Дмитрий БЫЛЕЦКИЙ

 

Родился в1983 в Улан-Удэ. Окончил филфак Томского государственного университета. С 2010 года живет и работает в Санкт-Петербурге. Участник семинара прозы Совещания молодых писателей при СПМ в 2014 г. 

 

 

СЛОВО

Рассказ

 

— О! Здорово, Борха! — один из друзей непринужденно протянул Борису огромную ладонь.

— Ну, привет, коли не шутишь! — они поздоровались. Затем Борис так же со всей искренностью в ладонях поздоровался с остальными — вместе с ним их было шестеро.

— Ты знаешь, мы кое-что хотели тебе сказать, — начал первый, — но даже не знаем как. Точнее — не знаем, кто из нас тебе это скажет. Уже даже я не уверен в том, что то, что я тебе говорю, говорю именно я.

— Не надо, не говорите мне ничего. Я и так всё знаю.

— Никто и не собирался тебе что-нибудь говорить. Ты и так всё знаешь. Мы все знаем, что ты всё знаешь.

— Ну, не знаю.

— Знаешь, знаешь. Не говори, что не знаешь.

— Я вообще не говорю. Вы говорите, я слушаю.

— Ты слушаешь, мы говорим? Может, ты слушаем, а мы говоришь, или ты говорим, а мы слушаешь?

— Почему ты говоришь за мы?

— А зачем ты отвечаешь за я?

— Я за я не отвечаю, я говорю за себя, а отвечаю за свои поступки.

— Почему твои поступки не говорят и не отвечают за тебя?

— Потому что я отвечаю за них!

— Ты не даешь воли своим поступкам? Ты сам все решаешь за свои действия?! За я?

— Зая — не зая, не знаю! Овца волку не товарищ!

— А я за я не заступится?

— Я о я запинается!

— А ты на ты с я?

— Я?

— Ты, не я.

— Я, но не ты?

— Ты, ты и то я.

— Чаще — на вы, но еще чаще — не уверен, как я ко мне: на ты ли, на вы ли?

— Давно ли так ли?

— Листва гербариев в школьных учебниках еще только думала о своем нарождении.

— Мудрено. Много?

— Больше, чем хотелось бы запомнить.

— Да ты садись. В ногах правды нет!

— Но нет ее и выше!

— Ты ль та скотина, что вечно хочет зла?

— Но совершаю бла-бла?! Да, я треплюсь. В треплении мой век. Хотя, наверное, мои века.

— А может веки?

— Ох, веки тяжелы, уже совсем не поднимаются!

— А зачем? Чего-то лучшего тебе уж не увидеть!

— Я знаю, друг, но истина дороже! Ёоу!

— Да, истина в вине! Гляди, в туманном движется окне...

— Коленопреклоненный...

— Александрийского столпа!

— Non omnis moriar...

— Ой, а врать-то не надо!

— Разверзну я ...

— Разверзни рот свой, пивопросящий странник!

— Гнет, о, богиня, воспой, печенки человечьей дщери!

— Ой, не скули, ботаник, держи пластиковую совесть! Одной рукой, интеллигентишка! Мизинец в носу будешь отгибать! До дна пей, до дна! Тщедушная Terra! Мы все паладины зеленого змия, моя родная поэт! Ну, молодец, молодец, Ежи Лец! Еще?

— Пока откажуссс.

— Джуса нет и не будет! Ты не стесняйся, мы никому не скажем! Мы просто что-нибудь придумаем!

— Да и сам могу придумать! Я знаешь сколько уже понапридумывал? Самому страшно. Только я теперь не помню, что я придумал, а что не я. Вот Землю и людей я придумал?

— Ну, в каком-то смысле ты.

— А в каком?

— В каком и я, и все остальные. Ты думаешь, ты один творец?

— Ну...

— Нам творцы не нужны, нам нужны криэйторы!

— Создатель! Создатель! Создатель!

