Леонид МАРТЫНОВ

МОЙ ПУТЬ

Я родился 9 мая 1905 года в Омске. Детство провел на Великом Сибирском железнодорожном пути, в служебном вагоне отца, техника путей сообщения и гидротехника. Поэзия для меня, ребенка,— читать я научился довольно рано, лет пяти-шести,— сначала была некоей прекрасной отвлеченностью, сказкой, не имеющей почти ничего общего с действительностью. Суровые края, где я рос, не были воспеты теми поэтами, чьи произведения попадались мне на глаза. Из книг я знал о златоглавой Москве и величественном Петрополе, но вокруг себя видел неблагоустроенные человеческие поселения, тонущие то в снегах, то в грязи. Из книг я знал о том, «как хороши, как свежи были розы», но вокруг меня в полынной степи, примыкавшей к полосе отчуждения, щетинились чертополохи, пропахшие паровозным дымом. «По небу полуночи ангел летел»,— читал я у поэта, но воображение мое занимали не столько ангелы, сколько моноплан Блерио.

Затем грянул сараевский выстрел, и началась первая мировая война. На фронт потянулись эшелоны солдат, а с фронта начали прибывать раненые, беженцы, военнопленные. Гимназический учитель словесности еще пытался заставить меня учить наизусть «тиха украинская ночь» и «чуден Днепр при тихой погоде», но погода была не тихая. И вот именно тогда я, десятилетний ребенок, прочел стихи, которые определили мое будущее. Это были стихи Маяковского «Я и Наполеон», стихи о войне, стихи о современности, стихи, полные ощущением завтрашнего дня. Мне показалось, что Маяковский видит и чувствует то, что вижу и чувствую я, хотя я не вижу того, что видит Маяковский, и он не видит того, что вижу я. И мне захотелось писать стихи. И я, как умел, начал писать их...

Годы революции не располагали к усидчивым школьным занятиям, и в 1921 году я, шестнадцатилетний подросток, вышел из пятого класса советской школы, решив жить литературным трудом. Дебютировал в печати стихами в журнале «Искусство», выпущенном Художественно-промышленным институтом имени Врубеля в Омске. Эти стихи, в которых говорилось о том, что «пахнут землей и тулупами девушки наших дней», не прошли незамеченными: почему-то в Польше, тогда панской, некий критик, видимо,— эстет, всячески изругал меня за антипоэтичность и за то, что я «красный». Помню еще одни стихи того времени. В этих стихах я писал: «Провинциальный бульвар. Извозчики балагурят, люди проходят, восстав от сна. Так и бывает: проходят бури и наступает тишина... И только один, о небывалом крича, в истрепанных башмаках мечется бедный поэт по вокзалам, свой чемоданчик мотая в руках».

Может быть, мне и не совсем точно удалось изобразить общее положение вещей, но о себе я писал чистую правду. Все 20-е годы для меня прошли в скитаньях: я поехал в Москву, мечтая о литературном образовании, но вскорости оказался в балхашской экспедиции Уводстроя, затем нанялся сборщиком лекарственных растений на Алтае, затем некоторое время был сельским книгоношей, затем летал над Барабинской степью на агитсамолете, затем искал в этой степи остатки мамонтов, переходил пешком Казахстан по трассе будущего Турксиба, участвовал как газетный корреспондент в торжествах по случаю открытия этого железнодорожного пути, выяснял, почему в тарском урмане происходят лесные пожары, писал о строительстве совхозов Зернотреста и т. д., и т. д. При этом я писал стихи, которые время от времени печатал по разным изданиям, провинциальным и столичным, и немудреные очерки, собранные затем в книжку «Грубый корм», вышедшую в издательстве «Федерация» в 1930 году.

Попытки писать прозой привели меня к убеждению, что прозаиком я не стану, а для выражения тех чувств и мыслей, которые не укладываются в привычную для меня форму короткого стихотворения, надо искать более сложную, монументальную форму стиха. Так в 30-х годах я начал делать попытки писать поэмы. Одновременно с этим то ли потому, что я так глубоко погрузился в стихию современности, то ли потому, что вся атмосфера тех лет — этого уже предвоенного десятилетия — заставляла меня, как и многих других художников слова, обращаться к героическому прошлому,— так или иначе, но мной овладело чувство истории. Оказавшись в первой половине 30-х годов на севере России — в Архангельске, в Вологде, в Ярославле,— я как-то особенно ощутил эту взаимосвязь прошлого, настоящего и будущего. Порой мне казалось, что прошлое я сжимаю руками, как меч и как щит, но в то же время оно ложится на мои плечи тяжестью боярской шубы, застилает мой взгляд, как нахлобученная на глаза казацкая папаха. Я ощущал прошлое на вкус, цвет и запах, я чувствовал, что надо выразить все эти ощущения, осознать их творчески и в конце концов таким образом освободиться от них, чтоб вернуться к современности. Попытка все-таки изложить все это в прозе («Повесть о тобольском воеводстве») тоже не удовлетворила меня. И тогда я решительно взялся за поэмы. Так и возник целый ряд моих сюжетных исторических поэм: «Правдивая история об Увенькае», «Тобольский летописец», «Домотканая Венера» — и все то, что завершилось стихотворной повестью, вернее, целым рядом разбившихся на отдельные стихотворения рассказов о Лукоморье. <…>/

Тема о потерянном и вновь обретаемом Лукоморье стала основной темой моих стихов и в дни Великой Отечественной войны, войны с фашизмом. Где бы я ни был в то время — в затемненной Москве, в освобожденных районах за Волоколамском, в глубоком тылу, где работали на оборону эвакуированные заводы,— я повествовал как умел о борьбе народа за свое Лукоморье, за свое счастье. После войны я не писал больше исторических поэм. Стихи, написанные за последние пятнадцать лет, это стихи о современности, о сегодняшнем дне, преображающемся в день грядущий. Эти мои стихи я считаю более значительными в своем творчестве, чем написанные ранее. <…>

Мне всегда была понятна, но за последнее время стала особенно ясна та простая истина, что мир каждый день нов. Мир что ни день — не таков, каким он был вчера. Что ни день изменяется численность человечества — одни умирают, другие рождаются. Изменяются границы государств, изменяются границы суши и моря. Да и сама земля что ни день находится не там, где она была вчера, а в новом космическом окружении. И все люди — я уверен в этом — чувствуют происходящие изменения. А художник отличается от нехудожника только тем, что он выражает эти общечеловеческие чувства с большей ясностью. За это люди ценят художника, люди говорят: то, что понимает он, понимаем и мы; он, художник, помог нам только отчетливее осознать все это. Но ведь люди, кроме того, что они хотят осознать настоящее, сущее, еще больше хотят осознать то, что будет. И художник, ибо он сам человек, естественно, не может не разделять -этих стремлений человеческих.

Хоть немного заглядывать в грядущее, прояснять неясности, предупреждать опасности, которых, увы, еще кругом так много,— вот, по-моему, задача художника. И по мере сил своих я стараюсь делать именно это.

Январь I960 г. МОСКВА