Светлана ПЕТРОВА

 

Родилась в Мурманске. Окончила Московский институт культуры. Автор многих книг повестей и романов. Член Союза писателей Москвы.

 

 

ПРОСТИ МЕНЯ, ГОСПОДИ…

Отрывок из повести «Благодать»

 

Похоронили Николая на сельском кладбище в десяти километрах от хутора. Всё на природу стремился - вот, обрёл мечту на веки. Не в город же его везти, здесь проще: земля даром, домину выстрогал деревенский плотник за копейки, вырыть могилу – две бутылки, и лежи-полёживай в тишине. Гроб оббили чёрным сатином, белыми рюшами Анна обшивала сама, старалась, чтобы  было красиво - художник всё-таки.

Проводить в последний путь  пришёл директор рынка,   которого Николай угощал после торгового дня, подоспели  Борисыч со священником   - как-никак покойник  крещёный.

Антонина (нахалка) заявилась в траурной шали,  с букетом цветов из собственного палисадника, тронула  бывшую соперницу за руку:

- Говорят, твой-то в колодезь сверзился. Сочувствую.

- А твой? -   неожиданно огрызнулась Анна.

  Белобрысая такой реакцией осталась довольна и решила продлить себе удовольствие: 

- Утоп? Или замёрз?  Хозяйство большое, бурёнки классные. Молоко на рынок повезёшь или по-прежнему на сыроварню сдавать будешь? Помощников нанять придётся. Зови меня, не пожалеешь. Я честная и работаю справно.

- Ты вот что… - вымолвила Анна через силу. – Коров забери себе, да хоть продай, хоть подари кому. Мне они больше не надобны. И свиней всех, подчистую.  Можешь пока для перевозки лошадь с телегой использовать.

У Антонины глаза полезли на лоб:

- Задарма? Ты что!

- Что слышала. Уши есть? А за старое прости.

 Речей никто не держал, после отпевания могилу засыпали землёй. Борисыч   на прощание троекратно облобызал Анну, просил, если чего надобно, пусть сразу зовёт. Та тяжело покачала головой, развернулась и усталой походкой зашагала домой. Антонина поспешила за ней – пока новая владелица  не передумала. Горе-то отойдёт, а жадность взыграет, жадность она всегда есть – у кого ближе, у кого дальше.

К вечеру Анна осталась на хуторе одна. Дождалась наконец, когда и одиночество прикинулось благом. От рождения ею всегда кто-то командовал, а она подчинялась, терпеливо усмиряя свои желания. Не было ни минуты свободной, дела наезжали, наваливались, наступали друг другу на ноги – некогда вздохнуть. И вдруг оказалась полновластной хозяйкой своего времени.

Ужин готовить не стала – зачем? Никто не заставляет. Проголодается - съест кусок хлеба с маслом. А то спать среди дня ляжет – кто запретит? Решила  прогуляться,  спустилась к реке, села под разросшейся плакучей берёзой  на сухую, ещё не остывшую после жаркого дня  траву, не боясь, что время убежит, улетит, испарится. Время было с нею, вокруг неё, теперь оно не пугало, а ласково  льнуло к душе. 

Мир словно перевернулся. Мир стал прекрасен.

Анна глубоко вдохнула - вечерний воздух дошёл до самого сердца, приятно охлаждая его давешний жар. Вокруг такая благость, что ничего уже больше не хочется, только   слушать шорохи вечности,  нежные, умиротворяющие. Господи! Как же  у Тебя всё замечательно устроено, ловко слеплено и как одно  нуждается в любви другого. Аллилуйя.

Под гул высокой вешней воды, преодолевающей камни,  сказала вслух: «Спасибо     за всё, что Ты дал мне. За  право явиться на свет и узнать эту красоту,  за страдания, за  изжогу несправедливости, иначе как бы я могла познать счастье освобождения и Твою всепоглощающую милость?»

Ночь углублялась, затягивая в себя звуки и возвращая их с глубоким отзывом. Утробно кхекали лягушки, наперебой тонко стрекотала,  звенела всякая травяная мелочь  и вдруг с тяжёлым хлопаньем   совсем низко пронеслась летучая мышь. Сквозь мешанину звучаний   прорвалась горячая тишина, чтобы через мгновение разбить свою тайну о    нашествие земных подголосков. Всё живое трепетало, дышало, всё рвалось себя заявить, обозначить своё место. Даже звёзды, казалось, искрят и потрескивают, словно оголённые провода.

 Подумала: если ей так хорошо, значит, Бог простил. Она же не убивала.  Упал плод, который созрел,  она лишь присутствовала.

