Николай РОМАНОВ

 

Литературный псевдоним Николая Болгарина. Литературный стаж автора только начинается. В журнале «Кольцо А» публикуется впервые. Живет в г. Пущино. 

 

 

ПО ТУ СТОРОНУ

Рассказ 

 

Вступление

 

Почему человек решается взяться за перо? Потому что ему скучно, и он забавы ради начинает рассказ, перенося чувства, привычки, окружение и весь свой мирок на лист бумаги; думает, что его мысли будут более адекватны времени, чем мысли многих других, кто так же, как и он, отважился на этот поступок? Или в его в жизни просто наступает такой момент, когда он более не способен сдерживать накопившиеся переживания, и писательство становится скорее личной терапией и даже острой необходимостью, нежели просто предметом личных изысканий?

Тем не менее, мысль начать писать не приходит просто так. И мотивировать ее приход может лишь одно обстоятельство - осознание того, что некий период, пусть еще недоосмысленный, подходит к концу. Ты начинаешь понимать, что твое время уходит, и вместе с ним уходят  образы, которыми ты мыслил, слова, которыми привык пользоваться, чувства, что толкали тебя на поступки, расцененные тобой сейчас как поступки неуравновешенного, человека или может даже, безумца. Но этот безумец жил, он также ходил по этой земле, как и ты сейчас, вставал по утрам, подходил к зеркалу, смотрелся в него невыспавшимися глазами, одевался и выходил на улицу.

В моем вступлении не будет никакого подкупа. По крайней мере, в том виде, в каком его принято делать. Не будет и интриги в рассказе, равно как и у вас, возможно, не будет навязчивого желания перевернуть страницу и узнать - что же дальше? Я пишу... потому что не могу иначе.

 

Запись 1. По ту сторону

 

Первый шаг. Он самый тяжелый. Нет, его не трудно сделать физически. Еще сильно желание обернуться назад. Открываю рот, подношу капсулу к губам, и меня накрывает лавина. Лавина неразрешенных вопросов и сомнений. Животный страх смерти не вышел на арену и только начинает точить свои клинки. Проглатываю первую капсулу, и наступает момент временного облегчения. Затем быстро следуют вторая, третья.

Блики солнца осветили тусклыми лучами бледную керамическую скорлупу ванны, в которой заключено мое худое тело.

Нежные лепестки цветка, стоящего рядом, не способные выносить такой длительный контакт с паром, начинают опадать. Падая на плитку, они дополняют узоры из ромбов и линий формами лодочек с немного приподнятыми от жара краями.

Шагнув еще раз, я останавливаюсь и прислушиваюсь. Первая пограничная зона. Подводные течения, поющие под истонченным слоем льда, загудели громче. Как минимум три музыканта. Один играет на флейте, другой издает протяжные скрипы струнами, а третий стучит кулаком. Это сердце ускоряет свою работу, разгоняя насыщенную активным веществом кровь по органам.

Впереди предстоит долгий путь из нескольких шагов, один длинней другого. Доносится музыка. Не могу понять, что за инструмент? Может быть, рог? Лед еще недостаточно тонок, чтобы разобрать.

Я высыпал в ладонь горсть таблеток и хотел уже заглотнуть их разом, но мое внимание привлек мокрый лист бумаги, прибившийся к правой голени.

«Не знаю, дойдет ли до тебя это письмо. Каждый раз, отправляя почту, я думаю, что стучусь в закрытую дверь, запертую изнутри. Нет смысла возвращаться в прошлое и пытаться понять, кто из нас больше виноват в содеянном. Факт в том, что я здесь, а ты там, и между нами ушедший 23-ий поезд, километры снега, сожаление и недосказанность. Я не прощу простить меня.  Но я хочу, чтобы ты поняла - я не жалею ни о секунде, проведенной вместе, и пусть теперь мы не вместе, я знаю что единственный раз в моей жизни было что-то настоящее. Заметил сегодня утром, что шрам под сердцем начал затягиваться. Но он не заживет полностью, я тебе обещаю. Твой «N».

