Эльга ЗЛОТНИК

 

Москвичка с Петровки. В детстве объездила весь Советский Союз со своим папой - военным строителем. Училась в четырнадцати школах. Поступила в Московский инженерно-строительный институт. Окончив его и поработав по профессии, получила второе высшее образование во ВГИКе. Имеет более двухсот публикаций в центральных газетах и журналах, в том числе интервью с ведущими мастерами отечественного и мирового кинематографа. Автор пяти изданных книг, включающих  рассказы, повести и роман. Член Союза кинематографистов России, член Союза писателей Москвы.

 

 

РЯБИНА  НА  СНЕГУ

Рассказ

 

Если от Мурманска проехать по дороге еще часов пять, то можно попасть в Мончегорск. Мурманск зимой - темный город. Северная ночь. Днем видно, что краска на фасадах облупилась. "А что поделаешь,  - объясняли мне, - такой климат". Я в Мурманске и задержалась всего на день, а на следующий - отправилась в Мончегорск. Такие пустынные, без деревца, покрытые снегом нескончаемые пространства, я раньше не видела.

С утра уже день стоял как вечер. Газик наш зеленый чувствовал себя нужным существом и озабоченно пыхтел на ходу. Рядом с водителем сидел актер, спешащий на съемку. Актер был старым, все повидавшим, и славу, и падения, и снова взлет. Да, тогда он был на взлете. Крупный, кряжистый, известный в нашем государстве почти каждому, благо, фильмы с его участием крутили по телевизору часто. В них он играл простых работящих парней, верных, смелых, бесхитростных. Каждый хотел бы такого друга. И, сидя на первом сидении вполоборота ко мне, он не спеша отвечал на мои вопросы. Я спрашивала его обо всём, хотя и сомневалась, что можно было узнать ещё нового, о нем уже столько написано.

И в жизни он был похож на своих героев, может, он всегда играл себя или он так вжился в образ. Кажется, я его уже обо всём спросила, закрыла блокнот и, примостившись на заднем сидении, решила вздремнуть. Но тут вдруг что-то у нашего газика забарахлило. И он остановился посреди снежной пустыни. Сначала я и не думала волноваться. Подумаешь, остановка. Сейчас поедем. Водитель, запахнув полушубок, выскочил, прихватив инструмент и не выключая мотор. Печка работала. И только по напряженной спине впереди сидящего актёра я почувствовала серьёзность момента. Вот, в такую рань, неизвестно когда, кто мимо проедет, в мороз здесь торчать... Я как бы считывала, сидя сзади, его мысли. А сама думала: ну что он волнуется, старый уже - поэтому, наверное. С его всенародной любовью нам ничего не грозит.

Водитель влез в машину и, громко втянув воздух носом, просипел: "Застряли". "Что же это ты, голубчик, так машину подготовил? - спросил старик. - Мы ж тут на холоде долго не продержимся". "Да я-то ни при чем" - оправдывался водитель, сам, видимо, прилично испугавшись. В кабине повисло молчание.

Чтобы как-то его разрядить, я нарочито бойким голосом начала свое интервью по новой. "Вот, - говорю, - может, нам эта остановка кстати. Я вам не все вопросы ещё задала". Он повернулся, глянув поначалу недобро, но, что-то там прикинув, включился в игру: "Ладно, валяй - где наша не пропадала". И стала я его спрашивать, поскольку ничего больше в голову не приходило, про предков. А это сейчас все кинулись рассказывать свою родословную, а раньше же наоборот, прятали - поголовно превратились в потомственных рабочих и крестьян. Я ему и говорю: "Расскажите мне про самый памятный день своего детства". Он совсем ко мне развернулся, взглядом посверлил и говорит: "Ну, пиши. А то, может, замерзну здесь, и никто так ничего не узнает. Проснулся я в тот день в своей детской. Она у меня большая, светлая. Мать голубой цвет любила, и стены в детской у меня в такой цвет были крашены. Нянька у меня молоденькая девчонка, веселая. Она со мной как подружка. А я маленький. Ну, годика четыре мне было. Большая печка-голландка до потолка. Потолки высокие. Окна широкие. Веселая у меня была детская. Нянька мне одеваться помогает. Тут мама входит. Я её очень любил. Говорит: "Сегодня, Ванечка, мы с тобой поедем в гости". А день солнечный, морозный. Зима стояла, как сейчас. Только здесь такая темень". "Как? - говорю. - А кто ж у вас папа был? У вас так хорошо роли рабочих ребят из народа получались?"

