Александр ГОВОРКОВ

 

Родился в 1956 году в Москве. Окончил I Московский медицинский институт. Автор книг стихотворений «Новый свет» (1996) и «Троянова тропа» (2001), один из авторов книги поэзии «Три берега» (1998) и книги прозы «Совсем другое» (2004). Переводил англоязычную и болгарскую поэзию. Стихи и проза печатались в различных периодических изданиях России, США, Израиля, Дании, Словакии, Румынии и Болгарии. Член Союза писателей Москвы и Союза писателей ХХI века. Живет в Москве и Мемфисе (США).

 

У постоянного автора журнала «Кольцо А» прозаика и публициста Александра Говоркова вышла новая книга исторических эссе «Версии» (М., Вест-Консалтинг, 2014). Мы представляем читателям эту книгу и публикуем одно эссе из неё. Эссе «Любимец правительства» о великом русском поэте Сергее Есенине выбрано для републикации потому, что судьба, нравственный облик и смерть Есенина – одна из наиболее интригующих и вместе с тем болезненных тем в истории русской литературы. Журнал «Кольцо А» предлагает своим читателям  эссе Александра Говоркова, которое, на наш взгляд, отличается непредвзятостью, стремлением к объективности.

 

 

ЛЮБИМЕЦ ПРАВИТЕЛЬСТВА.

Эссе

 

Читать это будет тяжело.

Неприятно.

Но – что делать? Любая история болезни тяжела и неприятна. И тяжела вдвойне, когда речь идёт о великом поэте.

В восьмидесятых годах прошлого уже века по Москве пошел слух: «Есенина – убили!». Слух обрастал деталями и подробностями, стал версией, пусть и недоказанной, и непризнанной. В свою очередь, эта версия превратилась в одну из мифологем русской литературы.

Спора нет, - в обстоятельствах гибели Есенина есть странные и непонятные детали. Но сторонники версии убийства упускают из виду главное: поэт был тяжело болен.  Алкоголизм – болезнь психическая, и болезнь эта у Есенина неуклонно прогрессировала. Достаточно вчитаться в строки «Черного человека», чтобы почувствовать – дело плохо. Валентин Катаев оставил такие воспоминания об авторском исполнении этой поэмы: «Мы поняли... он погибнет от белой горячки или однажды, сам не сознавая, что он делает, повесится, о чем он часто говорил во хмелю». По мнению психиатра Ивана Галанта, ученика Фрейда и автора нескольких книг о самоубийцах, в «Черном человеке» Есенин дал «ясную типичную картину алкогольного психоза... Это типичный алкогольный бред с зрительными и слуховыми галлюцинациями, с тяжелыми состояниями страха и тоски, с мучительной бессонницей, с тяжелыми угрызениями совести и влечением к самоубийству. Этот тяжелый алкогольный психоз и повел Есенина к тому самоубийству, которым он закончил  28 декабря 1925 года свою печальную жизнь несчастного поэта…». 

Василий Наседкин, женатый на сестре Есенина Екатерине, подтверждает мнение психиатра: «Я дважды заставал его пьяным в цилиндре и с тростью перед большим зеркалом с непередаваемой нечеловеческой усмешкой, разговаривавшим со своим двойником-отражением».  Младшая сестра Есенина, Александра, пишет: «Пьяный Есенин стал невозможно тяжел. От одного стакана вина он уже хмелел и начинал «расходиться». Бывали жуткие картины».

Одну из таких «жутких картин» живописует Анатолий Мариенгоф: «Есенин до последней капли выпил бутылку шампанского. Желтая муть перелилась к нему в глаза. У меня в комнате, на стене, украинский ковер с большими красными и желтыми цветами.

Есенин остановил на них взгляд... Узенькие кольца белков налились кровью. А черные дыры зрачков страшным, голым безумием. Есенин привстал с кресла, скомкал салфетку и подавая ее мне, прохрипел в ухо:

- Вытри им носы!

- Серёжа, это ковер... ковер... а это цветы...

Черные дыры сверкнули неистовством:

- А!.. трусишь!..

Он схватил пустую бутылку и заскрежетал челюстями:

- Разможжу... в кровь... носы... в кровь... разможжу...

Я взял салфетку и стал водить ею по ковру – вытирая красные и желтые рожи, сморкая им бредовые носы...»

А вот взгляд отцовский. 25 октября 1925 года Александр Никитич Есенин пишет сыну: «Серёжа! Если бы ты сам себя видел в пьяном виде и посмотрел бы на себя, что ты творишь и что с тобой делается, то ты наплакался бы сам...». Эти упреки вызваны поведением сына во время его последнего визита в Константиново – в июне 1925 года. Вот как отзывается Наседкин об этой поездке: «...Здесь, в деревне, он был совершенно невменяем. Его причуды принимали тяжелые и явно нездоровые формы». Галина Бениславская, сопровождавшая в деревню Есенина, подтверждает: «С.А. пил исступленно и извел всех. Самодурствовал, буянил, измучил окружающих и себя... Как-то раз утром разбудил меня на рассвете, сам надел Катино платье, чулки и куда-то исчез... Пришлось встать пойти на поиски. Наконец на свадьбе нашла. С.А. там обнимает всех и плачет: «Умру, умру скоро. От чахотки умру». А таким запомнили его односельчане: «Во время приезда в деревню он все время пил, буянил и скандалил, бил окна... избегали его в пьяном виде, и вечерами Сергей ходил один по селу, распевая нецензурные песни».

Из воспоминаний Александра Воронского о Есенине: «На загородной даче, опившийся, он сначала долго скандалил и ругался. Его удалили в отдельную комнату. Я вошел и увидел: он сидел на кровати и рыдал...

- У меня ничего не осталось. Мне страшно. Нет ни друзей, ни близких. Я никого и ничего не люблю...

Он плакал больше часа».

Юрий Трубецкой: «Хмель на него действовал всегда подобно динамиту. Во хмелю он был буен, неуемен и злобен...».

Иван Евдокимов: «Пьяный он был заносчив, груб, матершинничал, кричал; на лице его было высокомерие; лицо было резкое, злое; потухали и злели глаза; он размахивал руками и много курил. Впечатление он производил тяжелое, часто отталкивающее. Он непременно кого-нибудь ругал, чаще всего писателей и поэтов и еще чаще мужиков, находя для них самые чудовищные определения. Он иронизировал насчет Советской власти или смачно и с жаром юдофобствовал, произнося слово «жид» с каким-то озлоблением и презрением. Не скрою, я тяготился им».

И снова Мариенгоф: «В последние месяцы своего трагического существования Есенин бывал человеком не больше одного часа в сутки. От первой, утренней рюмки уже темнело его сознание. А за первой, как железное правило, шли – вторая, третья, четвертая, пятая...».

29 декабря 1925 года поэт Всеволод Рождественский в письме Виктору Мануйлову пишет: «Умер Сергей Есенин. Убил себя вчера ночью... Есенина я видел пять недель назад в Москве. Уже тогда можно было думать, что он добром не кончит. Он уже ходил обреченным. Остановившиеся мутно-голубые глаза, неестественная бледность припухлого, плохо бритого лица и уже выцветающий лен удивительных волос, космами висевших из-под широкополой шляпы».

Ему вторит (в письме Горькому) Борис Зубакин: «В «Доме Печати был на его предсмертном выступлении. Встретил он меня каким-то стариком, кашлял. «Видишь, кашляю кровью», - сказал он не своим голосои. Потом вышел на эстраду... Начал читать – и запнулся. Неужели забыл стихи? И вдруг все увидели, что он с открытыми глазами – плачет...».

Василий Наседкин вспоминает: «Вид у него был ужасный. Передо мной сидел мученик. «Сергей, так ведь недалеко до конца». Он устало, но как о чем-то решенном, проговорил: «Да... Я ищу гибели». Немного помолчав, также устало и тихо добавил: «Надоело все».

Лев Троцкий замечает: «К смерти Есенин тянулся почти с первых годов творчества». Более подробен Мариенгоф: «...решение «уйти» стало у Есенина маниакальным. Он ложился под колеса дачного поезда, он пытался выброситься из окон пятиэтажного дома, пытался перерезать вену обломком стекла, заколоть себя кухонным ножом». Кстати, о порезанных венах и обломках стекла. Вольф Эрлих передает такой разговор с Есениным:

« - А знаешь, я ведь сухоруким буду!

Он вытягивает левую руку и старается пошевелить пальцами.

- Видал? Еле-еле ходят. Я уже у доктора был. Говорит – лет пять-шесть прослужит рука, может больше, но рано или поздно высохнет. Сухожилия, говорит, перерезаны...».

Откуда же взялись перерезанные сухожилия?  Версия В. Чернявского: «Еще ранее я заметил черную повязку на его левой руке, но только теперь он показал мне скрытый под ней шрам и объяснил мне подробно, как он порезался, пробив рукой подвальное окно... Но на вопрос, почему ночью он, пьяный, соскочил с извозчика и ринулся в окошко, он ответил мельком, глядя в сторону: «Так, испугался... пьян был». Я не понял тогда, что в этом сказалась его... болезнь».

Другое объяснение предлагает Надежда Вольпина:

« - Сами знаете, сказал мне Ал. Мих. (Сахаров), он уже раз пробовал такое, вену вскрывал.

- Тогда, в 24 году? Та черная повязка на руке?

- Ну да! А вы что, поверили, будто он стекло подвальное продавил? Ясно же было: аккуратненько вену перерезал. Нигде, ни на руке, ни на одном пальце ни царапины. Да как вы могли поверить?»

