Юрий СОЛОМОНОВ

 

Журналист. Родился в 1947 г. в Омской области. Окончил Томский политехнический институт и Академию общественных наук при ЦК КПСС. Кандидат филологических наук. В журналистике с

1971 г. Работал в региональных изданиях и газетах «Комсомольская правда», «Советская культура», «Литературная газета»; с 1997 г. являлся соредактором еженедельника «Общая газета». Лауреат премии Союза журналистов СССР, премии Фонда «Культурная инициатива». 

 

 

«ТЕ, С КОТОРЫМИ КОГДА-ТО БЫЛ УБИТ Я НА ВОЙНЕ»

 Памяти Григория Поженяна

 

 

Григо́рий Миха́йлович Поженя́н (20 сентября 1922, Харьков — 20 сентября 2005, Москва) — советский, российский поэт-фронтовик, участник Великой Отечественной Войны. Член Союза писателей Москвы, дважды лауреат Государственной премии России, автор нескольких киносценариев. Его памяти посвящён настоящий очерк Юрия Соломонова.

 

9 мая 2015 года мы - те, кто дружил с Григорием Михайловичем Поженяном, вместе с его родными, придем к нему на Переделкинское кладбище. Он умер в год 60-летия Победы. А сейчас Победе уже 70, и ее возраст будет бесконечен…

Он любил этот праздник и часто ездил отмечать его в Севастополь. Или в Одессу, где на улице Пастера есть мемориальная доска с именами  разведчиков, погибших в неравном бою, но успевших спасти население от смерти в обезвоженном немцами городе. Среди погибших значился и Григорий Поженян, выживший и ставший одним из лучших поэтов своего поколения...

Позже он напишет о той диверсионной операции сценарий фильма «Жажда». Оператором этого фильма тоже будет фронтовик, будущий известный режиссер, один из самых близких друзей Петр Ефимович Тодоровский.

В поэзии Поженяна эта история воплотится скупыми, но обжигающими строчками:

 

В красном сне,

В красном сне,

В красном сне бегут солдаты,

Те, с которыми когда- то

Был убит я на войне.

 

 Я не могу вспомнить того момента, когда в моей жизни появился Поженян. Первое совместное действие – мы стоим на его кухне возле газовой плиты и варим раков. Точнее, варю я, а он командует. Так было заведено на этой кухне, расписанной «морскими видами»: голубые волны, алые паруса…

- А вот укропа жалеть не надо! – он вырывает из моих рук пакет с зеленью и вываливает содержимое в кипяток. И тут же начинает читать:

 

Ах, форель,

Рыба ханского лакомства, но…

Не по мне эти кружева.

«Неграмоль» – черногрудое чудо-вино.

От него не болит голова.

Но крылатое «р» – в сентябре, октябре,

ноябре, декабре –  

вот что вяжет друзей у стола.

Крупных раков варю я в душистом ведре,

их потом разрушая дотла.

Две-три стопки разгонных,

И сразу пивко!

Кто-то крикнет тревожно: пора!

И покатятся бубны гульбы далеко,

Мимо жен, до утра, до утра!

 

Юрий Олеша называл его «бочонком поэзии». Думаю, в первую очередь  Юрий Карлович вложил в это определение не только способность поэта Григория Михайловича Поженяна  извлекать из себя стихи в самое неожиданное время, но и неистребимую жажду жизни, которая перла из него, окутывая окружающих  и заражая их тем же желанием.

 Невысокий, крепкий «Поженянчик», как он сам себя с нежностью называл, внешне походил на бочонок, наполненный энергией бытия. Сильный физически, до войны он занимался боксом, а после войны даже работал в цирке.

Стихи он писать продолжал до конца своей  удивительной жизни. Его поэтические книги хорошо известны, как и песни на его стихи. Те же, кто хорошо знал Поженяна и сиживал с ним за столом, часто вспоминают его невероятные и смешные истории, которые случались с ним в самые тяжелые фронтовые и послевоенные времена. Вот одна из них, можно сказать, документально оформленная писателем Иваном Стаднюком в книге «Исповедь сталиниста»:

«Мне, «сухопутному» солдату, слушать разговоры о войне на море было очень интересно. Адмирал Октябрьский часто обращался в воспоминаниях к тем боевым операциям, в которых  отличался катер Поженяна.

