Александр ГУТОВ

 

Родился в 1963 году в Москве. Окончил филологический факультет Московского государственного педагогического института. Член союза литераторов Москвы. Стихи и рассказы опубликованы в журналах «Дружба народов», «Юность», «Московский вестник», «Арион» и других изданиях. Автор трех поэтических сборников.

 

 

ПОСТОЯНСТВО РАКУРСА

 

 

БРОДСКИЙ

 

Бродский – поэт броский,

хоть интроверт и заключен в конверт.

Все живое особой метой…

Бродский – поэт броский,

он обручен сигаретой,

пусть не двухметровый гигант с папироской.

Он говорит с планетой.

Возможно, это наследие Гавриила,

не архангела, а другого.

Природа мать уговорила

Бога в мир запустить такого.

Бродский был похож на обывателя,

суетлив, слов прилив

и неверное построение предложений

но у него стратегия завоевателя

и грация кошачьих движений.

Он, не знавший состав батальона,

в профиль похож на Наполеона

Он носил пиджак, галстук набок,

и очки впридачу.

Он спешил сделать шаг.

Поэзия – шаг наудачу.

Рифма действует на опережение.

Для нас, кому трудно дышать, она подобна вздоху.

Бродский выиграл сражение.

Потом войну.

Наконец, эпоху.

 

 

ХРАМ

 

Он лепится к леску к усадьбе к бугоркам

к пригорку к роднику к протянутым рукам

он просит корректур и выправленья стен

кирпич под штукатур с бороздкой тонких вен

 

он эллин  иудей на пьедестале

или вернее на престоле

он целен он рассыпан на детали

как музыка на такты и на доли

как архаично он обозреваем  

от пят и до макушки с тонким слоем

он так привычно притворился раем

и так смешно он тщится быть героем

 

группа  женщин в платках  слабый треск огоньки

что-то прячут в руках что-то прячут в кульки

непременный наклон аналоя

я встречал вас не раз – все былое

 

мира странного тонкие стражи

строгий контур и яркость пятна

словно дверцы – на них персонажи

и закрыта от глаз глубина

если б дверцы открыться смогли бы

я б увидел в коробчатой мгле

спады лестниц проходы  изгибы

дальний факел в пахучей смоле

 

или там лишь стена нет ни ниш ни ходов

архаичность пятна  да клубок проводов

краски слой негустой архаический рай 

но в архаике той есть попытка за край

 режут гроздья  из лип древесина мягка

я смотрю в чей-то лик  в глубину сквозь века

 

 

ПО МОТИВАМ АРТУРО ПЕРЕСА-РЕВЕРТЕ

 

Неровные ряды, порой высокий том –

забытые следы в какой-то старый дом.

готический привет, величие Рамзеса.

Завшивевший отряд их выстроил админ;

на корешках горят то  охра, то кармин

от Сапфо до «Процесса».

Есть в слове прошлое потеря буквы «р»,

Гомер, Вольтер, камин, величие химер.

Ушел герой и запер дверь бесповоротно.

Они чуть – чуть смешны, они равняют ряд,

то охра, то кармин на корешках горят

повзводно и поротно.

Не вынесет двоих уставший Россинант,

да даже одного, – ему на шею бант

и в старческий приют, пусть щиплет себе травки.

Достать такой кирпич, что совершить обряд.

То охра, то кармин на корешках горят -

мундиры для отставки.

Нездешний драматург припишет эпилог.

Ряд досок и альков почти под потолок

из темного и прочного ореха.

Слегка поблескивают плоскости стекла,

В них  дремлет вертикаль харонова весла

И слабое готическое эхо.

 

 

ОСВЕНЦИМ ИЛИ АУШВИЦ

Поэтическое размышление о страшных вещах

 

Я никогда не стану называть этот лагерь по-немецки

потому что у каждого слова есть не только свой смысл

но и свое звучание магия слогов и даже букв

в слове Освенцим слышится рой железных ос

с тонкими иглами жал сцепление проволоки

колючее переплетение согласных

не смягченных ни одним мягким знаком

а в слове Аушвиц что-то иностранное и подпрыгивающее

блиц зиц чеховский Дидериц

в слове социальный то же сцепление «с» и «ц»

но только сходящееся к мягкому ль

ль которое анестезирует жесткость предыдущих слогов

в слове Сицилия те же «с» и «ц»

завершаются патриархальным лия почти Лилия

тонкие корни которой

омывает Средиземное море

в названии Краков я слышу громкое подпрыгивание

пана одетого в длинный кунтуш с откидными рукавами

пан крутит усы прыгает крякает кракает и ухает

подхватывая свою Марысю в звонком и бешеном танце

Освенцим и Краков так страшно сливаются

в своей звуковой пляске.

 

 

ВЕНЕЦ

 

Музыки затягивающей река.

Венец бродит в черном пальто, пока;

венец ходит в смешном  котелке,

пьет свой бир,  речь заводит издалека,

перхотью осыпан воротник,

что-то вычитывает из книг,

деньги тратит на оперу,  спит едва ли не в парке, на скамье.

Венец – бродяжка, он даже не мечтает о своем жилье.

В музыке – черный полет  арийских сов.

Венец носит смешную щеточку усов.

Измяты его манжеты,  семь на отцовских часах:

на сцене сюжеты  из скандинавских саг.

В трех километрах отсюда голубеет река,

Сигурд встречает на пути старика,

тот в синем плаще, одноглаз.

Венец любит этот рассказ.

Композитор в берете,  чеканный профиль, гордый вид,

все современное его язвит.

Сигурд влюбляется в золотое кольцо.

У венца рыхлое, словно тесто, лицо.

Музыки стремительный поток

увлекает любого, словно листок,

брошенный осенью в Пратере, с золотистых лип.

Фафнира предсмертный всхлип, другие детали различных расправ.

Нотунг сварен из легированной стали,

с примесью  молибдена – это великолепный сплав.

 

 

ПОСТОЯНСТВО РАКУРСА

 

Золотистая капелька  – куполок,

тонкая белая церковка на холме,

лес приподнял хохолок;

стиль акме;

чуть подсиненные снизу облака,

подчиняясь бризу, идут   клубками кипящего молока.

 

На распахнутой груди,

 под клетчатой рубашкой – образок,

рядом с  серебряными  петельками  литого креста с распятым стебельком;

в телефоне – «На заре ты ее не буди»,

у него небольшое брюшко, мятые брюки

он кладет последний мазок,

работая над куполком и чуть  затеняя лесок.

 

«Стоп! Снято!» Режиссер – трубка черного дерева с Мефистофелем на конце,

большой брильянт  на безымянном пальце, в кольце,

узкое лицо, Луи Армстронг играет ему подъем, 

он спорит с оператором, настаивает на своем.

Бородач продолжает трудиться над бликом куполка, чуть увеличив объем.

У него огромные кисти рук.

Широкий раструб  кинокамеры  втягивает пространство вокруг.