Поднимаю руки и вижу, что левая сжата в кулак. Медленно разжимаю пальцы. На ладони лежит пучок русых волос, перевязанный резинкой.  Как долго это находится у меня? Аромат ее духов уже давно выветрился, и волосы теперь пахнут сыростью.

И теперь все, что у меня осталось, это прядь волос, шрам под сердцем и маленький дачный домик с садом вокруг, где нам посчастливилось остаться наедине на пару дней. И воспоминания… Я помню черты ее милого, почти всегда улыбающегося наивного личика, запах волос, кожи, взгляд, такой разный и такой различимый среди множества других.

Делаю глубокий вдох. Знаю, что каким бы глубоким он ни был, новых запахов мне не почувствовать. Что выветрилось, уже не вернешь назад. Лишь сырость. У каждого переживания есть какой-то ассоциативный аналог. Безысходность представляется мне сыростью. И, казалось бы, чем меньше остается воспоминаний, тем легче тебе должно стать, но это не так. Можно сидеть недалеко от костра, недостаточно близко, чтобы согреться, но и не так далеко, чтобы окоченеть. Когда же ты пытаешься греться о почти потухшие угли, ты можешь обжечься. То, что забывается в последнюю очередь, агонизирует особенно сильно.

Вдруг лежать стало мягче обычного. И я понял, что это начало очередного видения. Каждый раз, предаваясь воспоминаниям, я словно делал глоток холодной проточной воды посреди жаркой пустыни. Но прохлада быстро испаряется, и приходится опять долго брести, чтобы получить очередную передышку…

Я поворачиваюсь и вижу, что нахожусь посреди леса. Пытаюсь рассмотреть все в подробностях и чувствую внутреннее сопротивление. Стволы деревьев изогнулись, будто дул сильный порывистый ветер с дождем, потом резко похолодало и они так и застыли; еще мгновенье, и теперь это лишь тени, пляшущие где-то там, вдалеке. Чувствую запах. Ее запах. Еле уловимый аромат, который мог исходить откуда угодно - из стволов деревьев, из-под земли, с поля. И каждый раз я жадно вдыхаю его и не дышу, пытаясь задержать в себе. Подразнив меня какое-то время своим присутствием, он уходит так же незаметно, как и появляется.

И вдруг я ощущаю, как прикасаюсь к чему-то мягкому. Стоит ли мне немного приоткрыть глаза и попытаться увидеть, что это? В конце концов, я ничего не теряю, если увижу.  Немного приподняв веки, я увидел ее. Длинные, слегка растрепанные волосы, вытянутые вперед руки и подогнутые ноги. Каждый на моем месте, наверно, испытал бы всплеск радости и страха. Страха совершить неверное движение, подумать о чем-то отстраненном и разрушить столь желанное видение.

Легкое соприкосновение влажных губ. Время словно замедляется, и хочется застыть в сладостном моменте ожидания. Оба знают, чем все это закончится, но не хочется спешить. Хочется укрыться одеялом и чувствовать, как наши ноги соприкасаются, чувствовать, как дрожь проходит по телу, но вместо неловкости ты вдруг чувствуешь прилив тепла. Ее глаза распахнулись, и мы встретились взглядами, впервые за долгое время.

И вдруг печаль начала обрушиваться на меня холодной, приближающейся волной. Она приходит не сразу: сначала ты вроде бы чувствуешь нехарактерную легкость, будто сбросил с плеч тяжелый груз после долгой прогулки, но потом тяжесть возвращается, расползаясь с внутренней стороны груди обволакивающей пленкой. Ведь это только видения!