Он глянул на меня хитро и говорит: "Так почему не получиться. Если у моего отца их было тысяч десять рабочих-то. Я их видел, перевидел. Потому, что на заводе у отца частенько ошивался. Он все меня в преемники готовил. Ну, так вот, оделся я, мы позавтракали, и мама велела закладывать лошадей..." "Вы что, и в карете ездили?" - удивилась я. "Да какая карета, экипаж у нас был. А лошадей отец целую конюшню держал. Любил он лошадей. Его лошади не раз в скачках выигрывали. Вот подождите..."

Он заулыбался и начал вспоминать всё медленно, смакуя подробности, и в машине вдруг среди морозного безмолвия начали происходить чудеса. Может, этот человек действительно обладал даром заражать окружающих своим настроением. Но мне показалось, что стало светлее. Солнце, которого на небе не было видно и в помине, вы же представляете, что такое полярная ночь. Так вот, я прямо увидела, как солнце заиграло на серых стволах высоких голых деревьев вокруг ипподрома. Послышалась бравурная музыка марша. И даже, кажется, стали доноситься голоса тех довольных, улыбающихся, богатых людей, заполнивших трибуны пред началом заездов на ипподроме.

"Я шел с мамой за руку, - продолжал рассказывать этот мощный старик, - рядом с нами шла моя веселая нянька. И вдруг я увидел на снегу красное пятно. Я весь сжался. Спрашиваю: "Что это?" А она мне говорит: "Это рябина, Ванечка, ягодки рябины попали под колесо. Идем, идем, там столько лошадок. Ты своих лошадок увидишь". И вперед меня потянула. Я пошел вперед с ней. Мы пришли на трибуну. У отца своя ложа была. Он там уже нас встретил. Меня на руки поднял. Высоко. Он здоровенный мужик был. "Смотри, - говорит. - Вон та - каурая, наша. Сейчас первая придет". Поставил рядом с собой на стул. Вокруг голоса оживленные. Люди нарядные. Лошадки точеные с наездниками в колясочках выстроились. Колясочки разноцветные и костюмы у жокеев яркие. Гонг - лошади помчались. Отец меня за руку держит. Мама рядом. Все волнуются, один папа спокоен. И я тоже. Я ж знаю, раз он сказал, что наша лошадка первая, значит так и будет. Пришла наша лошадка первой.

Мы домой поехали. На обед к нам гости собрались. И такой этот день был праздничным, веселым. А перед сном, когда мама пришла, я ее спрашиваю: "Мам, правда, это рябина была, а не птичка?" Она меня погладила по голове и говорит: "Правда, Ванечка, ты же мне веришь? И в кого ты у нас такой впечатлительный..."

Мне почему-то дальше расхотелось вопросы задавать. А вскоре на горизонте огоньки машины показались. Водитель наш выскочил. Та машина остановилась. Оттуда вышел парень. И что-то в нашей машине исправили. В общем, поехали мы дальше. Приехали часа через два в Мончегорск. Городок небольшой. Но четко выстроенный. Все дома ровные, на каждом почти башенка, местные говорят: строили его, чтобы он Санкт-Петербург напоминал. Он его и напоминает отдаленно.

Приехали мы в гостиницу. Там нас уже ждут. Волнуются. Перекусили мы. И покатили на съемки. А он, хоть и старик уже, а все равно такой ритм выдерживает. Столько часов дороги, а глазом не моргнул. Он и здесь в фильме играл старого рабочего, основателя династии. И все у него получилось как всегда убедительно. Но почему-то в этот раз смотреть мне на его героя было скучно. Он мне казался каким-то колодистым, как будто на что-то чуткое и живое надели железную болванку и любуются в свете пламени оттенками железа, из которого она сделана.

Но самое главное, я почему-то совсем охладела к жанру интервью, который был для меня, пожалуй, самым привлекательным в моей работе.

 

 

БОЛЬШАЯ КУКЛА С ЗАКРЫВАЮЩИМИСЯ ГЛАЗАМИ

Рассказ

 

После войны жили мы во Львове. Я была еще маленькой и дружила с Надей Корыстиной, что жила через площадь. Мы вместе играли в казаков-разбойников, в прятки. Особенно я любила прятки. Такой азарт просыпался, когда мчалась выручиться – главное опередить. И один раз здорово ударилась об угол дома лбом. След до сих пор остался. Львов мне запомнился веселым, шумным. Мы с мамой ездили в экипаже, что был в папином распоряжении, на барахолку. Денег у нас совсем тогда мало было, но мама покупала мне  маленькие жестяные баночки с прозрачным джемом. Вкуснее того джема я до сих пор ничего не ела. А еще у папы, который занимался восстановительными строительными работами в городе и окрестностях, в распоряжении был повар и машина.