Весь следующий день возилась в доме, снуя вверх-вниз по бесконечным  лестницам. Кряхтя переставила мебель на свой вкус, убрала с кровати второе одеяло и подушку, снесла в сарай  плотничий и слесарный инструмент, разбросанный по всему дому, начатые деревянные  поделки. Настелила  в комнатах яркие половики, которые скучали  в шкафу, потому что Николай ленился летом оставлять обувь в сенях, спрятала в чулан  большие миски и кружки, ей одной хватит и малых, а дети надумают погостить –   прикупим покрасивее. Теперь, когда Николая нет, сын  и невестка  с радостью приедут, а родят, так и вовсе внучка на лето подкинут, куда им деваться.

Умаялась новая хозяйка нелепого дома,   вечером   не выдержала: только солнце склонилось к закату, а её уж опять потянуло  на берег реки. Накануне словно мёду лизнула, снова попробовать захотелось. Однако не успела перейти дорогу, как из-за пригорка на бешеной скорости вырвался автомобиль –  чёрный, с чёрными глухими стёклами,  понёсся прямо на Анну, чиркнул  и сгинул за поворотом. 

Поднятое колёсами облако пыли оседало долго, огромный блин солнца  уже наполовину сплющился, когда тряпичная куча на обочине зашевелилась. Анна,  постанывая встала на колени, потрясла рассыпавшейся прической: так лихо сиганула в сторону, что чуть  не переломилась,  хорошо – тело  тренированное, потому машина  задела её самую малость  по мягкому месту, только  ухо просквозило разогретым машинным духом. Это ж надо! Не помнила она, чтобы кто-то тут ездил кроме Николая, колея травой заросла. И откуда только взялся? Словно из  параллельного мира возник этот автомобиль, чтобы совершить возмездие. Но Бог  спас, она жива. Теперь уж совсем уверилась – если и был на ней грех,  прощена за долготерпение.

Анна сидела на  земле, медленно приходя в себя после странной оказии. Ветер – тёплый и упругий, то внезапно налетал, то так же неожиданно затихал, птицы петь перестали, голые ветви деревьев, чёрные на затухающем небе, вздрагивали под набирающими силу почками. Побагровевшие остатки  солнца недовольно утекали за горизонт,  низкие плоские облака  переходили  из розового в зелёное.  

Вокруг что-то неуловимо изменилось, но как и почему  думать не хотелось – и без того в голове звенело. Пропало желание идти  к берёзе, сидеть на берегу, слушать дыхание Вселенной. Да и   нечего слушать: все звуки куда-то исчезли. 

Анна с трудом поднялась и, не отряхиваясь, похромала в дом.

Включила лампу на столбе, что   недалеко от крыльца, и оглянулась  невольно – будто за нею кто следил.   Может,   Николай? Ещё   днём не раз казалось, что он где-то рядом в доме. Призраков она не боялась, и мужа, достойного жалости, встретила бы с распростёртыми объятьями. Поэтому дверь   не заперла и  свет на первом этаже оставила, а сама поднялась на второй, в спальню. Ровно одна ступенька-то до конца  и осталась, когда  побитая на дороге нога  соскользнула, подвернулась и хрустнула, а другая, сорвав кожу, выбила резную балясину перил.

Анна застряла поперёк узкой лестницы, не в силах   подняться, даже пошевелиться, нестерпимая боль туманила сознание, во рту  пересохло.  Надо же – от машины увернулась, исхитрилась, а тут  такая   незадача! Впрочем, всё верно – обмануть судьбу ещё никому не удавалось, а если порой и мнится иное, то это мираж, фата-моргана.

Звать некого, и сам никто не придёт. Так и будет она сидеть, пока на помрёт, плохо, что в грехе, теперь уже ясно - грех на ней. Хорошо, не убилась сразу, можно  хотя бы молиться.

 И Анна молилась, молилась весь день  до  полного забвения. В бреду  вспоминала жар мужниных   губ,  крепкие руки и ноги, его напор и жадную страсть. Николай не хотел ей зла. Зло мало кто совершает сознательно, оно как-то само получается, даже если не хочешь. Теперь  бы она отдала   ему всю себя до донышка, не тая и не сберегая, ничего не ожидая взамен.  Но прошедшего  не вернуть, сколько не кусай локти. Да и зачем? Чтобы снова пережить разочарование? Всю земную жизнь одна иллюзия сменяет другую. Природа, красота, любовь – всё обман,    искушение, которое надо  стараться отвести молитвой.

Очнулась, когда   уже стемнело. Двигать ногами боялась, чтобы снова не потерять сознание от боли. В тишине послышались шорохи. Мыши? Мышей муж  извёл. 

 Шепнула:

- Жди. Скоро уж  встретимся. Прости, если  можешь. Не понял, что я к тебе на помощь шла. Да и как понять – сама не знала. Пока живём, за суетой многого не видно, а приходит время умирать – открывается.

И опять сознание поплыло во тьму, облегчая страдание.

Прошло несколько дней. Анна была чуть жива, когда её растормошила белобрысая.

 - Я  лошадь твою привела, а тут такой облом! Ну, и угораздило тебя. Давно лежишь?

