Инна ИОХВИДОВИЧ

 

Родилась в Харькове. Окончила Литературный институт им.Горького. Прозаик. Привержена принципам «новой прозы», как понимал её В.Т.Шаламов. Публикуется в русскоязычной журнальной периодике России, Украины, Австрии, Бельгии, Великобритании, Германии,  Дании, Израиля, Ирландии, Италии, Финляндии,  Чехии, США. Публикации в литературных сборниках, альманахах и в интернете. Отдельные рассказы опубликованы в переводе  на украинский и немецкий языки. Автор  семнадцати книг прозы и одной аудиокниги. Лауреат международной литературной премии «Серебряная пуля» издательства «Franc-TireurUSA», лауреат  газеты «Литературные известия» 2010 года, лауреат журнала «Дети Ра» за 2010, лауреат журнала «Зинзивер» 2013. Живёт в Штутгарте (Германия).

 

 

ЕВДОКИЯ ДМИТРИЕВНА

Рассказ

 

В тысяча девятьсот сорок восьмом году был построен этот дом. Это был период расцвета так называемых «архитектурных излишеств», что и этого дома, весьма своеобразно, не минуло. На первых этажах в крайних подъездах были сделаны узкие, напоминавшие средневековые бойницы, окна, - так, что в квартирах, казалось, стояли вечные сумерки. Именно в такую вот квартиру и въехал генерал-майор технических войск Михаил Иванович Паршинов с супругой Евдокией Дмитриевной и сыном Димой.

Три года после войны прожило семейство в Германии. И оттуда привезли они много добра: мебель и посуду, верхнюю одежду и изысканное бельё, много редких вещиц и безделушек. Они не стеснялись жить на «широкую ногу», поскольку Михаил Иванович был ещё, и не единожды, лауреатом Сталинских премий. Поэтому их, за глаза, конечно, называли – лауреатами, т.е. его – лауреатом, а её, в женском роде, - лауреатшей.

Жили они неспокойно, можно даже сказать, скандально. Красавец сын был студентом, но с собственным «москвичом». У женщин пользовался он бешеным успехом и не успевал усаживать в своё авто и захлопывать дверцы за очередной суженой. Сын никак не мог угомониться, но на то ж и молодость!

Родители же бушевали бесконечно. Почти все жильцы подъезда тоже работали в заводском КБ, но никто не мог сказать, что на работе или на улице Михаил Иванович за кем-то приударяет. Он не пользовался заводским, закреплённым за ним автомобилем, так как, грузный, он предпочитал ходить на завод пешком, - час туда и час назад. Видать, не очень-то хотелось ему дома быть, в сумерках в любое время суток круглый год. А может, Евдокия Дмитриевна, генеральша и лауреатша, раздражала; кто про то знает, ведь чужая семья – дело тёмное.

Вечерами заходивших в подъезд оглушали доносившиеся из-за их двери крики, при этом что-то падало; то ли удары были, то ли ещё что-то... Часто раскрывались двери, и, простоволосая, но в контрибуционном бархатном халате на площадку, где, кстати,  больше квартир не было, выбегала с обезумевшим взором Евдокия, истошно вопя: «Спасите! Помогите! Убивают!». Никто не удивлялся, все привыкли к их скандалам, дракам, странностям.

Зато днями, когда Михаил Иванович отсутствовал, Евдокия  подстерегала  заходивших в подъезд, вылавливая очередную жертву, и тогда уж не менее сорока минут «излагала» - как изменяет ей он с каждой встречной-поперечной; как она уже изнемогает в близком соседстве с развратниками – она имела ввиду не только мужа, но и сына, во всём в отца удавшегося. Лихорадочным шёпотом, беспокойно озираясь, словно кто-то мог её подслушать, говорила она, что муж считает её сумашедшей – свихнувшейся на почве ревности, что грозится отправить её на Сабурову дачу, в известный в Харькове сумашедший дом. И рыдала, и клялась, что знает про всех его женщин. У неё, дескать, есть его потайной «донжуанский список». Соседи во всём с лауреатшей соглашались, только б побыстрей ноги унести.