– Повар-то нам совсем был не нужен, - вспоминает мама, -  готовить-то не из чего. Денег не было настолько, что я себе платье из половика сшила, помнишь, мое бордовое?

Еще бы не помнить, я его тоже носила, переделав на себя, но позже.

Был во Львове Стрийский парк, в листья которого мы с мамой зарывались осенью, они были золотые, чистые, шуршащие. Еще я помню свои детские тапочки с пумпошками, которые любила трепать наша овчарка Руно. Ее потом украл денщик одного генерала для своего командира. Ну, совсем по Швейку. Но самое главное во Львове многие девочки возили коляски – совсем как настоящие, с огромными фарфоровыми куклами. Куклы открывали и закрывали фарфоровые лучезарные глазки, говорили «мама» и одеты были в шикарные платьица с оборками. У них даже косы были с бантиками. Почему их катали в колясках, непонятно. Вид у них был вполне взрослый. Наверное, потому, что они ходить-то не умели. Ах, как мне хотелось такую куклу. Но они были так дороги, что можно было только мечтать. Мама мне бы обязательно купила. Она никогда ничего мне не жалела.

Жили мы дружно. Мама с папой никогда не ссорились. И жила с нами Маруся. Няня   –   считалось. На самом деле была, как бы родственницей, никаких особых поручений на нее не возлагалось. Все они с мамой делали по очереди или вместе. Но Маруся как бы за старшую – она и выглядела такой. Статная, высокая, выше мамы намного, с большим узлом темных волос и очень смешливая.

Как-то иду я с Марусей за молоком. А навстречу нарядная девочка с большими бантами коляску с куклой катит. Я остановилась, во все глаза смотрю. Маруся мне:

- Ну, пойдем.

А меня не оторвать прямо.

- Тебе что, очень кукла нравится? - догадалась она.

- Да, - говорю, - она такая красивая. Но у меня своих много, ты же знаешь.

Маруся всех моих кукол, конечно, знала, она с нами давно уже жила. А я каждое утро их в ряд на сундуке усаживала и беседовала.

Кукол у меня было много. Любимой у меня была старенькая Катька – тряпичная кукла, у нее и лицо мягкое, на тряпочке нарисованное, но такое приветливое, я ей всегда самые хорошенькие платья надевала. А Маруся очень Констанцию любила. Пластмассовую, маленькую, изящную, в фиолетовом шелковом платьице, которое мы с бабушкой моей еще в Москве для нее сшили.

Пошли мы домой. Кукла эта большая перед глазами стоит. Пришла я, своих кукол рассадила. Смотрю, а они у меня только с первого взгляда неказистые по сравнению с той, а если приглядеться, на мордочку симпатичней намного. Вот только у той  глазки с ресничками и закрываются. Но все равно мои лучше. С этим ощущением и заснула.

А на следующий день папа привез мне зайчика. Но не игрушечного, а настоящего. Бежевого, спинка с полосочкой, пушистого, с длинными ушками.

- Это же в сто раз интереснее куклы, правда? - спрашивает Маруся.

- Правда, - отвечаю. И стараюсь уложить его на Катькину железную кровать. Кровать у Катьки точь-в-точь как настоящая, с пружинками под матрасом. А он никак не ложится, и убежал под кровать. Маруся ему капусты принесла. Он выглянул, поел. Я его опять укладывать. Ну, никак он не слушается. Маруся смеется, говорит:

- Это тебе не кукла с бантиками.

Бегали мы, бегали, пришлось папе его обратно везти.

- Да, - говорит папа Марусе, - не прошла твоя затея с зайцем.

Увез он его. А мы с Марусей пошли за хлебом. А нам навстречу снова девочка с такой большой куклой, как настоящая, попалась. Видимо, тогда во Львов их много привезли.  Я потом больше не видела таких красивых кукол.

Как-то я на сундуке нашем сижу, в куклы играю, их кормлю, слышу, Маруся маме говорит:

- Надо ей такую куклу купить, около каждой ребенок останавливается. А для девочек куклы – это  важно.

- А как? - спрашивает мама, - ты ж знаешь все. Мы еще Корыстиным должны.

- Знаю, - говорит Маруся. - Я свои косы продам.