Передо мной вдруг проносятся освещенная июньским солнцем набережная, одурманивающая пыльца трав, озеро, поверхность которого устлана пухом - кроны деревьев лишь частично пропускают солнечный свет, и падающие пушинки напоминают крупные хлопья снега, но, падая, они не тают, а начинают кружиться в безудержном танце, намокают, теряя блеск, но не тонут и образовывают белое полупрозрачное покрывало. Склон. Множество каких-то лиц…

Я беру ее за руку, и мы поднимаемся вверх, к нашему месту, к толстому дереву - дубу с раздвоенным в основании стволом. Мы не обмениваемся улыбками, не обсуждаем то, что происходит там, всего лишь в нескольких метрах отсюда. У нас неподходящая для таких походов одежда. Мы карабкаемся наверх, хватаясь за молодые клены. Растущие на близком расстоянии друг от друга и не имеющие доступа к свету, они начинают увядать еще до того, как их ствол станет толстым, какой нельзя вырвать руками. Иногда ствол ломается, и приходится прогибаться, чтобы не съехать вниз. Рубашки у нее и у меня уже грязные. Но не беда. Их можно подстелить и лечь. Мы наконец дошли до того дерева - старого дуба. В два обхвата шириной, он рос на крутом склоне, цепляясь своими извилистыми корнями за сухую подзолистую почву. Широкая, массивная крона не пропускала солнечный свет, держа тем самым другую растительность на почтительном расстоянии. Произрастая под таким углом, угрюмый старец так и не смог вырасти в длину и предпочел увеличиться вширь. По центру проходила трещина- шрам, оставленный временем.

Дуб был своего рода наградой для искушенных путников и влюбленных, таких как мы. Забравшись так далеко, можно было наблюдать отдыхающих внизу, и в тоже время не привлекать их внимание. Здесь, на высоте, воздух был более сухим, и комаров и других надоедливых летающих насекомых было немного. Специфика почвы также оставляла возможность роста лишь некоторым видам. Забраться сюда можно было не со всех сторон, а по нескольким тропам, цепляясь за клены. По пути приходилось изрядно поплясать и попрыгать. Битое стекло, металлолом и ямы преграждали путь наверх.

Мир грез похож на путешествие в поезде. Ты смотришь в окно, пытаешься всмотреться в несущиеся перед тобой пейзажи, ненадолго отрываешь взгляд, и потом, опять посмотрев в окно, видишь - картина уже совсем иная. Ты не проехал так долго, чтобы изменился ландшафт и растительность, изменился немного ты сам, а точнее, твоя реакция на внешние обстоятельства. Листва деревьев, раньше казавшаяся невзрачной и одноцветной, теперь мерцала множеством оттенков.

Она, одетая в теперь уже не совсем белую кружевную юбку, черные колготки и  черную рубашку, сидела, прислонившись спиной к дереву, и вытянула ноги вперед, а я лежал на спине, положив голову ей на колени. Сколько было написано об этом состоянии, когда ты вдруг понимаешь, что наконец нашел того, с кем можешь просто находиться рядом и молчать. Гулять по людным паркам, не замечая прохожих, сидеть на лавочке, обнявшись, и получать удовольствие от каждого момента, проведенного вместе. Или сидеть в тени дуба, не обращая внимания на сгущающиеся тучи и замечая в окружающем мире совершенно новые грани. Цвет, который ты бы раньше описал как «пожелтевшая бумага», теперь кажется бронзой с позолотой и изумрудами.

Я лежал с закрытыми глазами и не решался их открыть, потому что тогда бы я вновь оказался в пустой и холодной ванной. Ее образ надежно был заперт на замок и ревностно охранялся моим же собственным разумом. Шелковистые темно-русые длинные волосы падали вниз и каждый раз, когда она наклонялась, они щекотали лицо и пьянили своим неповторимым запахом. И пусть это были всего лишь нервные импульсы в моей окутанной сном голове, я готов был забыться в этих воспоминаниях и пребывать в них целую вечность. Белая кожа, глаза, цвет которых до сих пор остается для меня загадкой. Иногда они казались бледно-голубыми, а иногда сероватыми. Я боялся открыть глаза, но в тоже время ощущал неописуемую легкость и спокойствие. Кто-то, проходя мимо и увидев мое завороженное лицо, сказал бы - ответили парню наконец взаимностью, вот и приходит он в такой восторг, с каждым из нас в юности такое случалось; другой скажет- каждый мечтает тайно найти себе кого-то послабее, жалость требует своей реализации, или дело в гормонах, так долго копившихся в организме, как газ в бутылке из под шаманского, и теперь пробка наконец выбита и мозг пропитан насквозь серотониновой эссенцией, и критичное мышление сложило оружие. Но мне на тот момент было абсолютно все равно. Если уж быть совсем честным с самим собой, то в жизни у нас бывает не так уж много моментов, когда ты можешь смело сказать себе: «Я живу, и мне чертовски это нравится, не хочу упускать ни секунды».