Версия Сахарова выглядит убедительней. Тем более, что и Эрлих, и Чернявский говорят – порезы были на левой руке. Будучи правшой, Есенин должен был вскрывать вены левой руки.

По словам Романа Перова (внука знаменитого художника), в 1924 году в  ленинградской гостинице «Европейская» произошла такая сцена: «В ходе нашего застолья Есенин вдруг... вскочил на стол... чтобы прочесть стихи. Компания наша резко запротестовала. Есенин вспылил:

- Ах так! Ну, так я же вам, дурные, покажу! Вы еще пожалеете!

И побежал в соседнюю комнату. Прошла минута, другая – не появляется. Кто-то пошел за ним. И тут же раздался его истошный крик. Мы, сталкиваясь, бросились туда же. И что мы видим? Есенин на столе, ладит себе петлю, привязав конец веревки к люстре. Мы его, сопротивляющегося, стащили со стола. ...Позаботившись, чтобы Есенин не остался без присмотра, мы разошлись».

Перову вторит Константин Соколов, тоже художник: «...Его неоднократно надо было охранять от петли, тяготение к которой превратилось для Есенина в некую манию».

Иван Старцев вспоминает о пребывании Есенина в Ленинграде осенью 1925 года: «Все время пил, дебоширил и однажды ночью – после того, как его уложили спать – исчез. Встревоженный Уваров пошел его разыскивать... и... вышел на набережную к Неве. Навстречу ему шел, покачиваясь, Есенин без шапки, в одном костюме... На испуганный окрик Уварова:

- Что с тобой, Серёжа? Куда ты ходил?

Есенин ответил:

- Хотел утопиться в Неве».

А первую попытку самоубийства поэт совершил еще в июле 1912 года, попытавшись отравиться уксусной эссенцией. В письме Марии Бальзамовой (с которой и была связана эта попытка) он признается: «Я выпил, хотя и не очень много, эссенции. У меня схватило дух и почему-то пошла пена; я был в сознании, но передо мной немного все застлалось мутной дымкой. Потом, я сам не знаю почему, вдруг начал пить молоко и все прошло, хотя не без боли. Во рту у меня обожгло сильно, кожа отстала, но потом опять все прошло, и никто ничего-ничего не узнал». Голос с хрипотцой, боли в груди, подозрение на туберкулез – последствия этого юношеского поступка.

К алкоголизму и суицидальным намерениям присоединялась и мания преследования. В психиатрии эта комбинация называется «алкогольным параноидом».

Наседкин: «Однажды я был свидетелем его бредового состояния. У Есенина начинались галлюцинации. Усиливалась мания преследования».

Мариенгоф: «Основное в Есенине: страх одиночества».

Воронский: «Несомненно он болел манией преследования. Он боялся одиночества».

Ветлугин: «Повторяю: звериная подозрительность сперва в деревне, мания преследования потом, в городе, после революции. Вот ключ к характеру Есенина».  

Софья Виноградская: «Вдруг ему показалось, что кто-то вошел в дом, что это идут за ним; он заметался по комнате и выскочил в окно со второго этажа. На извозчике во весь опор, словно убегая от кого-то, он примчался домой. Он подробно рассказал, как за ним пришли, как он выскочил в окно; требовал скорее ужинать, так как скоро «они» явятся за ним сюда. Но он их перехитрит. Он уже заготовил веревку, и, когда «они» придут, он спустится на веревке с седьмого этажа... Уставши, он лег спать, забыв наутро о ночном преследовании».

Иван Старцев: «Ночевал однажды Есенин в компании с Сахаровым у Аксельрода... Пили... Ночью Сахаров просыпается от навалившейся на него какой-то тяжести и чувствует, что его кто-то душит. Открывает глаза и с ужасом видит вцепившегося ему в горло Есенина. Отбиваясь, Сахаров окликнул:

- Что ты, Сергей, делаешь? Что с тобой?

Есенин трясся, как в лихорадке, спрашивая как бы про себя:

- Кто ты? Кто?

Сахаров зажег свет. Есенин вскоре успокоился и опять уснул. Под утро ночевавшую компанию разбудил звон разбиваемых стекол. Посреди комнаты стоял Есенин, в слезах, осыпанный осколками разбитого им зеркала».

Николай Асеев: «...он стал оглядываться подозрительно и жутко. И наклонясь через стол ко мне, зашептал о том, что за ним следят, что ему одному нельзя оставаться ни минуты, ну да он-де тоже не промах – и, ударяя себя по карману, начал уверять, что у него всегда с собой «собачка», что он живым в руки не дастся и т.д.».

 Рюрик Ивнев: «...мы сидели у окна. Вдруг Есенин перебил меня на полуслове и, перейдя на шепот, как-то странно оглядываясь по сторонам, сказал:

- Перейдем отсюда скорей. Здесь опасно, понимаешь?.. Мы здесь слишком на виду, у окна...».

Августа Миклашевская: «Он рывком, неожиданно открывал дверь. Ему все казалось, что кто-то подслушивает».

Вольф Эрлих: «Идем вдвоем, идем мимо Летнего сада. У ворот стоит милиционер... Он (Есенин) вдруг хватает меня за плечи так, что сам становится лицом к закату, и я вижу его пожелтевшие, полные непонятного страха глаза. Он тяжело дышит и хрипит:

 - Слушай! Только никому ни слова! Я тебе правду скажу! Я боюсь милиции!».

Иногда эта маниакальная подозрительность Есенина принимала комичные оттенки. По словам Мариенгофа, «на поэтах, приятелях и знакомых мерещились ему свои носки, галстуки. При встрече обнюхивает – не его ли духами пахнет. Это не дурь и не скупость».

«И еще вспомнилось: два наших дворника-близнеца, пыхтя, вносят в комнату громадный американский чемодан, перехваченный, как бочка, толстыми металлическими обручами. Вслед, пошатываясь, входит Есенин...

- Вот, Толя, - кивает он на чемодан, - к тебе привез. От воров...

- От каких, Серёжа, воров? Кто ж это? Где они?

- Кругом воры! Кругом!

...Есенин вынимает из кармана всякие ключи, звенящие на металлическом кольце, и, присев на корточки, отпирает сложные замки...

И поднимает крышку... И, озлившись, роется в чемодане дрожащими руками:

- Я, знаешь ли, по три раза в день проверяю. Сволочи! Опять шелковую рубашку украли. И два галстука...».

Илья Грузинов вспоминает о ноябре 1925 года: «Есенин возбужден. Глаза сверкают... Вскинув правую руку...:

- Напиши обо мне.

- Некролог?

- Некролог. Я скроюсь. Преданные мне люди устроят мои похороны. В газетах и журналах появятся статьи. Потом я явлюсь...

Вскрикивает:

- Посмотрим, как они напишут обо мне! Увидим, кто друг, кто враг!».

Если свидетельства современников поэта покажутся неубедительными или тенденциозными, можно заглянуть в корявые тексты милицейских протоколов и судебных документов. Вот выписка из дела Народного суда Краснопресненского района г.Москвы, возбужденного 11 октября 1923 года: «Сего числа милиционер... Чудородов доставил неизвестного гражданина в нетрезвом виде и заявил следующее: стоя на... посту, услышал - раздалось два свистка. Я побежал к тому месту... Свисток давал дежурный дворник, находившийся у кафе «Стойло Пегаса»; когда я посмотрел в окно кафе, то увидел, что столы и стулья были повалены; я зашел в кафе, и неизвестный гражданин бросился на меня, махая кулаками пред моим лицом, и ругал «сволочью», «взяточником», «хулиганом» и «мерзавцем», угрожал именами Народных Комиссаров, хотел этим запугать, но, несмотря на все это, я просил его следовать в отделение милиции. Неизвестный гражданин продолжал меня ругать, тогда я уже взял его за руку и привел в отделение».

Этот неизвестный гражданин – Сергей Александрович Есенин. Он был направлен «в приемный покой при МУРе, где доктор Перфильев дал такое заключение: «Гр-н Есенин по освидетельствовании оказался в полной степени опьянения, с возбуждением».  

Вот другой протокол: «20-го января с.г. гр-н Есенин, явившись в кафе «Домино», начал придираться без всякого повода к посетителям и кричал: «Бей жидов». ...Милиционер... Громов предложил гр. Есенину следовать в милицию, на что он ответил отказом и стал оказывать сопротивление, нанося удары милиционеру, и лишь с помощью дворников был доставлен в отделение милиции. Дорогой в милицию гр-н Есенин продолжал буйствовать и кричать «бей жидов» и т.д.».

Вот надзиратель 26 отделения милиции Белоусов описывает дебош, учиненный поэтом 6 апреля 1924 г. в театре: «Я был вызван из зрительного зала инспектором театра Неровым М.И., который заявил следующее. «Во время спектакля в артистическую уборную к артистке Щербиновской в совершенно пьяном виде ворвался известный нам товарищ - поэт Есенин, который вел себя вызывающе и пытался прорваться на сцену, но был задержан рабочим Кузьмичевым и артистом Истоминым». Опрошенный по настоящему делу в качестве свидетеля гр. Богачев, служащий Малого театра, показал: Я шел от тов. Нерова, около железной двери, ведущей на сцену, догнал неизвестных, один из которых оказался впоследствии гр.Есенин. Я остановился, дав им дорогу, в это время Есенин размахнулся и ударил меня по носу. От полученного удара я упал и ударился о стену, а очнулся уже на лестнице. После полученного удара я три дня чувствовал боль в голове».