- И не смей! – мама, слышу, разволновалась. - Я не разрешу ей играть даже, если так сделаешь. Кукол у нее много будет,  ну не эта, так другая. Кукла - это только кукла. А человек - важнее. Мало ли, что я хочу. Или что тебе надо. Мы же понимаем, что не все сразу. И она это понять может. Или почувствовать.

Маруся поехала в отпуск в деревню. А вернулась с куклой, а вместо пальто на ней была старая телогрейка. Кукла была большая, красивая. Но я ее не полюбила больше моей старой Катьки и подарила на день рождения Наташке Зябликовой. А мама отдала Марусе свое пальто, которое высокой Марусе было как полушубок. А бабушка из Москвы вдруг прислала маме бежевую плюшевую шубку – маленькую, уютную, с большими круглыми пуговицами. Как уж она узнала, что маме пальто нужно, я не знаю. Помню, мама удивлялась. Никто ей об этом и не писал.

Потом из Львова папу перевели в Калинин. Маруся осталась на Украине. Какое-то время в письмах писала, что жалеет, что не уехала с нами. И мама до сих пор об этом вспоминает:

- Вот как бы сейчас хорошо было. Была бы Маруся с нами.

- Так она же старше тебя. Еще неизвестно, как было бы.

- Нет, - говорит мама, - она была свой человек. А это -    большое дело…

 

 

 

СПАСИБО, СЕРДЦЕ!

Рассказ

 

            Давно мне хотелось написать про нашу поездку в Иерусалим. Как только мы с мамой прилетели в Израиль, дядя заказал нам билеты туда на экскурсию. Но я заболела, экскурсию мы пропустили, и тогда он сказал, что повезет нас сам. Потом его сестра, тетя Софа, сказала, что на машине везти нас для дяди утомительно.

            И все-таки мы поехали, поехали под занавес нашего месячного пребывания в Израиле у гостеприимного дяди и его жены.

            На въезде в Иерусалим нас встретил Наум. Ему было за шестьдесят. Сухощавый, легкой походкой он подошел к нам и сел в машину на сидение рядом с дядей. Огромную сумку с продуктами он поставил себе на колени.

            «Ну, куда поедем?» – спросил его дядя. «Конечно, сначала в мемориал», - ответил Наум.

      Я, еще не зная, что это такое, смутно почувствовала тревогу. Мы поехали дальше. В пестрой толпе людей, идущих по улицам города, выделялись мужчины с длинными бородами и пейсами, в шляпах, в наглухо закрытых темных костюмах. И это в такую жару, что хоть последнее снимай.

            «Эти люди дали обет снять жаркие одежды лишь после пришествия мессии, -  говорил дядя, - они освобождены здесь от службы в армии, получают пенсию от государства и при этом считают, что  настоящего государства еще не существует».

            Минут через тридцать мы подкатили к большой стоянке. Здесь уже было полно экскурсионных автобусов и машин самых разных марок. Наум махнул рукой: «Пошли». «Куда?» – спросила я. «Сейчас увидите, там будет огромный павильон, в котором со всего мира собраны документы о зверствах фашистов над евреями, - Наум говорил это восторженно, - я сюда вожу всех, кто приезжает, лишь вчера был».

            «Но я не хочу это смотреть, - испугалась я. – Когда я училась в пятом классе, я прочла двухтомник Нюрнбергского процесса! – И вспомнила два тяжеленных коричневых тома, стоявших у нас дома сверху на книжном шкафу, потому, что они не помещались на книжных полках… - Мне этого на всю жизнь хватит!»

«Нет, пошли, - упрямо и решительно сказал дядя, - ты должна это видеть, чтобы не забывать». «Но я все помню! Я потом снова не буду спать ночами!»

            Мы пошли. Вокруг стояли смеющиеся, довольные, загорелые люди. Они, видимо, только что вернулись  группой с просмотра и оживленно разговаривали по-немецки.

          Вокруг одни немцы, и все они почему-то очень веселые, даже находясь здесь, в таком месте, ужаснулась я. «Они-то зачем сюда приехали?» «Чтобы помнить, чтобы знать, что такое фашизм, - сердито объяснял дядя, таща меня за руку. – А то сейчас некоторые говорят, что все это выдумки сионистов, ничего этого не было. Видишь, они даже своих детей привозят».

