Ольга ЧЕРЕНЦОВА

 

Прозаик и художник. Публиковалась в журналах: «Юность», «Кольцо А», «Литературная учёба», «День и ночь», «Молодой Петербург», «Волга 21 век», «Бийский вестник», «Новый журнал», «Чайка», «Новый берег», «Побережье», «Слово/Word», «LiteralLatte», «ManhattanArts» и др. Автор книг «Изгой» (роман, Москва, 2014), «Двойник» (два романа, Москва, 2009). 

 

 

КРАЖА

Рассказ-воспоминание

 

В стены вбиты длинные толстые гвозди. На них висит одежда: обыкновенная и расписная масляной краской. Шкафов нет. Они нам не нужны – вещей мало, да и особой ценности, кроме платьев-картин, они не представляют. Поэтому приехавшие по нашему вызову милиционеры не скрывают сарказма: какому идиоту понадобилось сюда лезть?! Небось, сами засунули куда-то своё жалкое барахлишко и забыли!

Милиционеры скептически всё оглядывают, по ходу записывая что-то в блокнот, – ведут расследование. Один, посмеиваясь, щупает рукав живописного платья и комментирует:

– Это кто ж такое носит!

– Носят музыканты, актёры, да кто угодно, это сценические костюмы и каждодневная одежда, – объясняет мама.

В её голосе звучат испуг и оправдание, как будто она на допросе. Милиционеров, как и всех представителей власти, она опасается, не доверяет им, а бегающие по её фигуре их откровенные взгляды её напрягают.

– Где же ваш супруг? – любопытствуют они. – Вас ограбили, а его нет.

– Он в командировке, – говорит мама, не уточняя, что они развелись.

– Конкретно, что украли?

– Пластинки, украшения, ну ещё всякую мелочь.

– Украшения, – заносят они в блокнот и недоверчиво интересуются: – Драгоценные?

– Да нет.

Рассмотрев каждую вещицу в комнате, милиционеры переходят в мини-коридор – сквозной узкий прямоугольник, ведущий в кухню.

– Это ещё что такое? – изумляются они.

Вокруг стоят бордовые кресла с изогнутыми полированными ручками. Во всю стену тянется заставленный яствами стол. На нём – всё, что может представить голодная душа: испечённая с хрустящей корочкой индейка, гора сладостей, гроздья чёрной «изабеллы», приятно щекочущей губы, и множество разных фруктов и вкуснятин, о которых мы могли только мечтать. Освещают это пиршество свечи в канделябрах – бронзовых, серебряных, синих, любых. Когда их цвет наскучивал моему брату, он их перекрашивал, а когда «насыщался» индейкой и прочими блюдами, брал кисть, краски и наполнял тарелки новыми изысками.

Среди этой роскоши и изобилия скромненько прижимается к стене покрытая тёмно-красным пледом раскладушка, на которой он спал – настоящая, а не нарисованная на обоях, как остальная мебель. Её не сразу заметно – она сливается окраской с одним из кресел, на котором лежит мушкетёрская шляпа с пером, перебравшаяся из романов Дюма, которые мы в отрочестве запоем читали и перечитывали. Милиционер подходит вплотную к стене, задевает перо на шляпе, и оно падает прямо к его ногам. Да нет, не падает, конечно, но вполне могло бы, настолько созданная Серёжей обстановка кажется реальной.

– Это мой сын сделал, – говорит мама и, словно её собираются оштрафовать за порчу жилья, заверяет, что мы обязательно наклеим новые обои.

– Ничего, забавно получилось, – неожиданно хвалит милиционер. – Платья в комнате – тоже его работа?

– Нет, моя.

– Где сын-то учится?

– В школе. Когда закончит, пойдёт…

– В армию, – перебивает милиционер и, захлопнув блокнот, говорит, что следствие закончено, всё и так ясно: обворовали нас друзья.

– Что за чепуха! – возражает мама. – Они на это неспособны.

– Вы их так хорошо знаете? – с ехидцей спрашивает он.

– Да, знаю.

– Видать, плоховато знаете. Только им и известно, что самое ценное в вашем доме – это пластинки. Опытный грабитель к вам бы не полез, чего ему здесь делать.

