконец, теряет мобильный телефон. Теперь никто не знает, где она. Можно ходить в библиотеку и читать дни напролет Сартра, Воннегута, Кортасара и всех, кого она еще не успела прочесть. После универа Женя долго гуляет или сидит в библиотеке, ждет чего-то, и вдруг понимает, что она-то и есть его судьба. Что именно из дружбы самая крепкая любовь вырастает. Что он лучший на свете, до сих пор терпеливо ждал, когда она нагуляется со своими бесчисленными мальчиками. Что теперь он только и делает, что ждет ее решительного ответа, шага, настоящего поступка. Звонит ей, наверное, а она такая недоступная, в библиотеке… Женя бежит покупать таксофонную карточку, звонит ему, хочет все-все сказать. «Привет!» – «Привет» – «Что ты делаешь?» – «Да так… Готовлюсь к экзаменам. У меня сессия, времени вообще нет». Разговор не клеится. Еще через месяц Женя встречает свою очередную любовь. А с Аполлоном будто бы ничего и не было – друзья, как раньше.

А потом снова… Только на этот раз все зашло дальше. «Между нами ничего не было, мы только целовались!», – кричит она в слезах мальчику-мужчине по имени Саша, и это правда, как и то, что они после этого все равно с Сашей будут вместе. И все равно расстанутся, когда изрядно помучают друг друга. А потом будут обманывать своих новых партнеров, встречаясь в обеденных перерывах, в выходные… Посреди этой бесконечной суеты Аполлон предложит встречаться, она согласится. Но ничего не получится, потому что он исчезнет. И все повторится. «Объясни мне, почему мы так и не трахнулись?» – «Потому что так я останусь особенным для тебя».

Он уедет в Москву, Женя тоже уедет, потом, еще через несколько лет, потому что влюбится сильнее, чем когда бы то ни было. Аполлона она встретит ясным осенним вечером на Страстном бульваре, под руку с девицей. «Женя, какое совпадение! Она тоже из нашего города, представляешь? Сегодня приехала. Моя старая знакомая». Женя улыбается старой знакомой, рассказывает свою московскую историю любви. «Я думала, так только в сериалах бывает!», – восклицает старая знакомая и отлучается попудрить носик, а Женя тут же спрашивает Аполлона (в который раз…): «Ну так ты встретил свою любовь?». Перед ней сидит красивый мужчина с мужественной щетиной, чувственной линией губ, голубыми ясными глазами, с тонкими пальцами, аккуратный и обаятельный, он никогда ни с кем не встречался. «Нет, конечно. Идеала же не существует» – «А я думала, таких как ты, не существует».

Раз двадцать приглашала Женя Аполлона на новоселья, дни рождения, квартирники, пикники, он обещал, но ни разу не приходил. И да, он был прав. Попроси кто-нибудь Женю, она с трудом вспомнит всех, с кем когда-то была близка, кому писала стихи и признавалась в любви. Все проходит, все ранки затягиваются, лица стираются. Легче всего забываются запах, голос. Память кожи, слуха, зрения подходит и ни на что нельзя положиться. А вот этот строгий юноша, ищущий идеал, почему-то запомнится.

 

 

ЗАПИСКИ О НЕСУЩЕСТВУЮЩЕМ ГОРОДЕ

Рассказ

 

*  *  *

В городских автобусах разрешили курить. Пассажиры неспешно смолили одну за другой, заводили непринужденные беседы о бренности всего полезного и вечности вредного. Если бы у пассажиров провели опрос на предмет того, что они предполагают делать после смерти, ответ «курить» выбрали бы 89% мужчин и 65% женщин.

 

*  *  *

Днем в городе всегда было холодно, а в полночь начинали работать фонтаны, потому что любители гулять вместо сна изнывали от ночной жары. В городе ночных фонтанов было не так много любителей не спать, но и о них нужно было подумать.