            Наум шел рядом, и его лицо с большими карими глазами светилось улыбкой. С ума сойти. Чему тут радоваться, страх какой, думала я. Как же мне улизнуть от этого просмотра? «Скажи, пожалуйста, дядя, – спросила я, стараясь оттянуть время входа в здание, - а что это они там делают?» Хотя и дураку было понятно, что делали туристы около жуткого по своей пронизывающей силе памятника перед зданием. Памятник был создан талантливым и сильным человеком. Колючая проволока и через нее прорываются люди, вернее, те контуры, что остались от них. Это было очень страшно. На это можно было взглянуть лишь один раз и отвернуться. А пожилые немки, почему-то среди экскурсантов было много пожилых, поправляя прически и кокетливо улыбаясь, позировали перед фотоаппаратами. И снимали их тоже пожилые их спутники, которые, может быть, когда-то и участвовали в этой войне.

            «Нет, - сказала я резко своему дяде и остановилась, - пусть смотрят они».

И  показала на  смеющихся перед фотоаппаратом на фоне страшного памятника.

            Наум с той же улыбкой, рано состарившегося и немного обиженного мальчика, остановился и покорно сказал дяде: «Ну, пойдем сами. Ты взял списки для стены плача?» Там нужно было положить листочки с фамилиями тех, кто погиб тогда, на этой войне. А у дяди, он родом из Прибалтики, из их многочисленной семьи по отцу спаслось лишь несколько человек.

            «Взял, - сказал дядя, - но давайте сначала зайдем хотя бы на эту выставку, - и он показал на павильон около памятника. – Сюда-то ты можешь? Здесь рисунки художников, не документы, а просто рисунки».

            «Ладно», - сказала я. И мы вошли.

            Вначале были работы художников послевоенного поколения, а дальше: я замерла на месте – автопортрет заключенного! Изможденный старик с пронзительно умным, кричащим взглядом. Я подошла ближе, вгляделась в надпись  – этот старик был младше меня!

            «Я не хочу больше это смотреть!»  - дернулась я к выходу. «Нет, подожди еще, давай  завернем в следующий зал», - дядя сильней сжал мой локоть. «А что там?» «Увидишь». «Нет, сначала скажите». «Там ничего особенного», - и он потащил меня дальше. Я осторожно выглянула из-за угла. Заорала: «Я не хочу больше!» – и выскочила на улицу.

            Около скульптуры фотографировалась новая пара. «Зачем им это?» – спросила я дядю. «Повезут домой, покажут родным, на память…» «Но ведь для того, чтобы там фотографироваться, надо быть глухим и слепым». «Ты не права, - зло сказал дядя. - А они фотографируются, чтобы помнить».

            Может быть, я не права и чего-то не понимаю, подумала я, но как ему объяснить, что я не могу это видеть, потому что помню об этом всегда!

            Я ничего не сказала идущему рядом дяде и все время улыбающемуся неизвестно чему Науму. Зачем? Наум, безучастно улыбаясь, снова рассказывал, что лишь вчера он с легионерами какого-то общества водил сюда гостей из Франции. И что он здесь бывает, почти каждый день. Я смотрела на него с удивлением и даже со страхом, как на существо с какой-то другой планеты.

            Мы сели в дядин новый «Мерседес», он аккуратно вырулил, и мы поехали дальше. «Хотите, мы поедем на гору, откуда виден весь город?»  «Да!» – я хотела куда угодно, но лишь подальше отсюда.

            Машина развернулась и помчалась вверх, набирая скорость. Мы подъехали к смотровой площадке. Вышли из машины. Недалеко от нас на верблюде гарцевал мужчина. Как только он почувствовал внимание с нашей стороны, а нам с мамой так бы хотелось сфотографироваться рядом с верблюдом, он направился к нам.

            «Вот бы на верблюде сфотографироваться или покататься»,  - сказала я. «Не делайте этого!» – резко бросил дядя. «Но почему?» «Я знаю, что говорю. Это же арабы. От них потом не отвяжешься. Еще машину стукнут. Думаешь, они тебе за просто так дадут покататься?» «Ну, заплачу им немного».

            «Но они же начнут клянчить. Ты ничего не понимаешь!» – дядя решительно сел в машину. Но живописный араб на верблюде неумолимо приближался.

            Ну почему все нельзя, думала я, покорно залезая вслед за мамой в машину. «На верблюде, на фоне панорамы Иерусалима – это же так интересно! Вот снимок был бы», - говорила я. «Ладно, послушайся дядю», - сказала мама.