И вот я лежу в позе эмбриона, укрытый толщей мутной воды и слушаю шум сквозняка, он шепчет мне на ухо - открой же глаза и посмотри вокруг, та, которую ты ищешь совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки. Вот влага с ее кожи, я сорвал и обдал ею твое лицо, почему же твои веки такие тяжелые и безответные?.. Как бы я хотел поддаться этому порыву и взглянуть на нее.

– Что дальше? - спросила она.

И вот мы снова посреди замерзшей речки. Она заговорила со мной, заговорила - повторял я про себя снова и снова. И пусть тело мое было в узкой керамической скорлупе, я вдруг почувствовал, как комната осветилась на миг бледным холодным светом. Лучи солнца, отраженные от куска холодного камня нашли брешь средь бушующего океана капель и кристаллов воды, подали сигнал бедствия с пустого корабля и потом вновь погрузили комнату во тьму.

– Молчишь. Сейчас мы вместе и нам хорошо. А что потом, ты не думал об этом? - опять послышался ее голос.

Свет вновь проник в комнату. Как мог я узнать об этом, если спал, спросите вы. Осознанные видения – как кривое зеркало. Все то, о чем ты думал и мечтал, теперь пляшет перед тобой, разодетое в маскарадные маски, и кричит тебе вслед - мы здесь, смотри и радуйся, но не смей трогать, тронешь и опять окажешься там, от куда пришел. Принять правила игры и ответить? Она, наконец, заговорила, и теперь безликое наваждение вновь начало проявлять черты того, что было когда-то так дорого мне. Или все это просто повторение уже былых событий, очередная кривая ухмылка из прошлого.

– Ты меня любишь?- спросила она и теперь окончательно поставила меня в тупик. Почему же я так боюсь ответить? Уж не от того ли, что меня просто устраивает роль жертвы обстоятельств, и, начав разбираться в себе, я приду к выводам, которые будут губительны?

– Да, люблю, - сорвалось с моих неподвижных уст.

– Они не дадут нам быть вместе. Они нас не понимают, не воспринимают всерьез, думают, что это просто временное увлечение.

– Значит, мы докажем им, что они не правы, - сказал я.

Сейчас я смотрел в те же самые глаза. А они смотрели на меня, два бледно-голубых стеклышка. Но это был не пытливый любопытный взгляд с неподдельным интересом. Не было и волнения, которое раскрывается в человеке по мере того, как ты показываешь, что боишься. Теперь эти глаза просто смотрели. Не анализировали, не пытались во мне что-то разглядеть, обменяться взаимностью состояния, не было даже немого укора – просто смотрели.

 

Запись 2. Парень в зеркале

 

Я очнулся. Очнулся не как после кошмара, когда сердце бешено стучит и кровь стремительно приливает к голове, и мир, казалось безвозвратно ушедший, вновь наполняется красками, радостью и непередаваемым ощущением эйфории. Бывает и другое, как после наркоза, когда пробуждение не столь резкое, и веки открываются медленно и непослушно. Тело начинает наполнять боль. Не резкая и не оглушительная, а ноющая серая боль. Медленно расползается она по телу и метит территорию там, где ей вздумается.

А я просто открыл глаза. Вода в ванне уже давно остыла (я понял это по гусиной коже). Но холод не чувствовался. Пальцы ног шевелились, все еще пребывали в движении «по ту сторону», как и растопыренные пальцы рук. Скрюченные, они что-то пытались удержать.