— К себе? К я? Да..?! Давай, так, просто, нараспев:

«Я удивляюсь, Господи, тебе,

По истине, кто может, тот не хочет,

Себе милы, кто добродетель корчит,

А я не умещаюсь в их толпе!

Как небо на мои дела плевало,

Так я плюю на милости небес!

Я пуст, я нищий, падаль,

Себя я утратил, себя я утратил!

Создатель! (ну там три раза, как ты и говорил, а потом так, ух!)

Стучу по груди пустотелой, как дятел!» (ну тоже несколько раз так, с надрывом главное).

А потом уже так неожиданно, исподтишка, во всю глотку, на ухо: «словно ло-о-ошади-и-и воду пью-у-у-ут!»

— Да брось ты, я человек высокого искусства, мне эти песенки твои, сам знаешь — до...!

— Да, да, тут только руки протяни — и мир высокого искусства сам ляжет под тебя!

— Под меня?! Он, тварь такая, продажных проституированных муз «Ассоциации взаимопомощи молодых и сосущих надежды», он, этот мир, однажды прогнувшийся под нас какими-то буераками, реками, раками, руками, ногами, берегите, он, этот искусный искуситель искусственного искусства, эта буква Ё русского алфавита, он, он, он... ну, с ним очень даже приятно, он даже не храпит, а с утра делает яичницу!

— Он дурака из тебя делает!

— Да я и так дурак, потому что я слишком умен, чтоб считать себя умным!

— Это я такой, а ты?

— Да почему ты-то? Да я про себя и говорил!

— Да я не о себе! Я о тебе и о я.

— И о я? У ю и? Е э ы? А о у?

— Да не паясничай ты! Выпей лучше еще!

— Я ж так нажрусь! И буду борогозить!

— Ба, да ты интеллигент в четвертом поколении!

— Да что мелочиться — в пятом и шестом! Еще я пью!

— Пей же, пей!... Вот... Еще пей... Еще... Вот так, еще немного до просветленья Будды, еще чуть-чуть, и ты Нирвана!

— Я круче! Я точнее! Я Курт Кобейн!

— И ты, Курт?! Кобениться не надо!

— Да, Курт я! Но иного пошиба! Я объявляю крестовый поход детей! Хотя нет, я не хочу, не буду! Мне ненавистно всё, мне этот мир постылый...

— Остынь, дружище, демон!

— Скажи уж проще — чорт!

— Нет, не скажу, довольно говорить так — всё с запятыми и тире!

— Действительно! Пошло оно все к черту! Я не хочу быть тем, чем я являюсь! Хочу быть пуританкою Лолитой!

— Я на твоем месте хотел бы лучше быть злым гением, чья длань спокойно, единым росчерком, ей ноги раздвигала!

— Да-да! Великим литературным Инквизитором, Ферзем на собственной доске мировой культуры. Хотя нет. Не им. Хочу быть бумажным корабликом, курсирующим через времена и время по Дублинским водоканалам!.. хочу быть зубом золотым сверкающим далеким маятником в чужом рту хочу измен головоломок

— Не говори мне только, что хочешь ты быть гребаным пирожным преткновения?