– Я же говорила, что не надо было их вызывать, – посетовала мама, когда милиционеры ушли. Перед уходом они прочли лекцию о том, что она сама во всём виновата – устроила в доме бардак. У них, дескать, гора заявлений на столе от наших соседей.  От каких именно, не сказали, но итак было ясно, что от Тупиной. От кого ж ещё! Её я упоминала в рассказе «Страна Дураков на Кузнецком мосту».

Настроение у мамы было испорчено. Любое соприкосновение с властью выбивало её из колеи. Она не терпела серости, презирала пасквильщиков, ратовала за свободу души и творчества, однако терялась перед органами власти, хотя невольно делала всё, чтобы они захаживали к нам «в гости». То есть подзадоривала Тупину. «Война доносчикам и мещанам!» – объявляла мама в ответ на очередной её поклёп. Та круглосуточно строчила, что мы не только нарочно отравляем её химикалиями (запахом краски), так ещё устраиваем притон: шастает к нам всякое хулиганьё в масках, то есть «Страна Дураков». Дяде Юре (фехтовальщику), который жил у нас за стеной, вечеринки нисколько не мешали, он даже порой забегал присоединиться, а Тупину, чья комната находилась на другой стороне, они бесили. Вот в такой атмосфере мы жили: творчество, маскарады, доносы, милиция. Тревожно, зато не скучно!

Цвет и запах краски, который люто ненавидела Тупина, окружали нас с братом с пелёнок. Наше будущее нам выбрала мама – должны продолжать семейные традиции. У мамы все в роду – люди искусства и коренные москвичи (о них отдельный рассказ). Серёжа спокойно относился к тому, что обязан быть художником, не бунтовал, а я воспротивилась – с малых лет  хотела писать. Хотя мамино страстное желание сделать из нас художников сыграло свою роль. Поверив ей, что именно в этом моё предназначение, от литературы я временно отказалась. Вернулась к ней позже и в самом неожиданном месте – нефтяном техасском городке в пустыне. Чётко помню тот день – поворотный и значительный. На улице – пекло, как и полагается в Техасе. Воздух – сухой, раскалённый. Небо – белое, с жёлтым пламенем в центре. Я стою перед мольбертом, работаю. Смотрю через окно на приунывшие на заднем дворике цветы. «Пить!» – молчаливо умоляют они. Я делаю последний штрих, кладу кисть в сторону, вытираю тряпкой руки, выхожу, поливаю цветы. Они оживают, выпрямляются буквально на глазах, тянут вверх свои пёстрые головки. Я тоже задираю голову вверх – подставляю лицо солнцу. Жары не боюсь, купаюсь в ней. На душе – отрадно: наконец, завершён холст, над которым я долго трудилась. Он огромный, на полстены. Внезапно на меня что-то находит, как будто пронзают насквозь рентгеном солнечные лучи. До сих пор не могу объяснить, что именно послужило толчком к тому, что я вернулась в дом, схватила бумагу, ручку и по старинке, словно нет на свете компьютеров, начала писать. Писала быстро, не останавливаясь, ничего не исправляя, точно боясь, что кто-то прервёт и опять скажет: «Бросай это дело, не твоё это!». На одном дыхании написала рассказ. Так начался новый этап в моей жизни. Но я рада, что стала художником. Мои холсты, графика, проза тесно переплетены.

Наш двор на Кузнецком мосту был целым государством. В нём имелись свои царьки, прислужники, свои знаменитости, как дядя Юра, шуты, над которыми все потешались, свои блаженные, бандиты, даже ведьма… всех не перечислить. Сооружён он был вроде микрогородка: закоулочки, площадки, отдельные хибарки-домики, примыкающие ко двору отростки-закутки, где собирались алкаши, обжимались парочки, играли дети… много чего происходило в этих закутках. Милиция нередко туда наведывалась. Гордостью двора была обувная мастерская – обшарпанное здание с розово-грязными стенами, в котором неплохо чинили обувь. Также имелся свой собственный дантист, к которому можно было обратиться в любое время суток – добродушный пухлый дядечка. На зависть всем он жил в просторных апартаментах и принимал на дому. Недостатка в пациентах у него не было – жители двора постоянно прибегали к нему ночью с флюсом. Не знаю, как он лечил зубы, но вырывал их, как рассказывали, ловко и с азартом.