Глаза тупо смотрели в бледное пятно - бортик ванны. Мне не нужно было окидывать взглядом комнату, чтобы осмотреться. Все вещи, находящиеся неподалеку, были мне знакомы. Затупленное лезвие бритвы, прядь волос, пустые тюбики из-под зубной пасты, гель для душа со вкусом персика, тоже пустой - все это лежало на стиральной машинке. Там же горшок с засохшим цветком и письма на полу. Содержимое дома оставалось неизменным. Это одна из причин, по которой большую часть времени я предпочитал проводить внутри него. Когда все статично, чувствуешь некую защищенность. Полупустые книжные полки, беспорядочно разбросанные листы бумаги, сигаретные окурки и множество стаканов с чайной, уже сухой заваркой, скомканная простыня в углу и пара взбитых перин. Дощатый пол, местами разбухший и потрескавшийся от проникающей снизу влаги, отдавал сыростью. Сырость помогала мне каждый раз возвращаться обратно и избавляться от пустых мечтаний, это схоже с вдыханием нашатыря после головокружения.

Выйдя из ванны и накинув халат, я начал перебирать пожелтевшие от времени конверты. Часть из них была запечатана, другие вскрыты. Письма. Как четко и в тоже время иронично отражают они реалии нашего мира. Кто-то льет слезы, лжет тому, кому пишет, лжет самому себе или смеется, наполняется надеждой, а чернила продолжают выписывать ровные линии. Кто-то берет их, сортирует, относит в хранилище и оставляет дожидаться времени отравления до пункта назначения. И, получив, перед тем как вскрыть, ты делаешь небольшую паузу и заранее пытаешься представить, что там может быть написано. И неважно, что там - признание в любви, повестка в суд, или приглашение на день рождения. Адрес, цвет чернил и крючочки заглавных букв будут неизменными. (Почему всегда неизменными?)

Пальцы прошлись по шершавой поверхности стола и уткнулись во что-то мягкое. Это было яблоко. Почерневшее, покрытое белыми пупырышками, оно лежало в тени от стопки из книг и глядело на меня своей освещенной стороной. Под плодом лежало (что бы вы думали?) письмо. Жидкость, вытекавшая постепенно из-под истлевшей кожицы, уже успела пропитать под собой бумагу.

 «Прошу тебя, не надо больше мне писать. Мне больно читать, зная, что могу дотронуться лишь до бумаги, по которой некоторое время назад водил ты своей рукой. Как же мне не хватает твоих теплых рук. Помнишь тот день, когда ты впервые обнял меня? Мы тогда выбрали не самое подходящее место для отдыха, не правда ли?» На этом письмо обрывалось.  Но мне не хотелось в это верить. Я хотел и дальше жадно вчитываться в каждое слово. Они унесли бы меня от этого затхлого места (куда, впрочем, я сам себя засадил). Хуже молчания может быть только недосказанность после долгой разлуки. Тебе вроде бы дают еще один шанс, а потом отнимают, оставляя тебе в недоумении, с распахнутыми от возникшей радости руками в пустой комнате, посреди груды памятной макулатуры.

Я невольно сглотнул и ощутил ком в горле. Он медленно скатывался все ниже и ниже. Каждому наверняка знакомо чувство вновь возникшей дрожи. Ты уже смирился с утратой и потом смотришь на фотографию, письмо или перелистываешь книгу. Причем здесь книга, скажете вы. Но только лишь тебе одному на свете дано открыть ее, пролистать  и перенестись вместе с дуновением, исходящим от страниц, на много-много дней назад. Когда-то давно ты подарил эту книгу ей. И пусть она даже не читала ее, но положила к себе в сумку, и каждый раз, засыпая и случайно притрагиваясь к ней, оставляла на целлюлозной мертвой поверхности частички себя.

Я закрыл глаза. Мы вновь лежали вместе. Сквозь заросли можно было разглядеть проходивших мимо людей. Мы тогда находились всего в нескольких метрах от тропинки, и не было ни минуты, чтобы по ней кто-нибудь не прошел. Звук мелких капель дождя, падающих сверху, смешивался с шумом ветра, веющего с набережной, и не давал ни единого шанса забыть, что ты в мегаполисе, каменных джунглях, где повсюду лязг металла, топот сапог по наполненной химикатами мокрой улице, раздраженные лица. Но я был в тот момент далеко от всего этого. Она лежала, повернувшись ко мне спиной, и увлеченно о чем-то рассказывала. Но слышал ли я ее? Я не видел ее подрагивающих губ, налитых румянцем щек, блеска в глазах. Слова изливались рекой, смешивались и проносились мимо.