Но однажды за дверьми разом всё стихло, наступила необычная тишина.

Кто-то прознал, что красавец Дима уехал в столицу соблазнять тамошних девиц, а лауреатша попала в больницу, в какую – никто не знал, но предполагали, что на Сабурову дачу, потому что только на Сабурке держали так долго.

Привычки лауреата за это время претерпели изменения; он перестал совершать пешеходные прогулки и ездил на трамвае, но чаще – на служебной машине. Хмурый Михаил Иванович (прозвище его было – Топтыгин) стал приветливее и даже поулыбчивее, правда, ещё больше пополнел, питался, видимо, не диетически, как раньше, а позволял себе закусочные ужины и завтраки. Кто ему готовил – осталось тайной, а продукты он получал пайком в отделе снабжения завода, ведь обслуживался он по высшей категории.

Так, счастливым соломенным вдовцом, прожил Паршинов довольно долго. До тех самых пор, пока не вернулась к нему с Сабурки Евдокия. Явилась она притихшая и придавленная, амимичная и молчаливая, безвольная и равнодушная. Сколько времени у них в тишине прошло, никто и не заметил, да и кому до того дело? Но только снова начала плакать и стенать Евдокия Дмитриевна, и выговариваться уже не только соседям, но и случайным прохожим, через окно. Она всё говорила, что никто ей не верит, а это всё – правда. И за эту правду она страдает; он её избивает, и при этом затыкает рот носовым платком, чтобы никто криков не слышал. И она демонстрировала всем следы «побоев», но оставалось непонятным – то ли её и вправду кто ударил, то ли она упала...

Паршинов перестал здороваться с соседями-сослуживцами, вероятно, ему казалось, что они молчаливо осуждают его.

И так бежали годы, и продолжалось одно и то же действо: она кричала, плакала, жаловалась, а он всё больше замыкался в себе.

Как-то разгорелся особо крупный скандал, проходившие мимо даже отчётливо расслышали Михаила Ивановича рычанье: «Упеку, сумашедшая, упеку!». Он ревел в полный голос, точно как Топтыгин, - качали головой соседи.

А на следующий день все приходили прощаться с Михаилом Ивановичем, по-медвежьи, вальяжно, расположившегося в гробу.

В голове у покойника стояла гладившая его лобастый череп, Евдокия Дмитриевна, беспрерывно причитавшая: «Солнышко моё, на кого ж ты меня покинул, горемычную!»

Все были в недоумении; гроб с телом уже второй день стоял в квартире, и его как будто не собирались хоронить, неизвестно чего или кого ждали, - то ли сына из Москвы, то ли чтобы гроб выставили в заводском ДК для гражданской панихиды.

Наконец, на третий день, появился пообтрепавшийся и постаревший красавец Димка и дал указание: хоронить.

Похороны вместе с поминками были какими-то спешно-скомканными: Дима на кладбище запретил выступать над открытой могилой, потому как торопился на фирменный экспресс «Харьков-Москва», словно через Харьков на Москву поезда не идут каждый час, - нет, ему экспресс подавай...

Так, вовсе не торжественно, сопроводили в иной мир Михаила Ивановича Паршинова.

Зажила Евдокия Дмитриевна одна, да как-то – тихохонько-весело!  С утра к ней приходили прикреплённые пионеры-тимуровцы, а вечерами являлись какие-то старушонки, с виду богомольные. Угощала их Евдокия Дмитриевна наливочкой, до которой особо охоча стала. А отпив и угостившись, запевали они песни, всё о несчастной любви да одиночестве, протяжные и грустные. Обыкновенно в центре стола, возле хрустального графина с наливкой, стояла в рамке фотография «звёздного часа» Евдокии Дмитриевны, где она в длинном, вечернем  контрибуционном платье стоит рядом с креслом, в котором восседает, полурасстегнув свой генеральский, технических войск, мундир Михаил Иванович, - уже грузноватый, но ещё не грозный и не оплывший, а на лужайке, на велосипеде, ангелоподобный юноша-сын. И все они на фоне большого ухоженного немецкого сада.