Двор был для нас с братом иной планетой. Там царили свои законы, подчас жестокие. Одно время мама нас туда не пускала, но мы тайком бегали. Не во имя того, чтобы вкусить порочной дворовой жизни, а чтобы подышать другим воздухом, побегать с девчонками и мальчишками. Мамино предпочтение людям искусства мы не разделяли. Она верила, что они особенный народ, что талант оправдывает все их поступки, что они парят над толпой. Поэтому нас с Серёжей шарахнуло в противоположную сторону. Дружили мы в основном с детьми из простых семей (к которым, кстати, мама хорошо относилась, несмотря на свои взгляды). Моей подружкой была Муся – дочь дворничихи. Мы с ней учились в одной школе. Веснушчатая, миловидная, скромная, затравленная своей матерью. Её мать, ожесточённая и мрачная, нещадно её била. Злость её иссушила. Фигура – плоская, тощая. Кожа на лице – пергаментная. В свои тридцать пять она выглядела на все шестьдесят. О том, что Мусю лупили, я не сразу узнала. Она никогда об этом не говорила. Наоборот, всем рассказывала, что мать безумно её любит и заботится. Наверняка их соседи были в курсе (стены хлипкие, всё слышно), но не вмешивались – считали это нормой поведения. Немало из них тоже воспитывало своих детей кулаками, и никому не приходило в голову на них жаловаться.

Хотя Муся и я жили в разных условиях, мы были похожи. Обе скрытничали, оберегали наших мам, никому не позволяли сказать дурного слова в их адрес. Если бы кто-то таки сообщил в милицию о побоях, Муся всё бы отрицала. И не только из-за страха. Как-то в порыве откровенности у неё вырвалось, что она жалеет свою мать, беспокоится за неё. «Так страшно бывает, вдруг я её потеряю», – сказала она. Мусина тревога была отражением моей. Я тоже боялась – панически, даже сердце сжималось, что с мамой что-то случится. А от этого ещё больше протестовала против «Страны Дураков». Их выходки подогревали мой страх.

Однажды, когда её мать куда-то ушла, Муся позвала меня в гости. Жили они убого. Комната – сарай: грязная, пахнущая чем-то гнилым. Но поболтать нам помешала Нюрка – блатная восемнадцатилетняя девица. Она целыми днями шаталась по двору и ко всем приставала. Увидев, что я вхожу к Мусе, она тут же двинулась следом за мной. Развалилась на кровати и, дымя сигаретой, посвятила нас во все местные новости: кто кому вмазал, кого посадили, кто с кем крутит роман и прочее. Затем принялась за мою маму. Дескать, она слышала, что творится в мастерских художников: разврат, голые девки, а то, что они якобы натурщицы – это прикрытие.

– Никакого разврата в мастерских нет! – разозлилась я. – Нечего всякие глупости повторять!

Спорить с Нюркой было не только бесполезно, но и рискованно. Телосложения она была мощного, могла и звездануть. Она в ответ разоралась, что мне лучше заткнуться, ей виднее, про нашу семейку всё известно. Разгорелась перепалка. Так бы я и отправилась домой с подбитым глазом, если бы не вошла мать Муси.

 – Чего расселись! – гаркнула она – А ну-ка валите отсюда!

 – Что случилось? – спросила мама, когда я вернулась. – Ты же оставалась там на ночь.

– Клопы заели, – выдумала я на ходу. Хотя эти твари на самом деле покусывали.

Признаваться, что меня выгнали, я не хотела. Ранимая, а от этого мнительная, мама бы расстроилась. Её настроения, а нередко – даже мысли, я улавливала, как барометр – погоду. Уже в детстве чувствовала ответственность за неё. Как будто мы поменялись местами: я превратилась в её родителя, а она – в мою дочь.

Грабителей, конечно же, не нашли, да и вряд ли искали. Всё заглохло. Пластинками теперь наслаждался кто-то другой. Не звучал больше в нашей квартире голос Эллы Фицджеральд, под который мама работала, не звучали песни иностранных поп групп, под которые отплясывали «хулиганы в масках», как называла их Тупина. Грабители оставили нам только Моцарта, Баха, Шуберта… Классическая музыка их не интересовала, а это полностью опровергало мнение милиционеров, что нас обворовали мамины друзья. Классику друзья обязательно прихватили бы с собой!

Прошёл май, июнь. Жизнь продолжалась. Серёжа – вечно ищущий новое – сменил в коридорчике обстановку. Убрал мебель из времён мушкетёров и создал на обоях фантастический мир, а мама за это время сделала несколько сценических костюмов.  В них выступали многие вокалисты и музыканты. Упомяну двух: Лидию Давыдову и Елену Образцову.