Захаров-Мэнский, прозванный Есениным «милосердной сестрицей русских поэтов», оставил нам такие воспоминания: «Я был свидетелем многих скандалов Сергея. Один его дебош – драку с Б.Глубоковским – я и теперь с ужасом вспоминаю. Ночь, в кафе пьяная публика, и Сергей, с разодранной рубашкой, кричит что-то несуразное пьяное, больное, Глубоковский, замахнувшийся стулом, тоже пьяный, под кокаином».

Описания подобных сцен можно длить и длить. Но хочется поскорее подвести под ними черту, воспользовавшись словами Ольги Толстой (родственницы последней жены Есенина Софьи Толстой): «Описать все, что он проделывал – невозможно, да и слишком тяжело».

Кажется - ну что здесь необычного? Богемная жизнь пьющего поэта, не желающего всю жизнь «прожить Пастернаком». Скандалил, в конце концов, и Пушкин – грубил, дубасил дворника, бретерствовал... Обращает на себя внимание: дебоши Есенина сопровождались, как правило, антисемитскими выходками. И не только в России, но и за ее пределами... Это при том, что множество нитей (и родственных, и дружеских, и просто деловых) соединяло поэта с евреями. В трезвом виде ничего подобного Есенин себе не позволял, но хмель делал его невменяемым.

Между тем, в стране действовал декрет, подписанный Лениным 25 июля 1918 года, в котором говорилось: «Совет Народных Комиссаров объявляет антисемитское движение и погромы евреев гибелью для дела рабочей и крестьянской революции и призывает трудовой народ Социалистической России всеми средствами бороться с этим злом. Совнарком предписывает всем Совдепам принять решительные меры к пресечению в корне антисемитского движения. Погромщиков и ведущих погромную агитацию предписывается ставить вне закона».  Декрет действовал, и многие понесли по нему суровое (вплоть до расстрела) наказание.

Как же удавалось Есенину, в хмельном буйстве кричавшему на всех углах: «Бей жидов и коммунистов!», отделываться приводами в милицию да составлением протоколов?  По словам Андрея Соболя, «так крыть большевиков, как это публично делал Есенин, не могло и в голову придти никому в советской России. Всякий, сказавший десятую долю того, что говорил Есенин, давно был бы расстрелян». С этим мнением солидарен и Фёдор Раскольников: «Как скандалист и дебошир он (Есенин) был известен всем милиционерам Центрального района Москвы, но его не трогали».

Уже упомянутый нами Катаев утверждает: «Королевич (так Валентин Петрович называет Есенина) был любимцем правительства. Его лечили. Делали все возможное. Отправляли неоднократно в санатории. Его берегли как национальную ценность. Но он отовсюду вырывался».

Заботу «правительства» о Есенине подтверждает письмо Х.Г.Раковского Дзержинскому от 25 октября 1925 года:

«Дорогой Феликс Эдмундович!

Прошу Вас оказать нам содействие - Воронскому и мне - чтобы спасти жизнь известного поэта Есенина - несомненно самого талантливого в нашем Союзе.

Он находится в очень развитой стадии туберкулеза (захвачены и оба легкие, температура по вечерам и пр.). Найти куда его послать на лечение нетрудно. Ему уже предоставлено было место в Надеждинском санаториуме под Москвой, но несчастье в том, что он, к несчастью его хулиганского характера и пьянства, не поддается никакому врачебному воздействию.

Мы решили, что единственное еще остается средство заставить его лечиться - это Вы. Пригласите его к себе, проборите хорошо и отправьте вместе с ним в санаториум товарища из ГПУ, который не давал бы ему пьянствовать... Жаль парня, жаль его таланта, молодости. Он много еще мог дать, не только благодаря своим необыкновенным дарованиям, но и потому, что, будучи сам крестьянином, хорошо знает крестьянскую среду».

Некоторое косноязычие этого письма объясняется тем, что автор его – болгарин по национальности.

На письме Раковского Дзержинский написал резолюцию своему секретарю: «т.Герсону. М(ожет) б(ыть) Вы могли бы заняться. Ф.Д.». Герсон делал попытку разыскать поэта, о чем свидетельствует его пометка: «Звонил… найти Есенина». Однако, встреча Сергея Александровича с Феликсом Эдмундовичем так и не состоялась, почему – неизвестно.

Письмо искреннее. Смущает, правда, зловещее предложение приставить к Есенину «товарища из ГПУ, который не давал бы ему пьянствовать». Но, с другой стороны, кого еще мог посоветовать Раковский на эту незавидную роль – Демьяна Бедного? Артёма Весёлого? Михаила Голодного? Ивана Приблудного? Петрова-Водкина?

Письмо совпадает по времени с очередным судебным преследованием Есенина. В начале сентября поэт возвращался из Баку поездом вместе с женой Софьей Толстой. Уже на подъезде к Москве, близ Серпухова, он решил пообедать в вагоне-ресторане. Там у него вышла ссора с дипломатическим курьером Альфредом Рога. Оба, видимо, были нетрезвы. В этом же поезде ехал друг Каменева, врач по профессии, Юрий Левит. Рога попросил, чтобы Левит обследовал Есенина на предмет его психического здоровья. С этим предложением доктор сдуру постучал в купе поэта. Скандал разгорелся с новой силой. Вероятно, дело закончилось рукоприкладством, не говоря уже о том, что Есенин пустил в ход привычный лексикон. На перроне в Москве Есенина поджидал милицейский наряд. Поэт был арестован сразу же на выходе из вагона. И Рога, и Левит подали на него в суд, в том числе и по статье "антисемитизм".

Доктор Левит оказался к тому же и депутатом Моссовета. Несмотря на заступничество Луначарского и других высокопоставленных лиц, полностью замять скандал оказалось невозможным. Однако, ходатаям удалось добиться освобождения Есенина под подписку о невыезде и отсрочки судебного разбирательства. Поэт ведет привычную жизнь – пишет стихи, публикуется, работает над рукописью собрания стихотворений для Госиздата, выступает в Доме печати, получает членский билет Всероссийского союза писателей... Даже манкирует подпиской о невыезде, проведя с 3 по 6 ноября в Ленинграде.

Как раз в этот момент и написал Раковский письмо Дзержинскому с просьбой «организовать» лечение проштрафившегося поэта. Но, по совету сестры Екатерины («психов не судят»), Есенин решил избрать более надежный вариант и лечь не в туберкулезный санаторий, а в психоневрологическую клинику своего земляка профессора Ганнушкина. Скорее всего, желание поэта «спрятаться» от суда совпало с действительной необходимостью оказания ему психиатрической помощи. Возможно, что помимо алкоголизма и мании преследования, Есенин также страдал и унаследованной им от деда эпилепсией (этой же болезнью болел и дядя Сергея Александровича).

С этой клиникой поэт уже был знаком. 20 марта 1924 г. он был доставлен к Ганнушкину из Кремлевской больницы, где до этого проходил курс лечения.  Тогда Есенин лечиться не стал, так как считал себя вполне здоровым, и в тот же день оставил клинику. Тем не менее, Пётр Ганнушкин сделал медицинское заключение, которое гласило: «С.А.Есенин, 29 лет, страдает тяжелым нервно-психическим заболеванием, выражающимся в тяжелых приступах расстройства настроения и в навязчивых мыслях и влечениях. Означенное заболевание делает гр. Есенина не отдающим себе отчета в совершаемых им поступках».

26 ноября Есенин был госпитализирован, а на следующий день он пишет из клиники П.И. Чагину: «Все это нужно мне, может быть, только для того, чтоб избавиться кой от каких скандалов. Избавлюсь, улажу... и, вероятно, махну за границу. Там и мертвые львы красивей, чем наши живые медицинские собаки».

Расчет оказался верным. Поначалу судьи Липкин и Комиссаров пытались вызвать Есенина на допрос и из-под крыла профессора Ганнушкина. Но тот отправил судьям справку: «Больной С.А. Есенин находится на излечении в психиатрической клинике..., по состоянию своего здоровья не может быть допрошен в суде», и Сергея Александровича в суд более не вызывали.

Несмотря на то, что в истории болезни Есенина были отмечены и алкоголизм, и белая горячка, и галлюцинации, Ганнушкин поставил ему довольно «мягкий» диагноз - «ярко выраженная меланхолия». Дверь в его палату всегда держали открытой, поскольку поэта преследовала навязчивая мысль о самоубийстве, и он постоянно говорил о смерти.

Но и в клинике Есенин умудрялся нарушать режим. «Помню историю с уходом (деликатно выражаясь) Есенина из санатории», - пишет Назарова, – «Аксельрод и Сахаров пришли навестить Есенина и уговорили его с ними прогуляться... Аксельрод привез бекешу чью-то, одели Есенина и, не сказав ничего врачам, увезли его прямо в кабак. Есенин напился, поскандалил, и на следующий день с трудом удалось отвезти его снова в санаторию...». Тем не менее, в клинике состояние Есенина несколько улучшилось, он начал строить планы на будущее.

Прежде всего Сергей Александрович решил расстаться с Софьей Толстой. Кроме того, мысль об отъезде за границу сменилась желанием переехать из Москвы в Ленинград. На трезвую голову Есенин прекрасно осознавал: жить вне России он не сможет. И дело здесь не только в привязанности к родной земле. Без постоянной опеки Айседоры, не зная иностранных языков, не имея надежных связей в эмигрантской среде, с сомнительной славой скандалиста жизнь в Европе или Америке была бы для него тяжела. А Есенин привык к положению одного из крупнейших поэтов своей страны и тому материальному достатку, который обеспечивало это положение. Начинать с нуля он не хотел. Вряд ли правы те, кто утверждает, что Ленинград был нужен Есенину всего лишь в качестве перевалочного пункта для бегства из СССР.