Евдокия Дмитриевна на всю жизнь запомнила и тот сад, и бывшую виллу какого-то немецкого аристократа. Это потом, в похожей на скит квартирке с двумя комнатами-кельями, всё пошло вкривь-вкось. И всё оттого,  наверное, что свету белого не хватало, думалось иногда ей. «Мерзавцы-архитекторы, что это вы эдакое спроектировали, что нам с Мишенькой так пришлось?! А? – часто вслух причитала она, вспоминая свой дом в Германии, где солнечные лучи кружили и кружили её, красивую и ещё молодую... – Эти изыски, - продолжала  она, - нет, чтобы построить обыкновенную «сталинку». Так  нужно было выкамариваться, с окнами – «средневековыми» проёмами, жизнь испоганили, да и только».

Всплакнув, прикладывалась она не только к наливочке, но и к коньяку, правда, без кофе она его никогда не «потребляла». А к этому ещё и лимончик с сахарком, - вот и всё уж становилось по местам, делалось правильным, замечательным...

В конце концов, она была уважаемой лауреатшей и даже отсутствие самого лауреата не делало её менее значительной.

Димка после похорон отца появился через несколько лет, дал подписать ей какие-то бумаги – завещание вроде, да не всё ли равно ей – что, и исчез навсегда из её жизни. Да и превратился он в какого-то подстарковатого мужчину с угадываемо-знакомыми расплывшимися чертами. Она, конечно, всплакнула, как пришла пора прощаться, да потом и забыла. Да и разве этот мужчина с невыразительным лицом и скрипучим голосом хоть чем-то напоминал сидящего на велосипеде в немецком саду ангела-юношу? Нет, её Димочка вместе со своим важным папой и прелестной мамой навечно застыл там, на фото, летом в год их отъезда из Германии.

А эта «жизнь» - так она началась «после жизни».

Время от времени у Евдокии Дмитриевны селились приживалки: или из богомольных старушек, или из пожилых знакомых. Поначалу все они удивительно сживались с Евдокией Дмитриевной. Но, постепенно, она начинала находить в них много отрицательного, считала грязнулями, бурчала, ворчала, кричала, открыто проявляла своё недовольство и, как правило, кончалось тем, что она их прогоняла.

Через некоторое время появлялась новая старушонка,  и всё повторялось вновь.

Теперь она никогда не выходила  на площадку к соседям. Её потребности в общении вполне удовлетворялись тимуровцами да старушками, от неё зависящими. Самодурство её было исконно русским, имевшим истоки, наверное, в крепостном праве. Никто, правда, и не знал ничего определённого об её происхождении. Михаил Иванович при заполнении всякого рода анкет – на вопрос о социальном происхождении супруги отвечал кратко: «из мещан»; а социальный статус в её паспорте гласил: «иждивенка». Это было совершенно нормально: тогда почти все жёны ответственных работников были домохозяйками.

Последнюю приживалку, свою ровесницу, она выгнала, размахивая кулаками, и вовсе ни за что. Та успела прожить у неё то ли три, то ли четыре дня.

Когда Евдокия Дмитриевна, разбушевавшись, гнала несчастную бездомную, то внезапно почувствовала себя дурно. «Видно-таки довела меня, мерзавка!» - констатировала она. И ей захотелось причинить той не только душевную боль, но и физические страдания!  Чтобы та корчилась, визжала, рыдала не только от страха, но и от дикой, невыносимой боли...

Несколько дней из-за дверей не просачивалось ни звука – ни песен, ни старческого, ворчливого дребезжанья, ни шагов.

Когда участковый, по просьбе удивлённых тимуровцев и старушек-богомолок, вскрыл дверь, то в нос ударил трупный запах, заглушавший множество привычных других запахов – старых вещей (ведь из квартиры десятилетиями ничего не выносилось, даже картонки из-под тортов), старых людей, стойкий запах одиночества...