Анна  только глазами моргнула.

- Так и без ног остаться недолго. Ах, ты, болезная, в жару вся. Ну, ничо, потерпи,  счас в район поедем, в больницу.

Тоня, кряхтя и отдуваясь, не обращая внимания на крики, стащила  хозяйку хутора с лестницы, взгромоздила на телегу, сена под сломанные ноги подгребла,  принесла напиться: милосердие выше справедливости. Взобралась сама, несильно шлёпнула вожжами лошадку:

- Пошла, милая.

Та покорно затрусила. Убегающий назад дом и лес  кругом. Возница вдруг обернулась:

- Не ты ли в колодезь мужа столкнула?   Нет, ты не могла – любила  его, изверга. Я так, баловалась, потому  молодая, а мужиков нет. А ты, знаю, любила.  За что только? Не шибко-то он праведный был, злой и неясный.  А ты меня убить хотела. Кто нас, баб, разберёт.

- Прости, Тоня.

- Бог простит.

- Не простит. Бог меня оставил.

Тоня покачала головой и замолкла. Так и ехали – скрип колёс, тпру да ну. Тишина. 

Дорога длинная, тряская, Анна не раз теряла сознание. Когда открывала глаза,   видела     только небо -  голубое, высокое.   Обвалится   в  морок, опять придёт в себя, а  оно всё такое же – чистое, без единого облачка, глазу не за что зацепиться.

Растянула  запекшиеся губы   в жалости к себе, произнесла почти беззвучно:

- Господи, помилуй. Помилуй меня, Господи. Прости и помилуй.

Так и шептала всю дорогу, до самого конца.

Не простил. Не смилостивился. В больнице ногу Анне ампутировали до колена: гангрена уже началась. Крест с неё сняли перед  наркозом и потеряли - за первой операцией следовали  вторая и третья. Лежала  томительно долго, была при смерти, но выжила. И то  не её заслуга, потому что она уже не имела никаких желаний, но, видно,  где-то указано, что ещё не время.

Никто её не посещал, как вдруг, к выписке, явился Борисыч, чистенький, с аккуратной котомкой. Выложил на тумбочку яблоки.

- Кушай, мытые.

- Напрасно. У меня   всего в достатке. Как нашёл?

- Сердце   дорогу сыщет. Поедем ко мне в деревню, будешь жить у старой бабки,  уже и договорился.

- Нет. Спасибо.

 Борисыч вздохнул, кивнул печально.

- Ну, значит так.   Прощевай. Оборони тебя Господь.

В дом престарелых калеку не взяли: прописка имеется. Не желая обременять сына, она научилась передвигаться, встав коленями на дощечку с подшипниками вместо колёс, которую соорудил  такой же бедолага, как она. Кто-то выстрогал ей  деревянный крестик, Анна постоянно ощущала под рубашкой его грубое напоминание и, чтобы смирить  бунт мыслей, клала на грудь руку.   Жила с бомжами, делила с ними милостыню, иначе всё равно отнимут, да и не жадная она, ест мало, совсем лёгкая сделалась, как тень. На паперти с другими нищими не стояла, всё больше по переходам да подворотням. Никто не видел, чтобы она молилась. Когда подавали, робко  кланялась.

 Одна опытная побирушка пыталась её учить:

- Ты на Бога не ропщи,  благодари  за то, что дал.

- Что дал, то и взял.

 - А покарал за что? 

- Терпение иссякло.

Однажды задержался возле неё монах, присел на корточки, заглянул в лицо:

- Я тебя помню: когда-то прихожанкой нашего храма была.  Почему нынче  службы не посещаешь?

- Не достойна. Подайте, пожалуйста, на хлеб.

- Денег с собой не ношу.

-  Не так уж страшно - не иметь,// Беда, коль нечем поделиться.

- Сама придумала?

- Где мне. Один хороший человек, верующий. А я  искуса не выдержала. Строг Господь.

- Писание помнишь? Никто не говори: Бог меня искушает, потому что Бог не искушается злом и Сам не искушает никого, но каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственным вожделением. Вожделение рождает грех, а сделанный грех рождает смерть.

 Послание Иакова! Анна  помнила, но знать не трудно, трудно следовать знанию.  Да и слова эти перестали казаться ей такими уж очевидными. Какой это грех? Это жизнь, а жизнь гладкой не бывает. Смерть – она всех ожидает: и мудреца, и бедного, и хитрого. Что дальше смерти – людям не известно, а Тот, чей это промысел, прежде срока не скажет.

Монах ушёл, Анна осталась, до боли вдавливая  крест в тело. Так стояла до вечера, пока не собрала на половинку ржаного – хлебушек нынче дорог, а люди жадны. Стояла она и завтра, и послезавтра, и потом, пока не сгинула в бесконечности времени, которое и само незаметно всё пропадает и пропадает неизвестно куда.