Майка ЛУНЁВСКАЯ

 

Родилась в 1988 году. Окончила Тамбовский государственный технический университет. Лауреат основного поэтического конкурса IV Международного арт-фестиваля «Провинция у моря — 2014» (II место). Член Южнорусского Союза Писателей. Произведения публиковались в журнале «Дети Ра», а также в региональных альманахах и сборниках. Живет в Тамбове. Работает юристом.

 

 

«ОБЕЩАЮ ТЕБЕ, ЧТО МЫ НИКОГДА НЕ ВЫРАСТЕМ»

 

 

* * *

Моя весна - велосипед "Десна",

высокая негнущаяся рама

при верховой езде.

И я на нём по Млечному, к звезде:

"Я еду, мама!

Смотри, я еду. Я сама! Сама!"

А мама, прислонясь к резным воротам,

уже готова вымолвить: "Зима"

и не узнать, и спохватиться: "Кто там?"

А кто это? А это снег идёт.

А это я иду и первым шагом

я падаю. Но мягкие объятья...

Опять иду. И падаю. Опять я

иду, и мама рядышком идёт.

И это не моя весна, а мамы.

И снег - не снег, а первый цвет черешни.

И отовсюду льётся свет нездешний,

и светом этим выкрашены рамы

и крупные горошины на платье,

и в кружке оловянной молоко,

и снег... И разжимаются объятья.

Непоправимо, ласково, легко.

 

 

* * *

Выйдешь за дверь – зима,

вздох застывает в форме

встречного человека, выроненной перчатки.

Птицы клюют стекло вдвое проворней.

Голуби в хлопьях снега равно что чайки.

 

Выйдешь - утонешь в снег

(или сказать - в воду).

Видеть нельзя, но там

знаешь свою звезду.

 

Выдохнешь и вдохнёшь

чаянную свободу

светлую пустоту

 

 

ИРИСЫ

Саше

Обещаю тебе, что мы никогда не вырастем.

Небо станет солёным и влажным, как заросли ирисов

в палисаднике мамы.

И, стоя в своём углу,

будем плакать, жевать губу и сносить хулу.

 

Научившись терпеть обиды не стать обидчиком.

Мы последние дети. Нас не оставят в будущем.

Не Виталий Егорыч, а Витя, Виталечка, Витечка,

побежавший за хлебом с талоном, с авоськой, до булочной.

 

Умирают другие. Не мы. Мы – стремглав. Мы – неистово.

- Кто последний: дурак!

- Нечестно, я самый маленький!

Мы на старте, ещё на старте, по правой выставив…

Оглушительно пахнут простые цветы в палисаднике.

 

 

ПАСТУХ

 

Воздух исполосован лентой хлыста.

Стадо минует кладбище.

Свежая кровь заката

стекает по спинам. Устал

Старый пастух. Пастью беззубой ищет

 

В воздухе музыку и, натыкаясь на

Дерево дудки, жадно его грызёт.

Это последняя в наших краях весна,

Дальше пастух стадо не поведет.

 

Дальше зима: будет точить углы,

Будет сбивать гробы из ребристых льдов.

И на земле горбатой, поверх могил,

Ляжет вдовой бесслёзной болиголов.

 

Всё будет бело. От кости и до креста.

Вот уже слышен смерти стекольный лязг.

Спины коровьи, верно в последний раз,

Лижет язык изодранного хлыста.

 

 

* * *

"...все острова похожи друг на друга,

когда так долго странствуешь..."

И.Бродский. Одиссей Телемаку

 

Я не вернусь. Большие города -

большое одиночество, когда

так долго странствуешь (словами Одиссея).

Пейзаж по осени везде и равно сер.

И чаще слышится не то СССР,

не то Расея.

 

Вращается Вселенная. Когда

так долго странствуешь, похожи города,

неразличимо

пространство на крутящейся оси.

И "Я" стирается в названии "Росси"

не без причины.

 

Когда так странствуешь, то запад и восток

сливаются в Евразию, восторг

не вызывая.

И рельсы, спутываясь, не ведут за край,

Свобода падает в утробу рюкзака,

фальшивым золотом нагорного Сибая.

 

 

* * *

С неба сбрасывались психи

в белых робах.

Снег летел послушный, тихий

на сугробы.

Не хотелось ни войны, ни революций,

но закутаться плотнее в ватник куцый,

и сидеть, да хоть вот здесь, на этой лавке,

и дышать под воротник истёртый, гладкий,

и не думать ни о чём, что думать нужно,

но смотреть, смотреть, смотреть,

смотреть, как вьюжит.

 

 

* * *

Боль – это то, что тебя отличает от прочих.

Не вообще боль, а конкретный вектор.

Одним достаётся Отче,

другим – отчим.

Эта разница делает человека.

Тень не имеет источника, значит, тень

образует свет, обнаруживая предметы.

Человек, оказавшийся в темноте,

должен об этом

помнить. Если стена –

порождение окон, это меняет в корне

представление о возможном, лежащем на

неоднородной поверхности. Передёрни

затвор, разворачивай пистолет,

через отверстие видится, кто внутри мы.

Потому что здесь нет закона, а только свет.

Невероятный свет, неповторимый.

 

 

* * *

У глухого море – в кастрюлях,

в пустых трёхлитровых банках,

в эмалированном чайнике,

в твидовом пиджаке

(в карманах – песок,

в рукавах – по чайке)

У глухого море на языке

 

ШШшШШШшшшшш

 

Он пускает в окно пожелтевшие корабли,

их сердитый дворник потом подберёт с земли.

Море шумит

 

ШшшШшШшШШшшшш

 

Глухой слышит море

 

СЕЯТЕЛЬ

 

Когда не зная слов, а только так:

«Прости, прости» – чувствительная вера

ребёнка. И какая пустота

теперь… Но добавляю суеверно

к произнесённому «здесь Бога нет» –

«наверно».

Разбитые сгребая черепки,

ссыпаешь в землю, полагая: зёрна.

Так сеешь троеперстием руки,

но вызревает на пустыне чёрной

какая пустота?

Затем, что мы

не удивимся этому, отдёрнув

от жалящих колосьев (сколько игл!)

руки, затем что не растопчем их,

но, отвернувшись, сплюнем, виноватых

ища в себе подобных, и затем

что мы дадим названье пустоте

(которое бы объясняло) – фатум…

Затем я здесь пытаюсь, как тогда,

когда, не зная слов, а только это:

«Прости, прости»…

Но падает звезда,

не дожидаясь беглого рассвета.

 

 

* * *

Легко кричать, повернувшись к лесу.

Не словами, широким «А»

речь, лишённую языка.

Облака над лесом ползут облезлы

и рыбак рыбака

не различает в дрожащем озере

и не помнит, в каком часу...

Облака еле-еле ползут

впереди осени.

Ползут, как пьяницы, вниз мордами.

Язык ударяет в лиловые альвеолы.

И отражают мёртвое

В лицо смотрящие волны.