Евдокия Дмитриевна с потемневшим, почти чёрным лицом, лежала на полу у стола. На самом столе валялось множество предметов – расчёска, пузырьки и флакончики с лекарствами,  ручное зеркальце, пудреница, шкурки от колбасы, крошки и рассыпанный сахар, рюмка с недопитым  сладко-тягучим ликёром, в котором застряла, да так и не смогла преодолеть его липкость и погибла  муха, наполовину опорожнённая бутылка бенедиктина, - в последние годы Евдокия Дмитриевна пила большей частью крепкие ликёры типа шартреза и бенедиктина, а в чай да кофе выливала по пол-стакана «Рижского бальзама». К бутылке и была прислонена фотография в рамке. В поздне-майский полдень, на аккуратно подстриженной лужайке, смотрели в объектив мужчина (даже по фото видно, что из больших начальников), молодой парень, лишь только предвкушающий будущее (непременно, как и этот день, - светлое), да миловидная статная женщина. Все они, бывшие внутри этого солнечного полдня, внутри прекрасных декораций жизни, твёрдо знали в этот миг, что ничего не может поколебаться в этой самой жизни, что выпала им на долю.

 

 

ПЕРСТ УКАЗУЮЩИЙ

Рассказ

 

Слёзы высохли, но сон не пришёл, и вновь девочка погрузилась в свои невесёлые думы…

Снова была она в классе и тянула вверх свой указательный палец, но никто - ни учитель, ни дети - не обращали на него никакого внимания.

Мария, по-домашнему Маша, в детский сад не ходила, наверное, одна из  немногих  детей в Федеративной республике Германия. На то были две причины:  главная - бабушка хотела, чтобы русский язык стал первым ( по-немецки,  «материнским») языком ребёнка; и, конечно, не хотелось, чтобы маленькую девочку  одолевали  болезни, да к тому же и мать училась в  вузе. С точки зрения немецких детских психологов это представлялось вопиющим фактом: она не социализировалась!

Но только когда девочка поступила в первый класс начальной школы, взрослые осознали всю глубину своей ошибки. Потому что детский сад, как оказалось, был  «школой жизни» для совсем ещё крохотных детей. В них, в садах, в этом невольном подобии «казармы», выброшенные из семейного тепла детишки учились, привыкали и приспосабливались к новому, необычному миру, оказавшемуся  холодным и враждебным…

Они не только учились тому, как постоять за себя, но и тому, как нападать, тому чтобы бить первым, тому, что  д р у г о й – это не просто незнакомый, не родной, но это  в р а г…

Маша, хоть и жила  в неполной семье (с отцом она виделась несколько раз в неделю), с мамой и бабушкой, но считала, да и в книжках было об этом, что люди, и, естественно, дети, хорошие, весёлые, смешливые и милые. Ей и в голову не могло прийти, что можно кого-то ударить или толкнуть, подставить подножку. Иногда в бассейне, на катке или на детской площадке происходило что-то подобное, но каждый раз это казалось случайностью либо чем-то из ряда вон выходящим, неестественным, недоразумением…

В школе это незнание обернулось против неё. Училась-то она хорошо, да и немецкий язык был замечательным, по словарному запасу даже лучше, чем у самих детей-носителей языка. Но не могла она, ласковая, смириться с обидными словами и смехом девочек, с пинками и даже ударами мальчишек… Она или плакала, или молчала от бессилия…

Только позже, наблюдая за ними, она, наконец, поняла, что о н и,  все о н и  ожидают от неё иного. Понятных им злых слов либо оскорбительных прозвищ, привычного тыканья кулаком  в бок либо того, чтоб она кого-то тоже повалила на землю…

А она жалела Карима, мальчика, араба из Марокко, последнего по росту на спорте  в их классе. К тому же он плохо учился, и им всегда была недовольна учительница в первых двух классах, а нынче, в третьем, учитель, герр Ваймер. Тот всегда сидел один, был самым преследуемым в их классе, а ведь Карим ходил в детсад,  недоумевала она.   Но даже этот мальчик тоже дразнил её, а время от времени пытался  побить.