7 декабря Есенин телеграфировал в Ленинград Вольфу Эрлиху: «Немедленно найди две-три комнаты, в 20 числах переезжаю жить в Ленинград». Пользуясь тем, что Ганнушкин оставил ему для ношения обычную одежду, 21 декабря поэт сбежал из клиники, затесавшись на выходе в группу посетителей.

В первую очередь Есенин занялся решением финансовых вопросов. Он снял со сберкнижки деньги и написал в Госиздате заявление с просьбой аннулировать все доверенности, а гонорор выдавать ему лично. На следующий день Есенин навестил своих детей – Константина и Татьяну - от брака с Зинаидой Райх и сына Юрия, матерью которого была Анна Изряднова. Вечером того же дня он пришел к Августе Миклашевской и предложил ей уехать вместе с ним в Ленинград. Миклашевская обещала подумать и даже написала поэту письмо, но так его и не отправила.

Разговор с Августой выбил Есенина из колеи. Остаток вечера и ночь он провел, пьянствуя в компании писателей. Вот как описывает последнюю ночь Есенина в Москве поэт Евгений Сокол: «В клубе Дома Герцена сошлись мы часов около одиннадцати... Есенин нервничал, как нервничал всегда, когда много пил, - а он единственный из нас в этот день пил много, пил еще днем, там же, в клубе. Днем он шумел, затевал скандал, со многими ссорился... Его тогда усмирили с трудом и увели из клуба... Часов в одиннадцать, выспавшись, Есенин появился опять и опять пил вино, расплескивая его из бокала сильно дрожавшей рукой... Пил и расплескивал вино. Чокался громко, чуть не опрокидывая бокалы».

Немного протрезвев, поэт идет в Госиздат с просьбой выслать гранки «Собрания стихотворений» ему в Ленинград. Вечером 23 декабря Есенин вернулся домой, прошел, ни с кем не здороваясь, в комнату и начал собирать вещи. Ни с сестрой, ни с женой он даже не стал разговаривать, только оставил на столе записку: «Соня. Переведи комнату на себя. Ведь я уезжаю, и потому нецелесообразно платить лишние деньги».

Утром 24 декабря поэт прибыл в Ленинград. На вокзале он нанял извозчика, чтобы добраться к Вольфу Эрлиху на улицу Некрасова. Эрлиха дома не оказалось. Есенин оставил у него свой багаж и записку: «Вова! Я поехал в ресторан Михайлова, что ли, или Федорова. Жду тебя там. Сергей. Вова! Захвати вещи ко мне в гостиницу». Гостиница «Интернационал» (бывшая «Англетер»), где он поселился, предназначалась для военных и партийных работников. По ходатайству Георгия Устинова Есенину предоставили пятый номер, находящийся на втором этаже.

В тот же день у Есенина собрались друзья и знакомые – Устиновы, Колобовы, Эрлих, привезший оставленную поэтом поклажу. Пили шампанское, слушали новые есенинские стихи. Есенин поделился намерениями осесть в Ленинграде и издавать здесь литературный журнал. 25 и 26 декабря прошли примерно так же, к уже упомянутым лицам присоединились Николай Клюев, Иван Приблудный, писатель Измайлов, журналист Ушаков, художник Мансуров. Ночью Есенин боялся оставаться один, и у него в номере ночевал Вольф Эрлих. Это подтверждает и Воронский: «...передают – и это проверено, - что в гостинице «Англетер», перед своей смертью, он боялся оставаться один в номере. По вечерам и ночью, прежде чем зайти в номер, он подолгу оставался и одиноко сидел в вестибюле».

Полностью восстановить события этих дней затруднительно. По словам Клейнборта, «...не успел он (Есенин) сойти с Октябрьского вокзала, как рассказывали уже про дебош, который он устроил в квартире Ходотова. Сидя рядом с артисткой, он, - уже во хмелю, - сказал ей из ряда вон выходящую сальность. Кто-то закатил ему пощечину. Есенин, понятно, ответил и началась драка... Это рассказывал мне Чапыгин. А на другой день Клюев сообщил мне уже про дебош, имевший место в одном из притонов... Здесь с ним уже не церемонились. Избив его до потери сознания, его сбросили со второго этажа вниз...». Воспоминания Нины Гариной похожи: «О приезде Есенина Устинов сообщил мне с несказанной радостью, и уже через два-три дня они вместе пришли к нам. Пришли оба сильно выпившие, но Устинов, как всегда корректный и культурный, Есенин, наоборот, развязный и даже наглый».

В воскресенье, 27 декабря утром Есенин готовился принять ванну. Сторож растопил дровяную колонку. В присутствии Устиновой и Эрлиха поэт сунул последнему в карман пиджака листок бумаги. Устинова попросила разрешения его прочитать, но Есенин не позволил. По утверждению Эрлиха, на этом листке было кровью написано стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья...». Эту записку Эрлих своевременно не прочитал.

Днем на рождественский обед (был приготовлен гусь) к поэту пришли Устиновы, Ушаков и Измайлов. Естественно, был и Эрлих. Спиртным в праздники не торговали, но по просьбе Есенина дворник дядя Вася раздобыл где-то 5-6 бутылок пива. С утра Сергей Александрович выписал Эрлиху доверенность на получение денежных переводов из Москвы, и до обеда тот отлучался, чтобы заверить эту доверенность. К шести часам вечера у Есенина остались Ушаков и Эрлих. Через два часа Эрлих ушел, сославшись на то, что утром должен пойти к врачу, а также получить есенинские деньги. Выйдя на Невский проспект, он понял, что забыл портфель с доверенностью в номере Есенина, и вернулся. Ушаков уже покинул поэта, оставив его в одиночестве. Есенин сидел за столом и просматривал рукописи. Забрав портфель, Эрлих удалился. Живым Есенина он больше не увидел. Около десяти часов вечерв поэт спустился в вестибюль гостиницы и попросил портье никого больше к себе не пускать.

Э.Каминская передает странный вариант этих событий: «Много лет спустя Вольф Эрлих проездом в Армению был в Москве. Он зашел ко мне, рассказал о том, как они вдвоем с Есениным договорились покончить с собой. Он должен был прийти с нему в гостиницу «Англетер», но не пришел. Когда же я спросила, как это случилось, что он не пришел, ведь если он раздумал, то мог бы повлиять и на него, Эрлих ничего не ответил, но был очень смущен».

Домой Эрлих не пошел. 28 декабря Павел Лукницкий записал в дневнике: «В 6 часов по телефону от Фромана я узнал, что сегодня ночью повесился С. Есенин, и обстоятельства таковы: вчера Эрлих, перед тем, как прийти к Фроману, был у Есенина, в гостинице "Angleterre", где остановился С. Есенин, приехав сюда в Сочельник, чтобы снять здесь квартиру и остаться здесь уже совсем. Ничего необычного Эрлих не заметил - и вчера у Фромана мы даже рассказывали анекдоты о Есенине. Эрлих ночевал у Фромана, а сегодня утром пошел опять к Есенину. Долго стучал и, наконец, пошел за коридорным. Открыли запасным ключом дверь и увидели Есенина висящим на трубе парового отопления. Он был уже холодным. Лицо его - обожжено трубой (отталкивая табуретку, он повис лицом к стене и прижался носом к трубе) и обезображено: поврежден нос - переносица. Никаких писем, записок не нашли. Нашли только разорванную на клочки фотографическую карточку его сына».

Лукницкий весьма точен, за исключением одной детали: первой в номер Есенина постучала Устинова. Эрлих подошел чуть позже, и они стали стучаться вдвоем. Не добившись результата, Устинова попросила коменданта гостиницы Василия Назарова открыть дверь. После изрядных усилий с его стороны дверь поддалась, и, не заходя внутрь, Назаров удалился к себе. Устинова и Эрлих вошли в номер и увидели висящего в углу Есенина. Устинова тут же побежала к коменданту с просьбой позвонить в милицию.

Всеволод Рождественский, вместе с поэтом и переводчиком Михаилом Фроманом пришедший в номер Есенина, увидел такую картину: «Прямо против порога, несколько наискосок, лежало на ковре судорожно вытянутое тело. Правая рука была слегка поднята и окостенела в непривычном изгибе. Распухшее лицо было страшным - в нем ничто уже не напоминало прежнего Сергея. Только знакомая легкая желтизна волос по-прежнему косо закрывала лоб. Одет он был в модные, недавно разглаженные брюки. Щегольской пиджак висел тут же, на спинке стула. И мне особенно бросились в глаза узкие, раздвинутые углом носки лакированных ботинок. На маленьком плюшевом диване, за круглым столиком с графином воды, сидел милиционер в туго подпоясанной шинели, водя огрызком карандаша по бумаге, писал протокол. Он словно обрадовался нашему прибытию и тотчас же заставил нас подписаться как свидетелей. В этом сухом документе все было сказано кратко и точно, и от этого бессмысленный факт самоубийства показался еще более нелепым и страшным».

