Геннадий РУСАКОВ

 

Из семьи педагогов. Отец погиб на фронте в 1941, мать умерла в 1943. Воспитывался в детском доме, бежал, беспризорничал. После личного письма Сталину (1950) был без экзаменов принят в Куйбышевское суворовское военное училище, которое и окончил (1958). Вступил в КПСС (1959). Учился в Литинституте, ушел со второго курса, закончил 1-й Московский педагогический институт иностранных языков (1966). Работал переводчиком-синхронистом в Секретариате ООН в Нью-Йорке (1967—1973; 1977—1982), в Москве в Комитете за европейскую безопасность (1973—1975), МИД СССР (1975—1977), Секретариате ООН в Женеве (1985—1989).Автор ряда известных поэтических книг. Лауреат национальной премии «ПОЭТ»  (2014)

 

 

ИЗ НОВЫХ СТИХОТВОРЕНИЙ

 

1

 

Запаскудел я к старости: родинки, чёрные точки.

Неопрятная кожа, неловко приклёпанный нос.

А ведь раньше казалось, что, при непонятном росточке,

я типичный, немного потрёпанный, великоросс.

Всё во мне сочеталось с потребностью жёсткой эпохи:

было грубо, но прочно, с расчётом на сложности лет.

Не нуждалось в замене, порою хрипело на вздохе,

но на выдохе всё же давало достойный ответ.

Время билось в окошко и гибли гипюрные моли.

Лето снова смещалось то вправо, то дальше везде.

И прельщенье свободы, а с ней - притяжение воли

волновали и звали, круги разводя по воде.

Над садами дымили Тунгусские злые кометы,

волоча за собою тугие лошажьи хвосты.

И слегка проступали столетья срамные приметы –

вполприщура, вполпроблеска, вполтемноты.

 

 

2

 

Длится скушное кино.

Всем, похоже, всё равно.

Героиня грозно плачет,

сейф за пазухою прячет,

а герой гитару рвёт.

Или всё наоборот.

 

Это, вроде б, жизнь моя.

А с гитарой - точно я.

В профиль я гораздо старше

и в бюстгалтер секретарши

лезу явно за ключом.

А гитара не причём.

 

Впрочем, это всё мура.

День как день – одно «ура»!

Фильм – сплошная целлюлоза.

А стихи – плохая проза.

Скушно, братцы. Жизнь долга –

остаётся до фига.

 

Вот когда бы сразу, вмах –

на Парнас при трёх томах,

героиню сдать собесу

по наложенному весу.

Ключ достать, гитару – вдрызг!

Секретарши дикий визг...

 

 

3

 

Пружинит подмокшая снизу трава.

Стоят бочаги с непроглядной водою.

Весна, холода и болит голова

от счастья и ветра под низкой звездою.

Простудное поле подбито ледком,

щетиной щетинит, хрустит под ногами.

Ах, жить на земле, тосковать ни о ком...

И ровные брёвна торчат над стогами.

Высоким столетьем звучит тишина.

Брезент от копны улетает на месте.

Прости меня, мать и не помни, жена,

за то, что мы порознь и больше не вместе.

За этой звезды золочёный обвод,

за низкую ночь и лучи прошивные.

За всё, что ещё не сбылось, но вот-вот,

конечно, исполнится в сроки иные.

 

 

4

 

Случайная гармонь звучит в двадцатом веке –

громоздкий инструмент бригадных веселин.

Ровесники мои, родные человеки!

Я редко веселюсь:

хандра мешает, сплин.

И хором не пою, и парой не танцую…

Но душу бередит небрежный перебор.

Уже и век другой, и я люблю другую.

А вот поди ты – жаль чего-то до сих пор:

тальянки-серебра и чубчика в кепчонке?

Прохода по селу в накиде пиджака?

Забытой, не моей, не встреченной девчонки –

когда-то, где-то там, совсем издалека?

…Не надо ничего: ни славы, ни удачи.

Я расплещу вино, укладываясь спать.

Гармошка за окном зовёт, частит-судачит…

Пристукнет каблуком и вскинется опять.

 

 

5

 

Мне снится: одуванчики летят.

Мне снятся дни, наполненные светом,

похожие на праздничных утят,

идущих строем перед сельсоветом.

Мне снится мир, в котором хорошо.

В котором дети – радостные кнопки –

садятся по команде на горшок

и по команде подтирают попки.

Мне снится наш суворовский набор...

Наш третий взвод. Поверки. Пенье хором.

Котельников (пока что не майор,

хотя уже смотревшийся майором).

Мне снится много разной чепухи,

и часто - по невнятному ранжиру.

Нелепой, словно ранние стихи,

а всё равно зачем-то нужной миру.

 

 

6

 

Иду себе – не гневно и не кротко,

а так, зачем-то, через целый век...

Нецелеустремленная походка,

которой ходит русский человек.

И, кстати, я в любом ее замечу:

вот наш идёт...А мог бы не идти.

Сейчас настрополюсь ему навстречу...

Нет, не пойду. Нам с ним не по пути.

Мы на чужбине не нужны друг другу:

чего-то будто стыдно или зло.

И в каждом слове чувствуешь натугу,

как-будто со страной не повезло.

Как-будто столько мы наблефовали,

самих себя своей судьбой коря!

...А раньше наших девок выдавали

не за любого ихнего царя.

 

 

7

 

Как вам живётся-можется?

Как по ночам тревожится?

Как мелкие животные

у вас по сенцам спят?

Как ждётся вам и плачется?

Какое время значится?

Как баковские дождики

щепотками кропят?

Мне с вами рядом хочется.

Мне до сих пор стрекочется.

И барахольной улицей

Никулино гремит.

На палке флюгер крутится.

А мне литинститутится.

И среди разной всякости

ночами снится МИД.

 

 

8

 

В стране нетерпимости и нетерпенья,

такой доброты, что заплачешь навзрыд,

опять начинается чтенье и пенье

ведических мантр, укрощающих быт.

То выборы грянут в разгар демократий,

то с неба какой-то металл упадёт...

В земле благодарных сестёр (или братий)

всегда впереди что-то важное ждёт.

Душа не умеет прожить без общенья.

Ей нужен хоть кто-то в знакомом окне

в стране нетерпимости и всепрощенья,

в моей навсегда непонятной стране,

где всё совершается, только пожиже,

где всё изменяется, только не в срок.

Где даже и солнце до странности рыже

из-за дураков и, конечно, дорог.