Она научилась увёртываться, убегать, избегать…

И не обижалась ни на детей, ни на Карима. В каждый новый день она словно бы надеялась на то, что всё изменится к лучшему, будет хорошо, и продолжала тянуть кверху свой указательный палец (в немецких школах вместо поднятой руки поднимают этот палец), чтобы рассказать детям своё, о себе, чтоб они  у з н а л и  и приняли её, не отторгали…

Обычно в начале недели все рассказывали, где они побывали на выходных, что видели, с кем или с чем познакомились, что нового и интересного узнали. В первые два года, когда была учительница, вызывавшая  Машеньку, та  часто рассказывала о том, где побывала, что нового увидала, но то ли их это не интересовало, то ли было скучно,  сдвига в отношениях с одноклассниками не происходило. Но девочка  надежды  не теряла.

Однако пришедший в третий класс новый учитель - герр Ваймер - установил свою систему. Он вызывал кого-нибудь из детей (почему-то не замечая её вытянутого пальца), а затем уже сам вызванный вызывал кого-либо, по своему желанию, из одноклассников. Её не вызывал никто.

К тому ж, ещё во втором классе, перед самыми рождественскими каникулами, многое изменилось и в Машином существовании.

Из квартиры, где они втроём проживали, съехала бабушка. В ФРГ «общежития» не приветствуются! Здесь и дети после восемнадцати лет начинают жить в отдельном жилье, а тем более пожилые вместе с молодыми не живут! Общение предполагается не по вертикали, а исключительно по горизонтали, со своей возрастной группой. Из-за того, что бабушка до сих пор проживала вместе с ними, мама была в другом классе налогообложения, и у неё от этого была меньше зарплата. Девочка так и не смогла понять, почему маме недоплачивали (как она рассказывала) и не понимала, что это за «класс», из-за которого бабушке пришлось жить не с ними?!

Бабушка переселилась в «дом для пожилых», где в каждой квартире проживали люди её возраста, старики.

Девочка вроде и не опечалилась этому обстоятельству, жизнь текла по-прежнему, а бабушка стала «приходящей».

Но почему-то начала много есть, а сладкое особенно. Она и раньше, с раннего детства, любила выпечку и сласти, но бабушка, обычно смеясь, говорила маме: «Заедает сладким горечь жизни!». Машенька не понимала, над кем смеётся бабушка.

На девочку, и раньше не страдавшую отсутствием аппетита, будто бы «жор» напал. И хоть каждый раз, как ни уговаривали домашние не есть столько, она им на все опасения и страхи отвечала: «А мне всё равно!»

Началось это зимой, а уже к началу нового учебного года, к середине сентября, когда пришлось  идти в школу, она была уже т о л с т о й!

И к былым обидам прибавилось – толстуха, мешок жира, прочие нелестные сравнения. В ответ она только улыбалась детям, смеющимся над нею.

Она бы и сама не могла  себе сказать, а уж тем более кому-то, что она ест,  потому что ей тогда становится хорошо, сладко, не только во рту, но и внутри себя (о существовании души она в свои семь с половиной лет  не знала). Да и после еды оставалось послевкусие, воспоминание о сладком….

Она не почувствовала, как веки сами собой опустились на глаза…

Она очутилась в классе, а её указательный палец привычно взметнулся вверх. Докладчица (так в немецкой школе называется избранная староста класса) чётко произнесла: «Мария! Теперь рассказывай ты!»

И она, счастливая, заговорила. Свободно и плавно лилась её речь на родном, русском языке, и весь класс, и немцы, и иностранцы, понимали её…

 

 

ФЕЙСБУК – ЛЮБОВЬ ЕЁ!

Рассказ

 

Этот неизвестный ей человек у него на страничке и фотографии не было, некто Василий Чекмарёв, писал ей об одной её подруге по фейсбуку. Что та, только на своей «стене», пишет о ней гадости, и советовал то ли устроить той разнос, то ли пожаловаться в администрацию социальной сети. Рита читала об этом чуть не плача и думала, почему на неё ополчаются люди, что она сделала им, ведь они даже знакомы не были, а были лишь виртуальными друзьями?! Но тут в ужасе она осознала что они, с этим Чекмарёвым переписываются не в чате, где никто не мог прочесть, о чём они пишут, а напрямую, в комментариях, где все, абсолютно ВСЕ могут видеть, что они говорят друг другу?! От полной беспомощности, от невозможности изменить что-либо (ведь если даже она всё сотрёт, найдутся те, кто уже прочитали), она заплакала. А что ещё она могла поделать?  И… проснулась…

Села в кровати. За окном  ночь. И её озарило, что не только сегодня, сейчас, но и во все предыдущие ночи ей снились фейсбучные страницы.