 

*  *  *

В городе наступил кризис, больше не надо было работать. Всех жителей города уволили в середине ноября. Люди бродили вдоль замерзающей реки, некоторые бросались на тонкий лед и шли ко дну. Власти обещали, что жителей города перевезут в другие населенные пункты, пока же надо было куда-то себя девать и ждать перемен. Люди не разговаривали, они молча шли вдоль реки. Им нечего было сказать друг другу, потому что все, о чем они могли говорить – это о работе.

 

*  *  *

Вечер воскресенья был особенным временем в городе – исполненным беззаботности с привкусом печали. Жители города очень любили вечер воскресенья проводить у моря. Они приезжали к холодному заливу, устраивались на песке под пледом и, попивая крепкое вино, чтоб согреться, наблюдали за чайками. При этом делали вид, что заняты другим – игрою мутных волн, тихими беседами ни о чем, воспитанием детей или чтением. Каждый же приезжал сюда, чтобы посвятить вечер наблюдению за удивительными чайками. У чаек все было по-другому: абсурдная радостная жизнь, без цели и без заморочек. И каждый завидовал чайкам, понимая, что жизнь пролетает мимо, задевая крыльями ветер с моря.

 

*  *  *

Раз в год в солнечный летний денек город празднует Вселенский день проституток. Все женщины этой профессии надевают белые воздушные платья и неспешно идут нестройными рядами по главной улице города, смотрят задумчиво куда-то вдаль. Движения их свободны и легки, и никто не смеет заговорить с ними, подойти к ним. В этот день у всех городских проституток законный ежегодный выходной.

 

*  *  *

Город всегда куда-то спешил, в нем было так много людей, что им самим казалось, будто надо все время спешить в это куда-то, чтобы успеть зачем-то. Поэтому жители большого города не делали многих вещей, привычных для других. Они не выносили мусор, а выбрасывали мусорные мешки из окон, чтобы их потом убрали дворники. Они не пили пиво в парках на скамейках. Скажем больше, в городские парки ходили одни мамашки с детьми и пенсионеры-бездельники. Впрочем, до пенсии горожане доживали редко, потому как после 40-50 лет спешки сердце разрывалось, и время для человека останавливалось, только он уже не успевал насладиться этим моментом, исполненным красоты. Суматошный бег времени лишал несчастного возможности заметить эту красоту, растущую в городе. Красота стелилась вдоль аллей, оседала на крышах, цвела зимой, пролетала между ног и плавилась на асфальте, никому не нужная и оттого вечная.

 

*  *  *

Из-за дикой спешки жители города не тратили время на такое пустяшное занятие, как чтение объявлений на столбах. Поэтому никто давно не клеил объявлений. Только влюбленные еще пользовались этим устаревшим и оттого надежным средством связи. В объявлениях они назначали свидания, признавались в любви, просили прощения и предлагали соединиться узами брака. Многие через эти объявления находили друг друга. Потому что человек либо влюбленный по сути, либо нет. Первый влюблен во все, что угодно, необязательно в другого жителя города, и нет конца этой любви, а если он наступает, человек страдает и ждет выздоровления, лежит дома и не выходит на работу по причине потери влюбленности. Все остальные ищут другие радости, им сложно влюбиться. Поэтому влюбленные чаще ищут себе подобных, чтоб не страдать от безответности.

 

*  *  *

С банальным чувством одиночества жители города справлялись по-разному. Кто-то записывался в бригады общественно-полезного труда и вызывался спасать, когда никто и не просил о помощи. Другие заводили себе птиц, грызунов и прочих мелких тварей, водили их на поводке по самым оживленным улицам, чтобы все видели: он нисколечко не одинок, а очень даже популярен среди живых организмов. Большинство же в период обострения одиночества таились дома, отключали телефон и выходили из квартиры лишь ночью, бухали и общались только с незнакомцами. Непросто описывать состояние одиночества. Жители города различали 157 оттенков этого чувства, причем каждый полагал, что его одиночество отличается от того, что чувствуют другие. Именно вследствие этого ложного предположения город проиграл битву с одиночеством и сдался.