— хочу хочу и буду тем самым я бисквитом о котором только все и знают хочу чтоб ели меня и детство вспоминали страниц пятьсот и на рабочем месте и запивали свежим липовым чайком картинных галерей хочу и каменных стен в алжирской франции французском алжире с маленькой девочкой из знатного рода хочу быть посторонним везде где я как свой хочу болеть бубонною чумой специально как переутомленьем как двадцатым веком защищать педерастов как себя быть городом-деревней-микрокосмом жить по алфавиту бродить бродить бродить читать трахаться с кем попало и чем попало убивать и быть убитым хочу чтоб тошнило хочу рвать языки хочу хочу предавать своих мексиканских товарищей хочу я малевать пейзажи чаем писать сидя и не стесняться хочу другими быть а то есть адом хочу пропасть в песках и носить чужое лицо быть тупо ящиком хочу быть жемчужными брызгами спермы на репродукции святого себастьяна хочу смотреть как умирают любить и быть любимым хочу строить храмы и их сжигать топтать ногами в сапогах примявших некогда траву живот беременной японки хочу разверзнутою плотью словно лепестками роз тянуться к солнцу хочу быть верным офицерскому долгу хочу и писать писать письма быть червяком на ноевом ковчеге быть кем угодно быть легендой арарата или нет нет лучше быть аэтом фарнаозом на всякий случай можно мелькиадесом стать на долгие сто лет нет железным театром нет и все же кем угодно хочу голодать от отсутствия достойной пищи быть землемером быть предсказателем хочу хочу всего и сразу хочу и ненавижу что хочу

— Дружочек, да ты нажрался!

— не нажрался я сытым был пресыщенным уставшим отговорившим словно роща золотая и ненаговорившимся как вова маяковский я не могу так больше

— Не можешь? Прочь иди отсюда! Брысь, охальник! Тварь неблагодарная! Твои слова...

— мои слова МОИ слова слова я не могу все давит мне каждый слог нутро словно разрезает мне больно говорить мне больно знать я не хочу все это видеть я не хочу все это слышать мне больно больно

— Беги, несчастный, беги! Все равно не убежишь, по крайней мере, далеко! Ты смертен — вот в этом весь абсурд!

— бегу бегу не могу бежать в груди... в груди лопается что-то держите меня

— Только за глотку, только обеими руками и только сдавливая! Беги!..

Борис выскочил из беседки, в глазах замелькали лица его друзей и слились в одно предельно знакомое и до отвращения неприятное лицо. Его тошнило, небо почему-то вызывало рвотный рефлекс. Его повлекло куда-то в темноту. Цепляясь за кусты, Борис попытался выйти хоть к какой-то дороге, но ни дорог, ни тропинок, ни чего-либо подобного рядом не было. Становилось невыносимо душно, он попытался расстегнуть рубашку — ни руки, ни пуговицы не слушались, и он с безумным усилием разорвал ткань. Кожа словно горела, каждое прикосновение не то чтобы делало больно телу, скорее наоборот — руки обжигались при прикосновении. Кожа стала мягкая, кости словно пропали — тело становилось бесформенным, органы наплывали друг на друга, скользя по жиру, — сердце практически уже можно было пощупать. Борис, как кукла, завалился на землю, потеряв все опоры в руках и ногах, попытался оглядеться по сторонам, но не получилось — голова беспомощно висела на шее, мозг неприятно тепло застилал глаза, медленно вытекал из ушей и носа. Сердце, несчастное, упорно бьющееся, было уже где-то совсем внизу, вперемешку с кишками, желудком. Борис хотел было что-то прокричать, но рот лишь невнятно зачмокал — бледно-белые зубы рассыпались рядом на земле, челюсти превратились в одну огромную десну. Сил уже не было, он даже не мог подумать о том, чтобы это все кончилось, — не мог. Силы были на исходе и у сердца — оно барахталось в прохудившемся желудке, над ним плотоядно шипели, наклоняясь все ниже и ниже, почти черные пористые легкие — биться не было ни желания, ни смысла. Сердце остановилось. Тело Бориса на удивление громко выдохнуло и завалилось на спину, превращаясь в нечто, когда-то похожее на человека.

 

Его нашли довольно быстро — этим же утром в кустах возле самой дороги, ведущей на сельское кладбище. Осматривал его сам Яков — сердечный приступ, так он сказал жене и всем остальным. Друзья, бывшие с ним в эту ночь, сказали, что они посидели недолго, выпили совсем немного, и Борис первый, попрощавшись со всеми и ни на что не жалуясь, пошел домой. Всё было нормально.

На третий день его похоронили.