«Фейсбук, окаянный, не только днём жить не даёт, от себя не отпуская, так ещё и во сны забрался, проклятый! Ни днём, ни ночью спасенья нет от него. Напасть,   какая, ведь с утра обманываю себя, что только гляну  на свою страничку, да по главной, как по улице, пройдусь, посмотрю, что за новости у других, да тотчас же и компьютер выключу! А словно за мною дверь кто-то захлопнул, выйти не могу, словно в какой лабиринт забралась, из которого будто и выхода нет…

Всё ж говоришь и говоришь себе, что вот только на минуточку, только на секундочку, и тотчас выйду, обязательно выйду, а тебя словно в омут, в омут, в пучину, так и тянет. Вот уж и сил противиться нет. И ничего себе уже не говоришь, ничего не хочешь, ни есть, ни пить, ни из дому выходить, н и ч е г о, только бы вовек из этого фейсбука не выходить. А только писать комментарии, только читать, что написали тебе и не тебе, только нажимать на кнопки «мне нравится», «поделиться», ждать отклика на то, что напишешь сама, «бегать» по френдам да френдессам, поздравлять с текущими Днями рождений, участвовать в разгоравшейся полемике, то музыку слушать, то видео смотреть и так… до бесконечности, до того мгновения, как сон начинает одолевать.    Выключаешь фейсбук и в сон проваливаешься, а он, оказывается, и во сне подстерегает…» - думала она, разглаживая кружево на ночной рубашке…

Но вспомнила, что только вчера перенесла к себе на страничку стих про фейсбук. Тут же включила компьютер и снова прочла:

 

«Я в мире ценю только верность

Я в мире люблю только Фленту

Мою фейсбучную ленту

Я холю, лелею и нежу

 

Она – моя верная детка

Она  - боевая подруга

Она – верный друг, товарищ,

Мы с ней понимаем друг друга

 

Даже не с полуслова

И даже не с полувзгляда

Молча тарабаня по клаве

Мозг в мозг

Друг в друге

Рядом

 

Я в мире ценю только  верность

Я в мире люблю только Фленту

Она мне верна

А я – ей

 

Бесконечны счастья моменты

 

Автор: Юля Бонк»

 

Перечитав стихотворение, она вдруг успокоилась, вернулась в кровать и забылась сном без сновидений.

Впервые в жизни она бездельничала, то есть отдыхала. И это, неведомое ранее, ощущение не только от собственного ничегонеделания, но и от дома отдыха  «для  пожилых» под названием «Эден-Парк», вида на гору, поросшую лесом, из окна своего номера, самую настоящую немецкую гору, представлялось ненастоящим, словно она саму себя смотрела в каком-то заграничном фильме.

Вспоминался  давний  курс «неврологии и психиатрии», что проходила она когда-то в медицинском училище, поразивший её тогда «синдром  дереализации».

- Вот это он и есть! – сказала она себе, словесное обозначение подействовало умиротворяюще. Было здорово то, что в доме отдыха, по-немецки в курхайме, не было выхода в интернет, да и компьютер был только у комендантши. От этого ей было радостно, компьютер бы соблазнял присесть, включить его и войти в фейсбук. А до ближайшего интернет-кафе было далеко.

Она блаженствовала  в этом удивительном, непривычном состоянии: можно было, ни о чём не думая, валяться в постели, читать немецкие, мало что в них она понимала, книжки; совсем по-детски пялиться в телевизор, иногда посещать различные мероприятия, спускаться вниз, с такими же, как и она, отдыхающими, на завтрак, обед и ужин; а если хотелось кофе или чаю, то спускалась в так называемую «чайную» комнату либо к полднику с кофе/какао с пирожными в саду.