«Милиционер в туго подпоясанной шинели» - это явившийся по вызову на место происшествия участковый надзиратель Николай Горбов. Вот не очень грамотно составленный им протокол: «28 декабря 1925 года составлен настоящий акт мною уч. надзирателем 2-го от. Л. Г. М. Н. Горбовым в присутствии управляющего гостиницей Интернационал тов. Назарова и понятых. Согласно телефонного сообщения управляющего гостиницей граж. Назарова В. Мих. о повесящемся гражданине в номере гостиницы. Прибыв на место мною был обнаружен висевший на трубе центрального отопления, мужчина в следующем виде, шея затянута была не мертвой петлей, а только правой стороны шеи, лицо обращено к трубе, и кистью правой руки захватила за трубу, труп висел под самым потолком и ноги были около 1 1/2 метров, около места где был обнаружен повесившейся лежала опрокинутая тумба, и канделябр стоящий на ней лежал на полу. При снятии трупа с веревки и при осмотре было обнаружено на правой руке выше локтя с ладонной стороны порез на левой руке, на кисти царапины, под левым глазом синяк, одет в серые брюки, ночную рубашку, черные носки и черные лакированные туфли. По предъявленным документам, повесившимся оказался Есенин Сергей Александрович, писатель, приехавший из Москвы 24 декабря 1925 года».

На фотографии Моисея Наппельбаума, сделанной в есенинском номере по горячим следам, видна вертикальная двойная водопроводная труба, проходящая в углу, придвинутый к этому же углу письменный стол со стулом, между столом и стеной – полуповаленная то ли тумба, то ли подставка в виде колонны (видимо, для канделябра, валяющегося на полу). Словом, картинка в полном соответствии с протоколом Горбова. Николай Браун так реконструирует сцену самоубийства: «Рассказывали о том, что, судя по всему, Есенин поставил в левом переднем углу стол, на него столик, стул, дотянулся до изгиба у потолка тонкой трубы отопления, зацепил за него веревку от чемодана... и в решающую минуту оттолкнул из-под ног установленную им опору... Рука, застывшая у горла, свидетельствовала о том, что в какое-то последнее мгновение Есенин пытался освободиться от душившей его петли, но это было уже невозможно».   

Хорошо чувствовавшая Есенина Галина Бениславская дополняет Брауна: «Я знаю, я вижу: как он остался один в номере, сел и стал разбирать и мысли, и бумаги. Была острая безнадежность. И знаю еще: уже оттолкнув тумбу, он опомнился, осознал, хотел вернуться и схватился за трубу. Было поздно».

От картины, увиденной Бениславской, всего один шаг до такого предположения: в состоянии психического возбуждения (психоза? галлюцинации?) Есенин попытался «примерить» на себя повешение. Соорудил из подставок шаткую пирамиду, закрепил веревку и... то ли поскользнулся, то ли оступился. Упала подставка, затянулась петля.

Разумеется, никаких подтверждений этому предположению нет и быть не может. Но оно сродни интуитивной догадке Пастернака: «Есенин повесился, толком не вдумавшись в последствия и в глубине души полагая — как знать, может быть, это еще не конец, и не ровен час, бабушка еще надвое гадала».

Какие видения чудились Есенину в момент предсмертного одиночества, какие голоса пронизывали его «осыпанный алкоголем» мозг? Черный человек? Зловещие враги? Этого мы никогда уже не узнаем. Резонен вопрос: а зачем эта «инсценировка» вообще была ему нужна? Ответить можно лишь встречным вопросом: а зачем надо было Есенину совать в пиджак Эрлиха листочек со стихотворным прощанием? Ведь Эрлих мог (да и должен был!) прочитать его своевременно и попытаться предотвратить самоубийство.

Сторонники версии убийства поэта указывают на несообразности фотографии Наппельбаума (на ней, якобы, изображен правый угол комнаты, тогда как очевидцы указывают на левый угол). Разобраться в этом сейчас сложно. Возможно, фотография была сделана с перевернутого негатива. Кроме того, указывают на многочисленные повреждения на теле, не могущие быть результатом самоубийства через повешение. Но (если верить показаниям Чапыгина и Клюева), 25 и 26 декабря Есенин участвовал в пьяных драках, был избит до потери сознания и сброшен со второго этажа вниз. Так что эти повреждения, скорее всего, были следами побоев.

Но попробуем все же стать на позицию людей, не верящих в самоубийство Есенина. Тогда неминуемо возникает вопрос: кому и зачем надо было его убивать?

Наиболее распространенный ответ такой: кому? – Троцкому, зачем? – в качестве мести за поэму «Страна негодяев», где Троцкий якобы выведен под видом «гражданина из Веймара», ненавидящего все русское. Прошу прощения за следующую цитату: «Когда в  декабре 1925 года победил Сталин, Троцкий увидел в этом происки антисемитов и попросил Бухарина разведать по своим каналам ситуацию в Москве... И вот вчерашний вождь революции оказался близок к опале... Ну, и ему нужно было на кого-то выплеснуть всю эту негативную энергию. Конечно, на Есенина. Потому что Есенин воплощал дух русской нации».

Попробуем разобраться в этой, мягко говоря, наивной версии. Вспомним слова Катаева: Есенин был «любимцем правительства». Действительно, поэта охотно печатали, хорошо оплачивали, выпускали заграницу, пытались лечить, вытаскивали из различных переделок. Организовали, в конце концов, помпезные похороны и издали посмертное собрание сочинений. Сразу после гибели Есенина вышла книга воспоминаний о нем, открывавшаяся статьёй Троцкого.

Но почему Валентин Петрович выбрал такую странную и уклончивую формулировку – «любимец правительства»? Бухарин, например, тоже был «правительством», но Есенина на дух переносить не мог. Так чьим же любимцем в действительности был Есенин?

Известны приятельские отношения поэта с Яковом Блюмкиным. По воспоминаниям Владислава Ходасевича, Есенин однажды предложил понравившейся ему девушке: «А хотите поглядеть, как расстреливают в ЧК? Я это вам через Блюмкина в одну минуту устрою». В 1920 году, когда Есенин был арестован ЧК, Блюмкин оказал помощь поэту, обратившись с ходатайством отпустить его на поруки.

Вот краткий послужной список Блюмкина к моменту гибели Есенина: левый эсер, заведующий отделом контрразведки ВЧК, убийца германского посла Мирбаха, начальник личной охраны Троцкого во время Гражданской войны, создатель Иранской коммунистической партии, командир 79 и 61 бригад, член ВКПб с 1920 года, слушатель Академии Генштаба РККА, адъютант Троцкого, сотрудник Иностранного отдела ОГПУ, резидент разведки в Палестине, член коллегии Закавказской ЧК.

Блюмкин был человеком Троцкого и Дзержинского. Именно Троцкий спас Блюмкина от расстрела за участие в мятеже левых эсеров. Именно Дзержинский рекомендовал Блюмкина к вступлению в ВКП(б) и работе в ОГПУ. И именно Блюмкин устроил встречу Есенина с Троцким.

Мы уже прочитали письмо Раковского Дзержинскому с просьбой организовать лечение Есенина. Кем же был Христиан Раковский? Идеолог «левой оппозиции» и крупный деятель международного революционного движения, он, занимая пост Председателя Совнаркома Украины, на XII съезде РКП(б) выступил с резкой критикой национальной политики Сталина. В ответ, на IV совещании ЦК РКП(б) с ответственными работниками национальных республик и областей (в июне 1923 года), Сталин обвинил Раковского в конфедерализме и национальном сепаратизме. Через месяц Раковский был снят с должности и отправлен послом в Англию, где и пробыл до осени 1925 года. С октября того же года он – посол во Фрации. Таким образом, письмо Дзержискому Раковский написал, только что приняв новое заграничное назначение. Интересно, что Христиан Раковский, получив медицинское образование в Женеве, в 1913 году лечил Троцкого. Он же был организатором финансирования газеты «Наше слово», которую в Париже издавали Мартов и Троцкий в 1914-16 гг. В феврале 1928 года, находясь в астраханской ссылке, Раковский пишет дружественное письмо Троцкому, который к этому времени уже был сослан в Алма-Ату. Все факты говорят о том, что и Раковский был близким Троцкому человеком.

Значительное место в жизни Есенина занимал Александр Воронский, который в начале 20-х годов стал одним из ведущих идеологов советской литературы. С 1917 по 1920 год Воронский был членом ВЦИКа. В 1923 году примкнул к «левой оппозиции» и подписал (с некоторыми оговорками) так называемое «Заявление 46-ти». Дело в том, что 8 октября этого года Троцкий направил в ЦК РКП(б) письмо, в котором выражал свои опасения в связи с недостатком внутрипартийной демократии. Через неделю после этого появилось «Заявление 46-ти», подписанное авторитетными партийцами и адресованное Политбюро ЦК РКП(б). «Заявление» поддерживало и развивало идеи Троцкого, и послужило идеологическим фундаментом «левой оппозиции».

С 1921 года Воронский редактировал журнал «Красная новь», при котором создал писательскую группу «Перевал». Есенин познакомился с Воронским в октябре 1923 года и с тех пор регулярно печатался в «Красной нови». Воронский неоднократно помогал поэту выпутываться из различных скандалов и неприятных ситуаций. Есенин не остался в долгу: когда осенью 1924 года над Воронским сгустились тучи, поэт заявил, что прекратит публиковать свои произведения, если тот лишится поста главного редактора журнала. Кроме того, Есенин посвятил Воронскому поэму «Анна Снегина», напечатанную весной 1925 года. Идеологически и политически Воронский был близок Троцкому, полностью разделял его неприязненное отношение к РАПП, которая поддерживала Сталина. Уже после смерти Есенина члены РАПП объявили его «знаменем кулацкой контрреволюции». Особо неистовствовал Бухарин, придумавший термин «есенинщина». На это Воронский с достоинством ответил, что Госиздат «поступил бы очень правильно, напечатав работы этого великого и оригинального поэта».