 

*  *  *

Жители города не умели признаваться друг другу в любви. Они  очень боялись этого, боялись делать это больше всего на свете. И если уж была в том крайняя необходимость, они записывали короткий видеоролик и размещали его в популярной городской социальной сети. Впрочем, умением расставаться жители города тоже не отличались. В этом случае они также прибегали к видеообращению.

 

*  *  *

Однажды в Большой город пришел май, чего не наблюдалось уже несколько лет. Неунывающие прогнозисты не спали ночами, сменяя друг друга на посту наблюдения. С каждым годом в ряду прогнозистов наблюдалась убыль, и вот уже когда мэрия Большого города приняла отчаянное решение сэкономить бюджетные места за счет упразднения должности прогнозиста – решение должно было вступить в силу 1 мая – в ночь 31 апреля последний прогнозист, героически бдящий в течение в месяца на своем посту, зафиксировал приход мая. От радости он тут же сошел с ума; во имя его подвига и в память о первомайском герое рядом со станцией фиксации признаков мая посадили дерево. Надо сказать, что память своих героев жители Большого города увековечивали не каменными глыбами и не крестами, а разными деревьями, и каждое дерево в городе имело свою историю.

С долгожданным приходом мая горожане затеяли новую моду – заниматься любовью в публичных местах. Причем после совместного акта особым шиком считалось создание арт-объекта на месте случившейся любви – будь то городской парк, скамейка у подъезда, гостиничный лифт или тамбур электрички.

Жители Большого города оставляли на месте интимного происшествия стихи и прозаические миниатюры, примитивные рисунки и концептуальное граффити, временные инсталляции и ассамбляжи. Так город на весь май превратился в площадку современного искусства. По мнению прогнозистов (эта должность была восстановлена после подвига сумасшедшего первомайского прогнозиста) некоторые арт-объекты доживут до следующего 1 мая, но строить прогнозы относительно того, когда он наступит, преждевременно.

 

*  *  *

Жители Большого города никогда не оставались одни. Даже в своей компактной квартире на высоте птичьего полета человек постоянно ощущает присутствие массы: дорожные магистрали звуковыми волнами прорываются сквозь щель между окнами, соседи выясняют отношения за стенкой и кто-то все время звонит и пишет сообщения. Пять минут одиночества можешь урвать в комнате туалета, но и там ты обязан быть на связи – отвечать на звонки, на сообщения… В любом трудовом договоре об этом отдельный пункт, подписался – будь добр, будь онлайн. Но есть в Большом городе одно священное место, где жители имеют право забыть о своих средствах связи, потому что связи там нет. По причине этой недоступности здесь всегда слишком людно, люди спешат, сшибая друг друга локтями и сумками, потому что не каждый способен вынести такую массу незнакомцев в столь плотном физическом контакте. А потом, через три ступеньки вбегая, врываясь в офис, раскрасневшись от дорожной суеты, вы легким жестом приказываете чайнику вскипятить воду для кофе, скидываете плащ…

– Где ты был? Мы полчаса не могли до тебя дозвониться.

– В метро, – отвечаете вы, засыпаете кофе в чашку и краем глаза наслаждаетесь выражением человеческого понимания на лицах коллег.

Проект одного прогрессивного ученого по ликвидации проблемы отсутствия личного пространства был пару раз вынесен на повестку дня органами общественного контроля, но так и не был рассмотрен ввиду отсутствия прямых оппозиционных действий со стороны ущемленной стороны. Впрочем, в организации быта жителей Большого города довольно странностей, вызывающих недоумение у наблюдателей извне, поэтому горожане легко переключаются от одной проблемы на другую, наблюдатели фиксируют эти процессы, и жизнь продолжается, потому что всем кажется, что ничего другого ей не остается.