День, давно утерянный, покоился в пучке волос и подаренной ей книге, опять оказавшейся у меня и пылившейся теперь на полке. Я вот-вот должен буду лечь, уткнуться головой в ее спину. Она сделает небольшую паузу и глубоко вздохнет. Вздохну и я вместе с ней. Два маленьких существа, спрятавшихся от стальных щупалец, паутины из проводов и не смеющих еще прикоснуться друг к другу. Что бы я почувствовал, если б оказался сейчас на том же самом месте? Прочь, бежать прочь - вдруг пронеслось у меня в голове. Я вдруг понял, что если бы  оказался сейчас там, с теми же ощущениями, но без нее, я бы не смог этого вынести. Не знаю, как можно охарактеризовать наши чувства на тот момент, но вернувшись к этим давно потерянным «страницам», я испытал такой же трепет и волнение, как тогда.

Я медленно встал, опираясь о спинку стула и край стола. Они издали характерный скрип. Придет день, и я от вас избавлюсь - подумал я. Моя свободная рука поднялась наверх и ткнула подрагивающим пальцем в пустоту. В противоположной части комнаты стоял еще один стул, точная копия этого. Не знаю, зачем я держал его… Людям, проживающим в одиночестве, свойственно приобретать подобные привычки.  

Шаг вперед. Скрип опять донесся из глубины, но звучал теперь он как-то иначе, более протяжно и низко, будто кто-то решил присесть и давит сейчас всем своим весом.

Руки достали из кармана коробок спичек и произвели знакомое движение. Огонек вспыхнул сначала зеленоватым, а затем ярко-оранжевым пламенем.  Сделав еще один шаг вперед, я застыл в ожидании. Что-то обязательно должно произойти. Хотя с чего бы чему-то происходить, чем этот день и эта минута отличается от множества других?

Ветер ворвался внутрь и сбросил на пол пару писем, лежавших на краю стола. Быть может, это и есть знак? И в тех строках я, наконец, найду ответы, которые так долго искал? Ответы и успокоение. Пламя спускалось все ниже, и большой палец уже обдавало жаром. Подними и прочти - опять начал щелкать тумблер у меня в мозгу. Прочтение случайно выбранного письма было чем-то вроде спасения в непонятной ситуации. 

Я наклонился. И в ту же секунду почувствовал резкую боль в обожженном пальце. Вскрикнув и выпалив проклятия, я махнул рукой, зажег еще одну спичку и, поднимаясь, случайно наклонил голову в сторону. Какое-то время я стоял неподвижно. Посмотрев со стороны, вы бы описали мой взгляд как «тупой и бессмысленный». Ведь именно так и выглядит человек в секунды, когда страх завладевает им. В ужасной гримасе лицо расплывается только потом, когда разум успевает понять что к чему и даёт сигнал мимическим мышцам. В моем случае это было бы идеальным примером, только с поправкой на то, что все происходило как в замедленной съемке.

Я стоял и смотрел вперед, уставившись в зеркало. На меня уставился юноша ростом где-то 180 сантиметров, лет 18-20, черноволосый, узкий в плечах, с довольно выраженными скулами, овальным лицом и мощным носом, с небрежно выбритой кожей.

Есть что-то пугающее и даже мистическое в том, когда человек смотрит сам на себя в полутьме в зеркале. Потом вы сможете отвернуться, но какое-то время будете прикованы к нему взглядом. Суховатые губы испещрены мелкими еле заметными, но так и не зажившими полосками. Такие следы оставляют лезвия для бритья. Кровь быстро перестает течь, но на коже так и остаются полоски. Металл проникает вглубь и доходит до верхнего слоя подкожного жира. Кажется, еще вчера мы пришли с прогулки, где играли в снежки и вырисовывали на белом покрове причудливую бабочку. А потом пошли вместе в душ, и она пыталась меня побрить, держа дрожащими руками бритву и боясь поранить (и поэтому поранила). А я, не замечая боли и сочащейся из ранки крови, проводил мочалкой по ее коже, от щекам к шее, от шеи к груди и ниже до самых ступней. Не было стыда и стеснения. Потом мы взорвали лампочку, направив на нее шланг; быстро пробежали по коридору, поняв, что забыли полотенце, и прыгнули под шерстяное одеяло, прижавшись друг к другу мокрыми телами. То одеяло давно высохло, запах персикового геля испарился, а в комнате, где мы тогда заснули под звуки случайно выбранного фильма, с тех пор не включался свет и постельное белье не менялось. Я не заходил туда с тех самых пор, как мы уехали отсюда.