И, наконец, Вольф Эрлих. Конечно, он не идет ни в какое сравнение с влиятельными Раковским, Блюмкиным и Воронским. В данном случае нам интересны взгляды близкого Есенину человека. Есенин познакомился с Эрлихом в апреле 1924 года, когда последний уже состоял в ленинградском «Ордене воинствующих имажинистов». Надо отметить, что все члены «Ордена» (включая и Эрлиха) были поклонниками Троцкого. Впоследствии Эрлиху не раз пришлось публично каяться в «грехах молодости» и отрекаться от троцкизма. В открытом письме 1931 года он объяснял свои «политические ошибки» влиянием «буржуазно-кулацкой богемы первых годов НЭПа» (по-видимому, подразумевая Есенина и его окружение). Далее Эрлих добавлял «крутизны»: «До сих пор не установлена и не разоблачена связь этой богемы с троцкизмом, а между тем, именно она была воинствующим отрядом троцкизма в советской литературе». Яснее некуда. Кстати, прощальный листок Есенина со стихами, сунутый им в карман Эрлиху, в 1930 году передал в Пушкинский дом Георгий Ефимович Горбачёв. Он был активным членом троцкистко-зиновьевской оппозиции и одним из организаторов «Литфронта», выражавшего взгляды Троцкого на современную литературу.

Теперь мы можем ответить на поставленный вопрос – Есенин был любимцем людей из окружения Троцкого. Упрощая ситуацию, можно сказать и так – покровителем Есенина в правительстве был Троцкий. Недаром же бытовало мнение, что именно Троцкий отдал неофициальный приказ «не трогать» Есенина. 29 августа 1923 года поэт писал Айседоре Дункан: «Был у Троцкого. Он отнесся ко мне изумительно».

В книге «Литература и революция», вышедшей в 1923 году, Троцкий посвятил творчеству Есенина немало проницательных и приязненных строк. На смерть поэта Троцкий незамедлительно отозвался проникновенной статьей в газете «Правда»:  

«Мы потеряли Есенина - такого прекрасного поэта, такого свежего, такого настоящего. И как трагически потеряли! Он ушел сам, кровью попрощавшись с необозначенным другом, - может быть, со всеми нами. Поразительны по нежности и мягкости эти его последние строки! Он ушел из жизни без крикливой обиды, без ноты протеста, - не хлопнув дверью, а тихо прикрыв ее рукою, из которой сочилась кровь. В этом месте поэтический и человеческий образ Есенина вспыхнул незабываемым прощальным светом... Есенин слагал острые песни "хулигана" и придавал свою неповторимую, есенинскую напевность озорным звукам кабацкой Москвы. Он нередко кичился резким жестом, грубым словом. Но подо всем этим трепетала совсем особая нежность неогражденной, незащищенной души. Полунапускной грубостью Есенин прикрывался от сурового времени, в какое родился, - прикрывался, но не прикрылся. Больше не могу, сказал 27 декабря побежденный жизнью поэт, сказал без вызова и упрека... О полунапускной грубости говорить приходится потому, что Есенин не просто выбирал свою форму, а впитывал ее в себя из условий нашего совсем не мягкого, совсем не нежного времени. Прикрываясь маской озорства и отдавая этой маске внутреннюю, значит не случайную дань, Есенин всегда, видимо, чувствовал себя не от мира сего. Это не в похвалу, ибо по причине именно этой неотмирности мы лишились Есенина. Но и не в укор, - мыслимо ли бросать укор вдогонку лиричнейшему поэту, которого мы не сумели

сохранить для себя?

Наше время - суровое время, может быть, одно из суровейших в истории так называемого цивилизованного человечества. Революционер, рожденный для этих десятилетий, одержим неистовым патриотизмом своей эпохи, - своего отечества, своего времени. Есенин не был революционером. Автор "Пугачёва" и "Баллады о двадцати шести" был интимнейшим лириком. Эпоха же наша - не лирическая. В этом главная причина того, почему самовольно и так рано ушел от нас и от своей эпохи Сергей Есенин.

Корни у Есенина глубоко народные, и, как все в нем, народность его неподдельная. Об этом бесспорнее всего свидетельствует не поэма о народном бунте, а, опять-таки лирика его:

 

Тихо в чаще можжевеля по обрыву

Осень, рыжая кобыла, чешет гриву.

 

Этот образ осени и многие другие образы его поражали сперва, как немотивированная дерзость. Но поэт заставил нас почувствовать крестьянские корни своего образа и глубоко принять его в себя. Фет так не сказал бы, а Тютчев еще менее. Крестьянская подоплека, творческим даром преломленная и утонченная, у Есенина крепка. Но в этой крепости крестьянской подоплеки причина личной некрепости Есенина: из старого его вырвало с корнем, а в новом корень не привился. Город не укрепил, а расшатал и изранил его. Поездка по чужим странам, по Европе и за океан не выровняла его. Тегеран он воспринял несравненно глубже, чем Нью-Йорк. В Персии лирическая интимность на рязанских корнях нашла для себя больше сродного, чем в культурных центрах Европы и Америки. Есенин не враждебен революции и никак уж не чужд ей; наоборот, он порывался к ней всегда - на один лад в 1918 году:

 

Мать моя - родина, я большевик.

 

На другой - в последние годы:

 

Теперь в советской стороне

Я самый яростный попутчик.

 

Революция вломилась и в структуры его стиха, и в образ, сперва нагроможденный, а затем очищенный. В крушении старого Есенин ничего не терял и ни о чем не жалел. Нет, поэт не был чужд революции, - он был несроден ей. Есенин интимен, нежен, лиричен, - революция публична, эпична, катастрофична. Оттого-то короткая жизнь поэта оборвалась катастрофой.

Кем-то сказано, что каждый носит в себе пружину своей судьбы, а жизнь разворачивает эту пружину до конца. В этом только часть правды. Творческая пружина Есенина, разворачиваясь, натолкнулась на грани эпохи и - сломалась.

У Есенина немало драгоценных строф, насыщенных эпохой. Ею овеяно все его творчество. А в тоже время Есенин "не от мира сего".

Он не поэт революции.

 

Приемлю всё, - как есть, всё принимаю.

Готов идти по выбитым следам,

Отдам всю душу Октябрю и Маю

Но только лиры милой не отдам.

 

Его лирическая пружина могла бы развернуться до конца только в условиях гармонического, счастливого, с песней живущего общества, где не борьба царит, а дружба, любовь, нежное участие...

Кому писал Есенин кровью в свой последний час? Может быть, он перекликнулся с тем другом, который ещё не родился, с человеком грядущей эпохи, которого одни готовят боями, Есенин - песнями. Поэт погиб потому, что был несроден революции. Но во имя будущего она навсегда усыновит его.

К смерти Есенин тянулся почти с первых годов творчества, сознавая внутреннюю свою незащищенность. В одной из последних песен Есенин прощается с цветами:

 

Ну, что ж, любимые, - ну, что ж,

Я видел вас и видел землю,

И эту гробовую дрожь

Как ласку новую, приемлю...

 

Только теперь, после 27 декабря, можем мы все, мало знавшие или совсем не знавшие поэта, до конца оценить интимную искренность есенинской лирики, где каждая почти строчка написана кровью пораненных жил. Там острая горечь утраты. Но и, не выходя из личного круга, Есенин находил меланхолическое и трогательное утешение в предчувствии скорого своего ухода из жизни:

 

И, песне внемля в тишине,

Любимая с другим любимым,

Быть может, вспомнит обо мне,

Как о цветке неповторимом.

 

И в нашем сознании скорбь острая и совсем еще свежая умеряется мыслью, что этот прекрасный и неподдельный поэт по-своему отразил эпоху и обогатил ее песнями, по-новому сказавши о любви, о синем небе, упавшем в реку, о месяце, который ягненком пасется в небесах, и о цветке неповторимом - о себе самом.

Пусть же в чествовании памяти поэта не будет ничего упадочного и расслабляющего. Пружина, заложенная в нашу эпоху, неизмеримо могущественнее личной пружины, заложенной в каждого из нас. Спираль истории развернется до конца. Не противиться ей должно, а помогать сознательными усилиями мысли и воли. Будем готовить будущее! Будем завоевывать для каждого и каждой право на хлеб и право на песню. Умер поэт. Да здравствует поэзия!

Сорвалось в обрыв незащищенное человеческое дитя. Да здравствует творческая жизнь, в которую до последней минуты вплетал драгоценные нити поэзии Сергей Есенин».

Нет, не зря Горький заметил: «Лучшее о Есенине написано Троцким.

А что же сам Есенин?

Как он относился к своему могущественному покровителю?

Судить об искренности Есенина довольно сложно. Поэт хотел быть известен, и покровительство власть имущих было для него одним из путей достижения этой известности (вспомним хотя бы о чтении стихов членам императорской семьи). Говоря о ненависти Есенина к Троцкому, обычно ссылаются на поэму «Страна негодяев». Мол, в образе презирающего Россию Чекистова поэт изобразил Льва Давидовича. Дело в том, что в поэме настоящая фамилия Чекистова – Лейбман, тогда как настоящее имя Льва Троцкого – Лейба Бронштейн. И еще – и Троцкий, и Чекистов жили в Веймаре. Широко цитируемы слова Чекистова:

 

«Я ругаюсь и буду упорно

Проклинать вас хоть тысчи лет,

Потому что...

