Сергей МНАЦАКАНЯН

 

Автор многих книг стихов, эссеистики, многолетний обозреватель «Литературной газеты». Первая книга поэта вышла в 1969 году. Последние годы пишет мемуары, которые объединил в книге портретов своих литературных собратьев «Ретроман, или Роман-Ретро» (2011). За эту книгу автор получил звание лауреата Национальной премии «Лучшая книга года-2011» в жанре мемуарной прозы. Член Союза писателей Москвы.

 

 

«ОГРОМНЫЙ МИР ПРОСЕЛ, НЕ ВЫДЕРЖАВ НАГРУЗКИ…»

 

 

*  *  *

 

Огромный мир просел, не выдержав нагрузки, –

а на хрен шантрапе высокая душа?

Заморская братва ругается по-русски,

и не объять умом масштабов грабежа...

Мой драгоценный друг, пусть мы живём не хуже,

чем нам хотелось жить сегодня и вчера,

но цепенеет мир, придавленный снаружи,

и почему – пойми! – окрест кричат «ура!»?

Ты что-то стал тяжёл, и не расправить крылья,

да и зачем нестись – неведомо куда

в пустыне лимиты, где рухнули усилья

семидесяти лет свирепого труда...

 

 

ВЫСОКОГОРЬЕ

 

Голая степь за Октемберяном –

вздрогнет ли волк, проскользит гюрза,

в небе надколота утром ранним

высокогорная бирюза…

 

Где-то вершины белы, как жемчуг,

веет всевышняя чистота,

а над базарами крики женщин,

запах матёрого чеснока…

 

Ноздри коней горячо шершавы,

тянет сквозняк, и полынь горчит,

и никакой здесь не надо славы,

когда на свадьбах зурна звучит!

 

И никакой здесь не надо веры –

только бы соком текла хурма,

в горных долинах, где дым сквозь ветви,

чётками вытянулись дома…

 

Что ещё надо от тленной жизни

кроме веселья и лаваша,

когда от горних печалей тризны

тихо отходит твоя душа?

 

Только бы сумрак шерстью овечьей

по загорелым плечам шуршал,

словно закутывая навечно

шеи деревьев и женщин в шаль…

 

И никакой здесь не надо веры,

только бы веровалось взахлёб

в жизнь без конца и судьбу без меры

да небосвода высокий лоб…

 

Возглас гортанный и воздух синий,

и в оплетённых бутылях спирт,

мир первобытною дышит силой,

духом звериным и потом спин.

 

И никакой здесь не надо славы,

и славословия ни к чему,

только б шуршали ночные травы:

ветер – как вечности поцелуй!

 

Ветви ореха о воздух трутся,

тьму расцарапывая до красна,

и никакой здесь не надо грусти –

участь как яростная волна…

 

И никакой здесь не надо веры,

кроме работы на сквозняках,

кроме судьбы без конца и меры,

кроме шершавой лозы в руках.

 

 

*  *  *

 

За верстою – верста,

                           голоса незнакомых вокзалов,

и летят поезда,

                           и ревут о великом и малом...

 

Ты прощаться привык

                           в миг осенний, суровый, ненастный,

но прекрасен тот миг,

                           когда милая вымолвит: «Здравствуй».

 

Неспроста поезда

                           сквозь пространство и время уносят,

вслед посмотрят друзья

                           и аукнется тихая осень.

 

А в транзитных ночах

                           скоростные несутся составы,

бьет прожектор во мрак

                           над лесами высокой державы.

 

Остаются, хрустя,

                           под колесами вьюги империи,

и сияет звезда

                          над разъездами и суевериями...

 

О, плацкартный чаек

                           и купейные наши признанья,

и ночной огонек

                           из запретных глубин мирозданья.

 

Тот запретный размах

                           в час, когда этот мир спозаранку

ревом на пустырях

                           словно вывернут весь наизнанку.

 

Пусть протяжный гудок

                           в поминальные рифмы прорвется,

как отчаянный вздох

                           судеб, станций, людского сиротства.