– Более хулиганистого и рискованного офицера я у себя на флоте не встречал! Форменный бандит! Я его представил к званию Героя Советского Союза! А он потом во время Этильгенского десанта выбросил за борт политработника!.. Естественно, последовала жалоба в Верховный Совет. Стали затевать трибунал…»

Трибунал не состоялся: оказалось, во время боя политработник проявил небывалую трусость, за что и был погружен в волны Черного моря. Но и Героя Поженян не получил…

Впрочем, Григорию, война дала ему нечто большее, чем боевые награды, которых у него и без геройского звания немало…

 

И вот я вышел в город без левой руки…

 

«Самым прекрасным временем моей жизни, как ни странно, была война. Там я был всегда нужен, всегда незаменим. На войне все люди посчитаны, все на виду. Особенно в разведке. Война – это честная история. Там все иначе… Когда один мой разведчик по имени Моисей долго не ходил в тыл к немцам, другой мой подчиненный вызвал меня из землянки и прямо сказал: «Командир, ты учил нас никогда не задавать вопросов, но я все- таки спрошу. Почему Моисей не ходит в разведку?». Я тогда ответил ему так: «Ты умеешь играть на скрипке? Нет! А Моисей умеет. А еще он рассказывает нам «Алые паруса», потому что он прочел книг больше, чем все мы вместе взятые. Это очень нужный в разведке человек – он согревает нас, понимаешь? Отвлекает от мерзости войны, от липкого страха, который есть у всех, кто этим занимается. А еще… Ты разведчик, а не заметил, что Моисей стал плохо видеть. А я это уже давно усек. Но он не хочет от нас уходить, понимаешь?». Больше вопросов не было.

Война – это своя философия и свои мудрецы. Одним из них был мой командир Иван Алексеев. В землянке он имел отдельную «комнату» – угол, отгороженный одеялом. Когда в землянку вбегал разведчик с криком: «Товарищ командир, мы окружены!», из-за ширмы раздавалось спокойное, почти полусонное: «Не преувеличивайте…». Когда появлялся гонец с радостной новостью: «Товарищ командир, мы окружили!», – слышалось то же и в той же тональности: «Не преувеличивайте…»

Между этим «Мы окружены!» и «Мы окружили!» – философия войны, ее психология, ее  истина. Война научила меня не преувеличивать ничего – ни сложности, ни простоты, ни таланта, не бездарности, ни своих заслуг, ни своих слабостей... Там все было.

Что было самое тяжелое… Подняться в атаку? Да нет же! Это миг, секунды, минуты… Страшно было каждый день просыпаться с мыслью, что надо снова идти в некую неизвестность – ночью, по болотам, плавням, по снегу. И так – до самого конца войны. Эта таинственная бесконечность усилий изнуряла больше всего.

Прервать ее могла только смерть. Или ранение. Я всю войну не переставал мечтать о ранениях. И получал их. Но мне не нравился их характер. Я почему-то был готов отдать серьезному ранению свою левую руку. Да- да, это вам не в живот или в задницу. И уж не в голову, когда можно остаться идиотом, а именно в левую руку.

Я представлял, как меня комиссуют. Потом закончится война. Я иду по набережной приморского города, в белом морском кителе, весь в наградах, которые у меня уже были. И с гордостью несу свою руку в черной кожаной перчатке. А иной раз мне виделся  и вовсе пустой рукав, небрежно заткнутый в карман. Какая красота! А следом девушки гурьбой…

Поэтому на фронте в минуты отдыха я постоянно сочинял красивую историю о себе самом, о том, как я буду счастливо жить после войны. Правда, дальше первой фразы сочинение не продвигалось. А что, красивое начало!»

 

Об отце, матери и няне

 

«Наверное, я был романтиком советского времени. Но однажды, когда вступился за медсестру, к которой приставал пьяный «особист», мне впервые показали мое «дело». Я узнал, что оно путешествовало за мной на море и на суше. На папке крупно было выведено: «Сын врага народа». Наверное, лишь мои боевые заслуги помогали мне не загреметь как минимум в штрафбат…

Мой отец был стопроцентным коммунистом. В Гражданскую он командовал партизанским отрядом, получил орден Красного Знамени с двузначным номером. В тридцатые  руководил строительством Харьковского тракторного завода, потом – крупнейшим Институтом сооружений.

Дома он бывал редко. Когда спал днем, то рядом с подушкой ставил телефон, а под ноги, с которых на всякий случай не снимал сапог, подкладывал  газету «Правда».

Мать была врачом, кандидатом наук. В любое время дня и ночи безотказно лечила всю округу. Однажды она попросила отца привести домой хоть немного дров, то услышала: «Леля, если все коммунисты будут привозить домой с завода дрова, мы никогда не построим новую жизнь».