Лиду я вспоминаю с большим уважением и теплотой. Она возглавляла ансамбль «Мадригал», основанный Андреем Волконским. Изумительная певица и тонкий  чистый человек. Внешне – миниатюрная и хрупкая, а характер – стойкий. Несмотря на свой малый возраст, людей я чувствовала и всегда радовалась, когда Лида к нам приходила: войдёт и буквально озарит собой нашу квартирку. Светлая ей память!

Мамина живописная одежда была коллекцией портретов. Каждый «портрет» –отражение того человека, для кого оно сделано. Как писала мама в статье о моде в журнале «Работница», важно, чтобы одежда соответствовала не только фигуре и лицу, но и темпераменту, манере поведения того, кто её носит. Делая сценические костюмы и ежедневную расписную одежду, мама учитывала характер человека, пластику движений, индивидуальность. Как платье Елены Образцовой. Смотришь на него и ощущаешь динамику, талант и красоту этой великой певицы и прекрасной женщины.

Когда я писала эти строки, Елена Образцова была жива. В этом месяце её не стало. Добрая, чуткая душа. Вечная ей память!

С оформления «Мадригала» начался мамин путь художника-модельера. Я тогда была девочкой, но отчётливо помню восторженную реакцию зала, когда вышли солисты в маминых сценических костюмах. Казалось, будто они сошли со старинных полотен.

Мамы уже нет на этом свете. Покинула она нас слишком рано. Но её работы живы. Они – её душа. Рядом с компьютером, за которым я сейчас сижу и пишу, висит на стене её огромный абстрактный холст. Он как будто выходит за пределы рамы и заполняет собой всю комнату. В нём – движение, воздух и музыка, которую мама так любила и посвятила ей большинство своих работ.

Пока милиция «гонялась» за грабителями, наступил июль – жаркий и душный. Летними вечерами во дворе – брожение. Все закутки забиты. В них сидят компании собутыльников и парочки, которым негде уединиться. Но даже в миролюбивом настроении двор небезопасен и смутен. Хотя я к нему привыкла и бесстрашно топала в его чёрную дыру с ведром мусора. Пока шла, слушала передачу, которую показывали по телевизору. Все окна распахнуты, народ впился в экраны. И только одно окно вечно оставалось захлопнутым и тёмным. Поговаривали, что там обитает древняя колдунья. Не понравишься ей – вмиг наведёт на тебя порчу. Каждый раз, когда я приближалась к помойным бакам, мне казалось, что старуха наблюдает за мной из темноты. Впоследствии выяснилось, что не ведьма там жила, а слепая инвалидка. Но это случилось позже после её смерти, а пока я вываливаю мусор в бак, иду назад домой и… внезапно останавливаюсь –   слышу знакомую мелодию, вклинившуюся в звук телевизора. Она становится громче, разносится в воздухе, я спешу ей навстречу, и она подводит меня к окну квартиры на первом этаже, в которой жил Нюркин парень – главарь местной шпаны. Окно настежь распахнуто, как и остальные во дворе. Из него вылетают крики, гогот и музыка – наша музыка. Или я ошибаюсь? Может, это их пластинка, а не та, которую у нас украли? Я стою, ожидая, что поставят следующую, тоже нашу, и тогда точно не останется сомнений. Но заиграло что-то другое.

Тут в окне возникла Нюрка. Увидев меня, пьяно гаркнула, что нечего здесь торчать и подсматривать.

– Не подсматриваю, а пластинки слушаю. Где достали? – спросила я.

– Где достали, там их уже нет. Тебе-то какое дело? Давай катись отсюда!

– Чего этой соплявке надо? – выросла за её спиной компания дружков.

Я повернулась и отправилась домой. Шла и размышляла: что делать? Сказать маме или нет? Лучше смолчу – твёрдой уверенности у меня нет, а драчка с дворовыми развалит маму на кусочки. Не по силам ей это, несмотря на её призыв «Война мещанам!» Чёрт с этими пластинками! Их всё равно не вернуть.

А Нюркиного парня вскоре посадили – не за пластинки, а за что-то посерьёзнее.

Двора этого уже нет. Где его обитатели, не знаю. Их лица превратились в памяти в безликие пятна. Помню я только Мусю. Глаза у неё добрые, грустные и очень взрослые.