Потому что хочу в уборную,

А уборных в России нет.

Странный и смешной вы народ!

Жили весь век свой нищими

И строили храмы Божии...

Да я б их давным-давно

Перестроил в места отхожие».

 

Судить о подлинном отношении Есенина к Троцкому, руководствуясь лишь поэмой, неправомерно. И «русские» персонажи «Страны негодяев» (вдумайтесь в название) изображены сатирически: Рассветов, «ушибленный» Америкой, красноармеец Замарашкин... Самый симпатичный герой поэмы – бандит Номах (анаграмма Махно). К тому же, надо учитывать, что «Страна негодяев» писалась во время пребывания Есенина в Америке, и многое в поэме – результат отталкивания-притяжения поэта и этой страны. Чекистов, скорее всего, образ собирательный и, конечно, какие-то черты Троцкого в нем вполне могли отразиться. Но вот цитата из статьи Есенина «Железный Миргород»: «Убирайтесь к чертовой матери с Вашим Богом и с Вашими церквями. Постройте лучше из них сортиры, чтоб мужик не ходил «до ветру» в чужой огород».

Так чьи же это размышления о храмах, сортирах и отхожих местах в поэме – самого поэта или Чекистова-Троцкого?

Известно также сказанное Есениным в Берлине: «Не поеду в Москву... пока Россией правит Лейба Бронштейн. Он не должен править». Но и эти слова (сказанные, скорее всего в подпитии) вряд ли направлены против Троцкого лично, скорее – против его национальности. Еврей-де не должен править Россией.

Не надо забывать, что существуют и совсем другие высказывания Сергея Александровича о Льве Давидовиче. И их больше. Вот как в стихотворении «Русь бесприютная» (1924 г.) поэт говорит о беспризорниках:

 

«...В них Пушкин,

Лермонтов,

Кольцов,

И наш Некрасов в них,

В них я,

В них даже Троцкий,

Ленин и Бухарин...».

 

Троцкий поставлен впереди Ленина и Бухарина. А вот фрагмент «Песни о великом походе» (1924 г.):

 

«Ой, ты атамане!

Не вожак, а соцкий.

А на что у коммунаров

Есть товарищ Троцкий!

Он без слезной речи

И лихого звона

Обещал коней нам наших

Напоить из Дона».

 

В уже упомянутом очерке «Железный Миргород» Есенин пишет о Троцком: «Мне нравится гений этого человека». В книге «Право на песнь» (случайно ли ее название кажется цитатой из статьи Троцкого о Есенине?) Вольф Эрлих приводит слова Сергея Александровича: «Знаешь, есть один человек... Тот, если захочет высечь меня, так я сам штаны сниму и сам лягу! Ей - Богу, лягу! Знаешь, — кто? — Он снижает голос до шепота: — Троцкий...». Родственник Есенина Василий Наседкин в первом издании своей книги воспоминаний пишет: «Идеальным законченным типом человека Есенин считал Троцкого». А вот выдержка из дневника (июль 1924 г.) Иннокентия Оксёнова: «Троцкого... Сергей любит, потому что Троцкий «национальный», и когда Троцкий сказал Есенину: «Жалкий вы человек, националист», - Есенин якобы ответил ему: «И вы такой же!».

Неужели современники поэта кривили душой?

Непредвзятый анализ взаимоотношений Есенина и Троцкого ясно показывает: никаких мотивов для криминала нет. На «убийцу» поэта Троцкий не только не «тянет», но, мало того, именно он выглядит главным покровителем Сергея Есенина.

У сторонников версии убийства поэта есть и другая смелая гипотеза: «Организатором расправы был другой Лев – Каменев». Рассмотрим и ее.

На первый взгляд Каменев в роли погубителя Есенина выглядит убедительнее Троцкого. Апологеты этой гипотезы ссылаются на прозаика Тарасова-Родионова, встретившего 23 декабря 1925 года в коридорах Госиздата уезжающего в Ленинград Есенина.

В разговоре за пивом поэт сообщает прозаику, что у него хранится некая телеграмма Каменева, отправленная тем Великому князю Михаилу Александровичу в марте 1917 года после отказа от трона императора Николая. Телеграмма была послана из Иркутска. Услышав эту историю, Тарасов-Родионов пожелал увидеть телеграмму своими глазами. Между ним и Есениным происходит такой диалог:

« - Ты мне ее покажешь?

- Зачем? Чтобы ты поднял бучу и впутал меня? Нет, не покажу.

- Нет, бучи поднимать не буду и тебя не впутаю. Мне хочется только лично прочесть ее, и ничего больше.

- Даешь слово?

- Даю слово.

- Хорошо, тогда я ее тебе дам.

- Но когда же ты мне ее дашь, раз ты сегодня уезжаешь? Она с тобой или в твоих вещах?

- О, нет, я не так глуп, чтобы хранить ее у себя. Она спрятана у одного надежного моего друга, и о ней никто не знает, только он да я. А теперь ты вот знаешь. А я возьму у него... Или нет, я скажу ему и он передаст ее тебе.

- Даешь слово?

- Ну, честное же слово, кацо. Я не обманываю тебя.

- Идет, жду».

Дальше предполагаемые события разворачивались так: Есенин покидает Москву, а Тарасов-Родионов (якобы бывший приверженцем «политической проституции» в лице Каменева и Зиновьева) бежит куда-то (куда?) и докладывает кому-то (кому?) о состоявшемся разговоре. В свою очередь, этот кто-то докладывает Каменеву. Тот, испугавшись компромата, звонит (он сам? Зиновьев?)  кому-то в Ленинград с приказом забрать телеграмму у Есенина. Эти люди вламываются в номер поэта и требуют отдать телеграмму. Тот отказывается. Заввязывается жестокая драка, в ходе которой Есенина случайно (?) убивают. Чтобы замести следы, убийцы инсценируют самоубийство и поспешно покидают номер.

На первый взгляд, такую реконструкцию событий подтверждает тот факт, что трагедия последних дней Есенина разворачивалась на фоне проходящего в Москве с 18 по 31 декабря XIV съезда ВКП(б) (именно на нем РКП(б) была переименована в ВКП(б)). На съезде происходила ожесточенная борьба между Каменевым и Зиновьевым с одной стороны и Сталиным - с другой.

Вот отрывок из стенограммы речи Каменева: «Мы против того, чтобы создавать теорию "вождя", мы против того, чтобы делать "вождя". Мы против того, чтобы Секретариат, фактически объединяя и политику, и организацию, стоял над политическими органами. Мы за то, чтобы внутри наша верхушка была организована таким образом, чтобы было действительно полновластное Политбюро, объединяющее всех политиков нашей партии и, вместе с тем, чтобы был подчиненный ему и технически выполняющий его постановления Секретариат. (Шум). Мы не можем считать нормальным и думаем, что это вредно для партии, если будет продолжаться такое положение, когда Секретариат объединяет и политику, и организацию и фактически предрешает политику. 

Но я должен договорить до конца. Именно потому, что я неоднократно говорил это т. Сталину лично, именно потому, что я неоднократно говорил группе товарищей-ленинцев, я повторяю это на съезде: я пришел к убеждению, что тов. Сталин не может выполнять роль объединителя большевистского штаба».

Сталин хитрит и говорит не от себя лично, а от лица партии: «Этот инцидент показал, что ленинградские товарищи имеют тенденцию превратить свою ленинградскую организацию в центр борьбы против ЦК.

Этот инцидент показал, что ленинградская верхушка хочет обособиться в особую группировку.

А теперь перейдём к платформе Зиновьева и Каменева, Сокольникова и Лашевича. Пора и о платформе оппозиции поговорить. Она у них довольно оригинальная. Много разнообразных речей у нас было сказано со стороны оппозиции. Каменев говорил одно, тянул в одну сторону, Зиновьев говорил другое, тянул в другую сторону, Лашевич — третье, Сокольников — четвёртое. Но, несмотря на разнообразие, все они сходились на одном. На чем же они сошлись? В чём же состоит их платформа? Их платформа —реформа Секретариата ЦК. Единственное общее, что вполне объединяет их, — вопрос о Секретариате. Это странно и смешно, но это факт.

Теперь требуют уже не политизирования, а техницизирования Секретариата, не уничтожения Политбюро, а его полновластия. Что же, если превращение Секретариата в простой технический аппарат представляет действительное удобство для Каменева, может быть, следовало бы и согласиться с этим. Боюсь только, что партия с этим не согласится».

(«Заключительное слово по политическому отчету Центрального Комитета». 23 декабря 1925 г.). Сталин одержал победу на съезде, Каменева и Зиновьева поддержали лишь делегаты-ленинградцы.  

Все выглядит очень логичным: компромат на Каменева в такой ситуации смертельно опасен для него. Казалось бы, все сходится. Казалось бы... Но попробуем разобраться с сутью этой телеграммы.

Во-первых, телеграмма действительно существовала. Это факт.

Хранилась ли она у Есенина? Вряд ли.

Слова поэта, сказанные им за кружкой пива – вот единственное, на чем основывается данная версия. Но мало ли чего говорил нетрезвый Есенин (а пьянел он в это время уже от микроскопических доз алкоголя)? Лола Кинел, например, утверждает, что в 1922 году (!) Есенин рассказывал, что Ленин умер и набальзамирован. Кроме того, будь Есенин действительным хранителем телеграммы, разве стал бы он (при его болезненной подозрительности) сообщать об этом первому встречному, да еще в такой неподходящий момент?