Когда его уводили ночью, он сказал мне только одну фразу: «Не вздумай от меня отказаться!»

И я не отказался, потому что всю жизнь старался соблюдать еще одну заповедь Михаила Арамовича Поженяна: « Помни, Григор, что легче всего договориться с самим собой».

Моя мама была ужасная трусиха. Она всего боялась – темноты, мышей, хулиганов…  Но когда получила  на меня «похоронку», в которой сообщалось о моей гибели смертью храбрых, ушла на фронт и вернулась майором медицинской службы с орденом Красной звезды и медалью «За боевые заслуги».

А няню свою я отыскал в освобожденном Харькове, куда прибыл в отпуск. Она сидела на паперти и не узнала меня, пока я сам ей все о себе не рассказал. После  пережитого она была совершенно отрешена от всего, кроме Бога. Но сказала мне пророческую вещь: «Иди, война еще не скоро кончится...».

И я пошел из города своего детства, ставшего пустым, холодным, не узнаваемым. Пошел туда, где все было родным и знакомым.

Снова на войну».

 

О том, что помогало выжить...

 

«Покойный Юра Давыдов, замечательный писатель-историк, тоже успел повоевать, тоже был из морячков, закончив школу юнг. А после войны его посадили. Там, в Гулаге он и начал становиться писателем, для начала запоминая о лагерной жизни самое интересное. Но что характерно, его устные рассказы об этом страшном времени  отличались тем, что они были очень смешными. Наверное, так устроена защита психики человека – память оставляет ему прежде всего то, что не разрушает, а лечит, вселяет надежду…

То же самое у меня с войной. Почему-то помнится смешное, человеческое, доброе.

Когда только-только освободили Севастополь, мои ребята-разведчики немедля приступили к активному отдыху – парились в бане, отсыпались, бегали на свидания. А я, как мальчик из интеллигентной семьи, всюду старался проявить себя пытливым и любознательным. И тут кто-то мне поведал, что фашисты, когда еще были в городе, странным образом реставрировали памятник графу Тотлебену. Якобы они отпилили ему разрушенную снарядом голову и вместо нее приклеили другую, принадлежавшую скульптуре матроса – тоже времен Крымской войны. Не посмотреть на такую заботу о выдающемся российском немце 19-го века я не мог.

На Историческом бульваре без труда нашел памятник, рядом с которым мирно паслась коза.

Но не успел я приступить к осмотру, как раздался до боли знакомый свист какой-то шальной мины. После чего я, очнувшись, понял, что ранен.  Возле меня, тоже истекая кровью, лежала коза.

А сверху, как мне показалось, на меня взирал Тотлебен с двумя головами…

Прибежали мои ребята, затем санитары, стали класть меня на носилки, успокаивать, что ранение не смертельно. Уже понесли, когда меня как ударило. «Стоп, – говорю, – а с козой как же?! Мы же вместе были…». Санитары и мои разведчики подумали, что меня в голову контузило. Но я не унимался – козу надо взять вместе со мной.

Взяли. Лежим мы с ней в одной палатке, лечимся. «Боевая подруга» вовсю идет на поправку. Приходят  ребята, я им: «А вы ее брать не хотели. Теперь с молоком будем». Один из них помялся и говорит: «Михалыч, пока ты слаб был, мы тебя расстраивать не хотели. Ты только не нервничай, это козел…».

И таких историй было великое множество.

Кстати, с войны я привез роскошный трофей. Отрез на китель, который мне подарил Иосип Броз Тито. Югославский вождь просто спросил нас, что мы хотим за нашу работу, которая включала, например, взрыв белградского моста. Тогда я попросил его переименовать гостиницу «Белград» в гостиницу «Москва», постелить ребятам чистые простыни - мы не спали несколько суток. А лично себе попросил этот самый отрез. Тито рассмеялся и сказал: «Может быть, подарить вам фабрику?». От иностранной фабрики мои разведчики отказались. Куда нам, если от своего контрадмирала Азарова, как он сам вспоминал, мы нахально попросили в награду за боевые дела «компот на третье».

 

О пирах победителей

 

«Когда я вернулся с войны в Харьков, в нашей квартире жил какой-то партийный чиновник. Каждый день я надевал свои награды и отправлялся выбивать хоть какое жилье. Наконец получили махонькую квартирку на грязной Клочковской улице, по которой с таким грохотом проходили трамваи, что падала на пол посуда. Благо, что есть из этой посуды было особенно нечего.