            Тут араб соскочил с верблюда, подошел к машине и, вынув из-за пазухи колье с голубыми камушками, протянул его к окошку, за которым сидела я. Вещица была довольно изящная. «Покупать у араба эту металлическую ерунду? И ты будешь это носить?!» – сказал дядя. «Да, мне кажется это красиво». «Но это же даже не серебро. Ты носишь такие вещи?!» «Да, они мне нравятся», - сказала я.

            Араб, словно понимая по-русски, буквально засовывал колье в открытое окно машины. Он отдавал его за гроши. Вероятно, посетителей на этой верхотуре, граничащей с арабскими районами, было не густо, и он решил заработать хоть сколько-нибудь. Тем более, что надвигался конец дня – пятницы, а это значит, скоро в некоторых районах города улицы вообще перекроют и проехать на машине  будет нельзя. Потому, что по религиозным законам нельзя будет зажигать огонь. А машина, как известно, без зажигания не трогается.

            Дядя решительно хлопнул дверцей. И мы тронулись с горы, оставив позади верблюда и его хозяина. Мы мчались вниз. Солнце уже начинало садиться, и город  погружался в серебристую дымку.

            «Ну, теперь куда?» – спросил дядя, когда мы отъехали на безопасное расстояние. Наум сидел, по-прежнему безмятежно улыбаясь, и было видно, что он сейчас мысленно где-то далеко-далеко. Но тут он, как будто извиняясь за что-то, взглянул на нас и спросил: «Может быть, вы хотите осмотреть университет?»

            «О, университет! – дядя похлопал Наума по плечу. – Это его конек, он же там работал».

            «Давайте в университет», - сказала мама.

            Невысокие светлые корпуса университета удивили нас золотыми табличками с фамилиями тех, кто пожертвовал деньги на их строительство. На каждом здании их было одна, две, а то и несколько.

            Мы быстро осмотрели часть корпусов, и зашли в один, где  был витраж Шагала. От него веяло чем-то празднично-торжественным, как когда-то от колонн демонстрантов с кумачовыми знаменами на Первое мая.

            Возвращаясь к машине, дядя с Наумом остановились у кустов сирени. И тут я впервые за всю поездку заметила, как в глазах Наума появился интерес. Он будто проснулся после целого дня, прожитого им как в полусне. Азартно сверкнув глазами, заговорщицки посмотрев по  сторонам, Наум бережно выкопал с корнем один куст, тщательно завернул его в  газету и восторженно шепотом сообщил: «Кроме как здесь, во всем Израиле сирени не найти!»

            В машине он, обрадованный, вытащил из сумки большую пластиковую бутылку с водой и пачки с шоколадными вафлями и начал нас угощать.

            «Я посажу сирень на балконе», - мечтал он, пока мы перекусывали его вафлями.

            На окраине города Наум вышел. Он жил тут, в четырехэтажном доме без лифта, на самом верху. Конечно, он пригласил нас в дом. Но все устали и подниматься высоко не хотелось. Да он особенно и не настаивал. По всему было видно, что он доволен сегодняшним днем. Сверху спустилась его очень милая жена, немного выцветшая, сдержанно улыбающаяся. Мы познакомились и почти сразу же попрощались.

            Дорогу окутал прозрачный вечер. Шоссе шло между гор, покрытых густым лесом, мимо зеленых полей. «А вы знаете, что все поля и леса в Израиле – дело рук поселенцев? – с гордостью сказал дядя. – Здесь не было ничего. Пустыня, камни, выжженная земля! А теперь видите?» Дядя уже это рассказывал по дороге в Иерусалим.

            На полях время от времени автоматически включались фонтанчики, и сильные струи воды орошали уже темнеющие, безлюдные, зеленые просторы. Я смотрела по сторонам и говорила: «Мам, правда, же здорово!»  «Конечно», – кивала мама. Чувствовалось, она здорово устала.

            «Давайте споем что-нибудь!» – вдруг предложила она. «Давайте, - с радостью отозвался дядя, - а что?»

            И мама запела: «Сердце, тебе не хочется покоя, сердце, как хорошо на свете жить…» Голос у мамы сильный, низкий. Дядя заулыбался и подхватил: «Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить!» У мамы глаза сделались веселыми, каких я не видела с тех пор, как папы не стало. А дядя – я вспомнила вдруг, каким я его увидела первый раз, когда он приехал в Москву к бабушке из Воркуты - сероглазый, веселый, с кудрявой шевелюрой. Сейчас-то он уже лысый совсем.

            Быстро стемнело. Белый дядин «Мерседес» мчался по ровному шоссе среди темных теперь уже гор.