 

Пусть свистит колесо –

                           вечный бег поезда продолжают

и, дыша горячо,

                      словно в юность тебя возвращают...

 

 

*  *  *

                                                          Л.

 

Милый мой друг, не хватает дыханья,

чтобы сказать, как люблю,

улица тонет в вечернем тумане

и тополя во хмелю…

 

Чувство мгновенное вспыхнет, как порох,

и загорится душа,

это сомнений и радостей ворох, –

ты до того хороша! –

 

ты до того бесподобно живая,

что задыхаюсь уже,

словно бы рана прошла ножевая

по обнажённой душе…

 

 

СНЕЖНОЕ

 

У старых Сретенских ворот,

над Трубной и над Самотёкой –

сегодня первый снег идёт

над городскою суматохой…

 

И над Садовой – от угла

до Троицкого переулка,

как белые колокола,

раскачиваются хлопья гулко.

 

И жизнь бела, и ночь бела –

в снегах, словно в своей тарелке!

Идут снега, идут дела,

идут часы, топорща стрелки…

 

И белоснежной бородой

туман над трубами клубится,

окутывая ветви, лица, –

ты им захлёстнут с головой.

 

Дошли деревья до седин!

Всё в этом мире перепутав,

снег неразрывен и един

с архитектурой переулков…

 

Люблю!.. бела моя столица,

а снег над крышами идёт,

как будто мне и вам сторицей

за все печали воздаёт…

 

Небесный, как благословенье,

идёт над миром снегопад,

идёт – светло и вдохновенно,

идёт – вовсю и нарасхват…

 

 

*  *  *

 

…пошла седина - в бороду, а бес - в ребро,

оказывается, поэты доживают до пенсии,

и в этом виной, наверное, словесное серебро,

а может быть, незаписанные, но хорошие песни…

 

В бессонной душе поэта проходит за веком век,

несутся на меткий выстрел матёрые бандюганы:

Россия, как мясорубка, работает без помех –

всё перемелют начисто телевизорные экраны.

 

Поэт – всегда одиночка, поэтому обречён

на жизненное забвенье, на призрак посмертной славы,

особенно,

                 если пророчествует,

                                                    и вдруг за его плечом,

дрожа, как мираж в пустыне, разваливаются державы!

 

 

*  *  *

 

Ни письма, ни поцелуя,

все, что было, все прошло...

почему-то

почему-то

на душе нехорошо...

 

Ноет сердце, словно рана,

выпить, что ли, мне вина,

а с вечернего экрана

речь нерусская слышна.

 

По Парижам и Веронам,

по заморским городам,

по обшарпанным перронам,

по евангельским водам...

 

По чужим скрипя матрасам,

сердце бедное скрепя,

словно пуговица с мясом,

я оторван от тебя...

 

Ни упрека, ни обиды –

о, как горько ты права:

непростительны орбиты,

не оправданы слова.

 

Слов не надо. Слез не надо.

Не желаю ни черта.

Как последняя награда –

подведенная черта...

 

Далека еще утроба

благодати гробовой,

и смыкается Европа

словно саван надо мной.

 

 

ПРОЩАНИЕ СО СРЕТЕНКОЙ

 

До свиданья, Сретенка,

милая моя,

ситчик окон светится –

боль через края...

 

На былое молимся –

ну, не потому,

что любовь и молодость

канули во тьму?

 

До свиданья, Сретенка,

сколько бед и драм!

Неужели встретиться

не придется нам?

 

Где ты, десятиклассница?

Где, товарищ мой?

«Газик» где с опасною

красной полосой?

 

Новыми орбитами

ходят сквозняки...

Куплены бандитами

здесь особняки.

 

До свиданья, милая,

ни к чему слова,

просто эмигрирует

старая Москва...

 

В пригород и загород,

в современный рай,

где вступают в заговор

сумрак, снег, трамвай.

 

А на старой Сретенке

жизнь идет, как встарь,

и судьбы бестрепетной

назубок букварь...

 

С правильными целями

фонари зажглись!

Синими метелями –

просвистала жизнь.