Позже я вспомнил эту жизнь стихами:

 

Но куда все подевалось,

Будь я проклят, в самом деле,

Глупые навоевались,

Умные – разбогатели.

 

Отрез на китель, подаренный Тито, я продал, чтобы отметить свой день рождения на первом курсе Литинститута. Гуляли так сильно, что прибыла милиция. А так как она была тоже из фронтовиков, то праздник загремел с двойной силой.

Послевоенная жизнь принималась нами с тем азартом, на какой были способны лишь люди, четыре года прожившие в обнимку со смертью. Но прелести и соблазны мирной жизни, мне кажется, не позволяли нам забывать уроков войны, которая лично меня в серьезных вещах научила не отступать от себя, не предавать товарищей и учителей. Из Литинститута меня выгоняли несколько раз. Однажды с такой формулировкой: «За пособничество в организации беспринципной групповщины на семинаре бывшего руководителя, ныне разоблаченного эстета и космополита Антокольского».

Когда меня выгнали за то, что отказался осуждать своего учителя, я уехал работать на Кенигсбергские верфи. На вокзале меня провожал Юрий Трифонов, и он же писал мне письма до самого моего возвращения в Москву и очередного восстановления в Литинституте.  

Со мной на курсе училось, можно сказать, будущее послевоенной советской литературы – Тендряков, Бондарев, Бакланов, Винокуров, Солоухин…

Володя Солоухин не воевал. Он служил в охране Кремля. Однажды на рассвете мы возвращались с ним из гостей через Красную площадь. Я увидел в Кремле лишь одно светящееся окно. «Не спит, - восторженно сказал я, - Работает…» «Кто?» - не понял Солоухин. «Как кто? Вождь». «Нет там никакого вождя», - мрачно ответствовал Солоухин, - я же здесь служил. И не кабинет это вовсе, а солдатский гальюн». «А почему  свет горит? – спросил я, недоумевая. «Да чтоб солдатики в темноте на пол не мочились…» – ответил будущий советский поэт, убивая во мне последнюю веру в вождя, не смыкающего глаз в заботах о любимом народе».

 

О Сталине и сталинистах

 

«Вы понимаете, каким у меня, «сына врага народа», может быть отношение к Сталину. И когда сегодня, особенно среди шустрых спекулянтов от политики, начинаются стенания по поводу  «великой исторической личности», у меня есть что им сказать. Как говорится, женщины и дети, прикройте уши!

 Но когда я слышал, как некоторые мои коллеги начинали крыть писателя Ивана Стаднюка за верность и любовь к «усатому», я тут же давал и этим «аналитикам» такой же отпор.

 Да, Иван Фотиевич Стаднюк любил Сталина. У него на даче даже стоял огромный бюст «вождя народов», который я вслух пообещал грохнуть. Поэтому меня хозяин старался выводить «в обход Сталина» – через другие двери.

И при таких разногласиях никто иной, а именно Стаднюк помогал мне выжить, когда я испытывал большую нужду, а попросту голодал.

Он предложил мне вместе с ним писать сценарий радиопостановки «Максим  Перепелица».

Бог мой, как мы спорили в процессе работы, как я орал на него! Наконец мы получили большую часть гонорара, которую Стаднюк поделил поровну. Довольный заработанными деньгами, я стал ждать славы, т.е. трансляции. И дождался! Моего имени не оказалось среди авторов, был назван один Стаднюк. Кипя гневом, я все же вначале примчался на радио, где потребовал восстановления справедливости.

И что же я узнал? А то, что Иван Фотиевич написал этот сценарий гораздо раньше, чем мы начали с ним работать. Зная, что я не приму от него просто денежную помощь, он и придумал это «соавторство». А деньги, которые тоже получил давно, выдал мне якобы в качестве честно заработанного гонорара. Мне, отпрыску «врага народа».

Такой вот был сталинист…»

 

Я мог бы пересказывать Поженяна еще очень долго. Его биография сплетена из таких грустных, веселых, мудрых историй, в которых иногда нелегко отличить правду от вымысла, серьезность от шутки. Но именно это и заставляет нас верить и в реальность таких удивительных судеб, и в то, что только такие люди и могли одолеть врага, защитить друга  и любить свою страну без ложного пафоса.

С той  негромкой беззаветностью, с которой только и можно сознательно сделать все – ради Победы.

И они это сделали. Спасибо, Гриша! Мы тебя помним и мы тебя помянем.