- Поистине Райский сад!- часто говорила она себе, и, счастливая, беззвучно посмеивалась…

И самое удивительное было в том, что не хотелось ей назад, домой, в свою небольшую квартирку, в комнату, залитую вечерами мертвенным светом монитора. И, как оказалось, не было в ней этой, как казалось совсем недавно, непреодолимой тяги к Интернету, к тому главному, что было на его просторах, к Фейсбуку.

Рита оказалась в Германии случайно. Её, незаметную, одинокую женщину уговорили уехать её соседи по подъезду – русские немцы, они сами себя называли «русаками».

С этой семьёй, большой и дружной, сблизилась она в перестроечные годы, когда заболела мать и бабушка семейства. Будучи медсестрой, Рита делала ей уколы, компрессы и другие манипуляции. По-соседски, бесплатно. А подарки от их семьи,  принимала только на Новый год, ко дню рождения да на Восьмое марта. С больной женщиной Рита подружилась, да и привязалась к ней, словно та приходилась ей сестрой. Это был тем более странно, что Рита была словно бы прирождённой одиночкой, а пациентка её вся в своей семье, в детях, внуках, родственниках, любящая и любимая…

Проболев два с половиной года, женщина умерла от одновременно настигших её инфаркта с инсультом.

А ещё через полгода инсульт случился у её вдовца. И в этом случае Рита оказалась незаменимой, пришлось ей обихаживать отца семейства. Больной, капризный и слезливый, всё больше становился похожим на большого упрямого ребёнка, всегда «обиженного» и «обидевшегося».  Дети, хоть и мучились с ним, но любили, уважали и как бы слушались.

К началу девяностых стал вопрос об их отъезде, переезде на постоянное место жительства в Германию. Старик к тому времени сидел уже в коляске, сделанной на заводе по чертежам старшего сына. Этот же сын от имени всей семьи сделал  предложение Маргарите Сергеевне выйти замуж за их отца и вместе переселиться в Федеративную республику.

Рита согласилась не сразу. Предложение застало её врасплох. Она ведь всю жизнь, после ранней, ещё в молодости её, смерти родителей-сердечников, прожила одна, не страдая от своего одиночества. Видно, из породы настоящих «одиночек» была она.

Но недолго и раздумывала. Ведь её существование  в коммуналке с некоторых пор стало вовсе невыносимым. Въехали новые соседи, они-то и стали третировать её,  немолодую одинокую женщину. Из-за них она часами и в уборную выйти не могла, не то, что уж на кухне готовить. Да и в поликлинике зарплату задерживать стали. Приходилось перебиваться скудными частными заработками. А Гренцы, большая семья русских немцев, за годы болезни сначала матери, а нынче и отца, стали ей почти родными людьми. И то, что они собирались уезжать, грозило для Риты обернуться  просто бедой. Она бы осталась совсем одинокой и беззащитной в этой новой, страшной действительности. Тогда она и решилась.

В районном  ЗАГСе  их расписали буднично, не удивляясь, словно им ежедневно приходилось сочетать браком немолодую невесту с женихом-колясочником… А ещё через полтора года Рита, по мужниной фамилии тоже Гренц, переехала в составе всей семьи на постоянное место жительства в Федеративную республику Германия.

Так стала она гражданкой ФРГ. Её оплачиваемой работой стал уход за инвалидом мужем, Рейнгольдом Гренцем. Рита на курсах выучила, уж как смогла, язык немецкий.  Сдала на права вождения автомобиля.

Сама возила старого Гренца по всем врачам, на физиотерапию, в бассейн, а позже на диализ …

Среднее поколение семьи – двое сыновей и дочь - нахвалиться Ритой не могли, а уж она-то сама как была благодарна им, что и сказать не могла, только иной раз не могла удержаться, плакала от радости. Так продолжалось без малого двадцать лет. Но  у мужа отказали почки, несмотря на диализ, и он скончался.

Вновь осталась Рита одна-одинёшенька. Дети, внуки, да уже и правнуки Гренцев относились к ней хорошо, да у каждого была своя жизнь в заботах и хлопотах, дети учились, кто где, взрослые работали, все тяжело и много, на то ведь капитализм был, не до Риты им стало.