Я расстегнул рубашку. Парень напротив меня, конечно, проделал то же самое, но чувствовалось некое запоздание в его действиях. Иногда я зачем-то пытался уловить момент, когда он не поспеет за мной и совершит осечку. Палец прошелся по влажной солоноватой коже и остановился у шрама, рядом с правым соском. Четыре буквы. Ровные и узкие когда-то линии теперь немного расширились, бледноватые по центру и чуть темнее цвета кожи по бокам. 

И вот мы снова в парке. Кругом много людей (впрочем, как и всегда). Но им нет до нас никакого дела. Проплывают силуэты людей, вокруг хохот, оживленные разговоры, яркие краски и свет полуденного солнца. Она сидит напротив, положив руку мне на плечо. На ней белая рубашка с расстегнутыми пуговицами (прямо как у меня сейчас) и открытый черный лифчик. На белой коже под грудью скоро начнет вырисовываться N. Кончик лезвия прикоснулся к тому же самому месту, где начинается у меня полоска первой буквы А. Первые буквы наших имен.

Я подошел еще ближе к зеркалу и надавил ногтями на шрам. Надави я на него несколько месяцев назад, я бы почувствовал зуд. Это не тот зуд,  который хочется унять, почесывая раздраженный участок, но и не та ноющая боль внутри, до которой не достать. Это напоминание. Его не смыть водой, не извести мазями и не заменить болью в другой части тела. Солнечный свет, внезапно исчезнувший, вдруг опять наполнил комнату и начал быстро расползаться по стенам. А в центре стоял человек, по виду которого нельзя было сказать, что он вздохнул, наконец, с облегчением после того, как сумрак рассеялся.

Я поднял с пола письмо. «Ты тогда заступил за отделительную линию и прислонился лицом к стеклу. Как много можно было сказать за время, пока мы шли вдоль перрона. Уже прозвучало объявление об отправлении поезда. Состав качнулся. Проводник через два вагона истошно кричал тебе - отойди. Но ты не слышал. Никто не мог отобрать у нас это последнее взаимное молчание». Тот день мне никогда не забыть. Металлический многотонный монстр смирно выжидал сигнала. Мы молчали. Молчали не так, как обычно, провожая друг друга взглядами,  расставаясь в наполненном людьми метро, после очередной прогулки в парке. И было так горько не от того, что вскоре нас будут разделять заснеженные поля, реки и паутины проводов. Ощущение катастрофы. Ощущение чего-то непоправимого и страшного разъедало меня тогда изнутри. 

Я еще посмотрел в зеркало и увидел его. Слеза покатилась из левого глаза. Я, наконец, нашел того, кто все время убегал от меня. Лицо этого человека не было преисполнено горечью и отчаянием. На меня смотрел обычный человек, внутри которого была пустота.

И не оттого он прикрыл своими руками лицо, что так страшно и одиноко и никто не в силах его понять. Просто он не смог ответить на вопрос - почему?

 

Запись третья. Закат

 

Осень оказалась самым правдивым из всех времен года. Лето и весна с их банальными раздражающими красками и обещаниями остались позади. Все, что было нежизнеспособно -  обречено умереть. Ветки деревьев неподвижны, словно их только что нарисовали масляной краской и оставили засыхать на бледно-желтоватом фоне холста. Ни дуновения. И на языке крутиться лишь одна фраза «меня нет».