Пенсионерка Рита не знала, чем себя занять. Она и волонтёром в разных клиниках  работала, и пела в русском  хоре, по воскресеньям молилась в православной церкви Николая угодника, помогала везде и всем, чем могла, а времени – тягучего, одинокого, всё много оставалось, хоть собакой вой от тоски…

Да вот старший сын Гренца подарил ей старый свой большой компьютер. Добросовестная Рита начала осваивать эту удивительную штуковину. Оказалось, что компьютер был  лучше, чем чтение книг, просмотр кинофильмов, ТВ-передач, разговоров с людьми, лучше всего, всего, всего того, что знала она, перед тем, как познакомиться с этим настоящим Чудом! А интернет стал тем «окном в мир», которого, как оказалось, ей не хватало. Поисковики – Яндекс, Рамблер, Гугл - просто потрясли воображение бедной женщины. Это ж какие гении додумались до того, чтобы ей, простой, ничем не примечательной женщине со средним специальным образованием стали доступны все знания, вся информация, всё, что хотела она узнавать и знать!..

Иногда ей, не умеющей словесно высказать обуревавшие её чувства, хотелось плакать от изумления и восхищения перед непостижимым…

И тогда она, тихо верующая в Него, благодарила Его за то, что удостоил её узнать столько и полюбить это своё новое знание…

Но, устрашившись своей, как посчитала она, зависимости, почти наркотической, от треклятого фейсбука, она и поехала отдыхать в это нечто среднее между домом отдыха и санаторием (разве у немцев толком поймёшь), короче, в курхайм. На знаменитый питьевой и бальнеологический  курорт в Баварии.

Через две недели Рита, совершенно удостоверившись, что нет у неё от  фейсбука зависимости, решила сходить в православную церковь на этом курорте и поставить свечку.

Церковь эта показалась Рите необычной, хотя в церкви ей часто бывало спокойно на душе. Но здесь ей, улыбавшейся другим прихожанам, было как-то особо хорошо, будто на родине она оказалась. Может, оттого, что церковь была Сергия Радонежского, решила она. И сама себе внутренне усмехнулась, она читала, что эту церковь построили в память о коронации последнего русского царя Николая Второго. На паперти к ней подошла женщина и рассказала, хоть Рита её о том не спрашивала,  что стоят они на русской земле. В ответ на Ритино недоумение женщина объяснила, что для постройки этого храма некогда из России везли и везли землю, чтоб на ней возвести его. Рита заплакала, она стояла на  р у с с к о й земле, которую покинула больше двух десятилетий назад.

Курхайм для «пожилых» стал досаждать Рите. И то, что раньше смешило, а подчас умиляло, вроде клеёнки под простынёй, нынче вызывало приступ  раздражения. А то, что компьютера не было в помещении, да и в округе, начало злить. Потом припомнилось ей, каким поездом приехала она сюда из Вюрцбурга. Она запаниковала, а вдруг в этот будто бы забытый Богом высокогорный городишко ходит поезд только в один конец, сюда, а назад дороги нет?! Может быть, это тупик, и здесь живут отрезанные Горой от всего мира люди?!

Чудиться начало, что жизни нет здесь, бежать нужно, пока не поздно, пока вообще поезда ходят в это заколдованное место, где вся жизнь заключалась в питье воды, водных процедурах, неспешных променадах…

Её не хотели отпускать, немка в бюро курхайма долго и нудно объясняла, что это нарушение  порядка, что это  н е в о з м о ж н о, что… она и слов от возмущения подобрать не могла, это вопиюще,  только и смогла из себя выдавить.

Но Риту невозможно было удержать, она была готова к побегу.

Ей удалось вырваться отсюда, от этой Волшебной горы, словно сбежала она  из другого измерения.

 

Вернулась к себе, в одинокую квартиру. Поставила чемодан посреди комнаты, бросилась к компьютеру, быстро вошла в фейсбук, где обитали самые нужные и самые важные люди на свете…

Перед сном выключая компьютер, подумала: «А если бы даже и зависимость была, так и Бог с ней! Это самое лучшее, что есть в этом мире для меня. И пусть он  будет, этот фейсбук, со мною, и во сне, и наяву…»