Диск солнца, немного затемненный полупрозрачными от пробивающихся лучей облаками, повис над горизонтом. Первый раз за день светило показалось целиком. Еще один невнятный расплывчатый мазок на холсте - медленно плывущий по небу шар, стягивающий остальную краску вниз.

В центре сада был насыпан небольшой холмик, обложенный камнями,  пригревший на себе пару смородиновых и малиновых кустиков. Земля была тщательно вскопана и подготовлена. Я присел на колени, вырыл ямку и посадил туда полузасохший цветок. Зарыл туда же и прядь волос. Купленная пару месяцев назад на рынке декоративная красная роза сразу приглянулась мне. А может, я просто выбрал первое попавшееся? Ведь мы лишь потом начинаем приписывать объектам своего изумления статус «особенности». Непосредственно сам выбор, если смотреть со стороны, видится весьма легкомысленным поступком.

Не знаю, что побудило меня приехать сюда и вскопать этот участок. Когда ты две недели подряд не можешь связаться с любимым человеком, то порой преждевременно начинаешь строить всевозможные догадки и не отдаешь себе отчета в том, что делаешь. Хотел ли я почтить память о ней, или просто надеялся похоронить свое горе?

 

Цветок был куплен тогда, когда нас разлучили, до того, как стало известно, что она попала в больницу. У меня не было права посещать ее, и единственным способом общения были короткие письма и передача гостинцев. Дни шли, она выздоравливала, а цветок, так и не дошедший до нее, был перевезен в город, где постепенно увядал. А теперь он вернулся  к месту своего вечного пристанища.

Страшно потерять то, чем дорожишь, но еще страшнее обладать хорошей памятью и в то же время потерять способность возвращать себя к тем прекрасным и неповторимым состояниям. Сейчас, склонившись над давно утратившим свежесть растением, я не чувствовал сожаления или презрения ни к себе, ни к ней. Не чувствовал ничего…

Все мы думаем, что у нас есть Выбор (с большой буквы). Я имею в виду не частность, когда решения ведут к тем или иным последствиям, плохим или хорошим, и определяют нашу судьбу и судьбы других людей. Я говорю о борьбе, которую ты ведешь каждый день, открывая глаза. Кто этот парень, что стоит в мороз в очереди за цветами, а спустя месяц идет в аптеку за антидепрессантами и запирается в ванной? Его ли это выбор?

Солнце клонилось к закату, и теперь оно не казалось таким уж нарисованным и надуманным. И от того еще больше пугало. Ведь если ты видишь вещи нечетко, ты можешь сам дорисовывать их в своем воображении. И проблемы твои тоже оказываются где-то далеко от тебя, «по ту сторону реки». Реалистичность угнетает своей быстротечностью. А безжизненное растение с блеклыми лепестками виделось более живым и реальным из всего, что здесь росло.

Я еще раз посмотрел на цветок. И ничего не ощутил. Я перестал бежать, перестал искать. Я сдался. И поэтому выжил. Вечером того же дня сел на крыльцо веранды, взял в руки пластиковый стаканчик, наполненный яблочным свежевыжатым соком, и посмотрел вдаль. Западная часть сада, не так густо усаженная растительностью, открывала «окно» на красивое небо. Еще не успевший остыть воздух был полон запахов. Но исчез тот дурман, что сотрясал тело изнутри и шептал – «пойдем со мной». Осень, длинною в вечность, обернулась вспять, и я второй раз встречал конец лета.

Мир пристально глядел на меня изумрудно-синим оком и недоумевал - что же принес с собой этот молодой человек, грусть, облегчение или смирение. Смотрел и я на него, задаваясь тем же вопросом.

Давным-давно, а точнее, полгода назад, двое молодых людей встретились на площади. Он идет по правую сторону от нее с опущенной вниз головой и изображает задумчивую сосредоточенность. Время от времени он кидает на нее теплый, но немного застенчивый взгляд, и затем опять начинает смотреть под ноги. Она улыбается ему в ответ. Им не нужно ничего говорить друг другу, объясняться и спорить…

И даже сейчас, когда оставленные ими следы давно замело, лепестки опали, слезы радости и горя больше не льются, никто так и не знает о том мире, что они создали. И никогда не узнает.