Даже в содержании телеграммы сторонники «каменевской» версии расходятся. Кто-то утверждает, что она содержала поздравления Михаилу по поводу его восшествия на престол, другие – что благодарила Великого князя за отречение от оного. Первое предположение выглядит маловероятным. Николай сообщил брату о передаче тому трона телеграммой от 3 марта 1917 года; в свою очередь Михаил передал полномочия Учредительному собранию в тот же день. Напомним: в это время Каменев находился в ссылке в Иркутской губернии. На то, чтобы поздравить Михаила с восшествием на престол, у него было слишком мало времени. Предположение, что телеграмма содержала благодарность за отречение выглядит правдоподобнее.

Но самое интересное заключается в том, что Сталин прекрасно знал и о существовании телеграммы, и о ее содержании. Решение об отправке телеграммы было принято на собрании политических ссыльных города Ачинска Иркутской губернии (а вовсе не Каменевым единолично). Присутствовал на этом собрании и Сталин, поскольку находился в ссылке в Ачинске вместе с Каменевым. В Петроград они вернулись вместе – 14 марта 1917 года. На VII расширенном пленуме исполкома Коминтерна (1926 г.) Сталин заявил, что в 1917 году Каменев отправил из ссылки поздравительную телеграмму Михаилу, как «первому гражданину свободной России» (значит, все-таки телеграмма была вызвана отречением от трона!).

Это означает, что Сталин знал о телеграмме. И Каменев знал, что Сталин об этом знает. Так что затевать нападение на Есенина в Ленинграде во время проходящего в Москве съезда резона никакого не было. На первый взгляд, кажется странным – откуда поэт вообще мог знать о злополучной телеграмме? Но сам этот факт подтверждает – слухи о «телеграмме Каменева» ходили в Петрограде весной 1917 года.

Чего же тогда так смертельно боялся Есенин? Ведь современники в один голос твердят о мании преследования и беспочвенных (на их взгляд) страхах. Была ли эта боязнь, помимо психического расстройства, чем-то еще обусловлена? Оказывается – была.

Мы знаем четыре автобиографии Есенина – 1922, 23, 24 и 25 года. Но лишь в одной из них (написанной в 1924 году) поэт заявляет: «В революцию покинул самовольно армию Керенского и, проживая дезертиром, работал с эсерами не как партийный, а как поэт. При расколе партии пошел с левой группой и в октябре был в их боевой дружине».

Если вдуматься, второе предложение процитированного пассажа противоречит первому.

Что, - в боевую дружину Есенин записался тоже в качестве поэта?

Известно, что в 1918 году он вступил в «боевую дружину» эсеров, но не в октябре, а в феврале этого года. Он выступал на вечерах вместе с виднейшей эсеркой Марией Спиридоновой и сотрудничал в газетах эсеров «Знамя труда» и «Дело народа». Кстати, первая жена Есенина Зинаида Райх работала в редакции газеты «Дело народа». Там Есенин с ней и познакомился. Блюмкин, Спиридонова, Камков, Штейнберг, Черепанов, Каховская, Карелин, Трутовский – вот неполный перечень видных левоэсеров, с которыми был знаком Сергей Александрович. И.М.Гронский (до 1918 года бывший членом Союза эсеров-максималистов) писал о том, что «глубже Блока и Белого понял и принял Октябрь Сергей Есенин». Гронский вспоминал: «Положим, Сергей и политически был активнее их. Поначалу он вступил в партию эсеров, потом порвал с нею и по совету Иванова-Разумника и своей первой жены Зинаиды Райх вошел в партию левых эсеров».

4 июля 1918 года Мария Спиридонова приказала Блюмкину и Андрееву устранить германского посла Мирбаха. 6 июля приказ был выполнен. В Москве начался «мятеж левых эсеров». Захватив Главпочтампт и Центральный телеграф, мятежники начали рассылать воззвания о низложении правительства большевиков. Верными Кремлю остались лишь части латышских стрелков. Но и их сил хватило на подаление мятежа. 7 июля 13 эсеров были расстреляны, многие (в том числе и Спиридонова) заключены в тюрьму.

Вот почему Есенин допустил «ошибку» в своей автобиографии, перенеся дату вступления в «боевую дружину» с февраля на октябрь. Ведь в октябре он уже не мог участвовать в мятежных действиях.

Вот чего на самом деле Есенин панически боялся – быть заподозренным в активных боевых действиях эсеров.

И вот где корни его дружбы с Яковом Блюмкиным – в их общем эсеровском прошлом.

Своим звериным природным чутьем Есенин чуял – наступает время, которое не простит ему ни участия в делах эсеров, ни близости к Троцкому и его людям. Начиная с 1925 года, Троцкий стремительно терял былое могущество, и началось это еще при жизни Есенина.

Версия убийства русского национального поэта, организованного то ли Троцким, то ли Каменевым, то ли Зиновьевым, не выдерживает проверки фактами. Фактов много, и они убедительны. И все же добавим еще один штрих. Проследим посмертную судьбу поэта и его сочинений.

Похороны Есенина были отнесены на государственный счет и прошли с большими почестями. «Тело великого национального русского поэта Сергея Есенина покоится здесь» - такова была надпись на траурном полотнище. Незамедлительно был издан сборник «Памяти Есенина».

12 января 1926 г. в газете «Известия» была опубликована заметка под названием «Полное собрание стихотворений Сергея Есенина». В ней говорилось: «По предложению Государственного Издательства летом 1925 г. Сергей Есенин собрал и подготовил к печати три тома своих стихотворений. По замыслу поэта, издание должно было представлять собой собрание избранных стихотворений и поэм. Поэт тщательно проработал тексты стихотворений и сам произвел разбивку по томам. В целях увековечения памяти Сергея Есенина Государственное Издательство решило развернуть это, уже находящееся в печати, издание в «полное собрание сочинений» Есенина, включая и прозу. Первый том, в который входят лирические стихотворения, выйдет в свет в конце января; второй и третий тома — в течение февраля. Сейчас уже приступлено к составлению четвертого тома, в который должны войти все произведения поэта, оставшиеся в рукописях, а также не вошедшие в предыдущие три тома. В этом томе впервые будет опубликована большая поэма „Страна негодяев“. Всему „Собранию стихотворений“ предпослана вступительная статья А. К. Воронского и автобиография поэта, написанная им в октябре 1925 г.».

Но в 1926 году Троцкий был выведен из состава Политбюро, потом исключен из партии, и ситуация резко меняется. В газете «Правда» появляется статья Николая Бухарина «Злые заметки», нетерпимая по отношению к Есенину и так называемой «есенинщине»: «...есенинщина – это самое вредное, заслуживающее настоящего бичевания явление нашего литературного дня. есенинщина – это отвратительная, напудренная и нагло раскрашенная российская матерщина, обильно смоченная пьяными слезами и оттого еще более гнусная. Причудливая смесь из “кобелей”, икон, “сисястых баб”, “жарких свечей”, березок, луны, сук, господа бога, некрофилии, обильных пьяных слез и “трагической” пьяной икоты; религии и хулиганства, “любви” к животным и варварского отношения к человеку, в особенности к женщине; бессильных потуг на “широкий размах” (в очень узких четырех стенах ординарного кабака), распущенности, поднятой до “принципиальной” высоты, и т. д.; все это под колпаком юродствующего quasi-народного национализма – вот что такое есенинщина». Воронский, пытавшийся зашитить память Есенина от этих оголтелых нападок, был снят с поста редактора «Красной нови».

Ярлык – «есенинщина» - был приклеен, и на покойного поэта полились ушаты грязи. Сборник «Памяти Есенина» был изъят из библиотек, поскольку содержал статью Троцкого – тогдашнего главного «врага народа». Вплоть до самой войны не было в Советском Союзе худшего обвинения, чем обвинение в «троцкизме». Очевидно, что при жизни Сталина тень подозрения в «троцкизме» витала и над Есениным. Его произведения перестали широко издавать, они стали если не запрещенными, то «полу-запрещенными». И лишь после смерти Сталина, в 1955 году, был напечатан двухтомник сочинений Сергея Есенина «Стихотворения и поэмы». Учитывая все это, скажите, - есть ли хоть какая-то логика в том, чтобы считать Троцкого причастным к убийству поэта? Скорее уж смерть Есенина была на руку Сталину. Конечно, это не значит, что Сталин хоть каким-то образом связан с этой смертью.

По словам Мариенгофа: «Есенинская трагедия чрезвычайно проста. Врачи это назвали «клиникой». Он и сам в «Черном человеке» сказал откровенно:

Осыпает мозги алкоголь.

Вот проклятый алкоголь и осыпал мозги, осыпал жизнь».

Я бы добавил к его словам и более широкое понимание трагедии поэта Ивановым-Разумником: «Гибель Есенина тесно связана не только с его болезнью... ведь и сама болезнь была следствием невозможности писать и жить в мертвой атмосфере советского рая».

И добавлю уже от себя: Есенин жил в аду В этом есть и доля его личной вины, потому что немалую часть своего ада он создал сам. Но великий подвиг Есенина состоит в том, что он смог уберечь от адского пламени свои гениальные произведения.

«...Замечательные стихи 1925 года, - удивляется Мариенгоф, – были безукоризненны даже по форме, более изощренной, чем когда-либо. Я говорю – изощренной, понимая под этим лиричность, точность, предельную простоту при своеобразии. Это было подлинное чудо!»

Да – чудо. Но подтверждающее давно известную истину: тьма – всего-навсего отсутствие света. Тьма – вторична.

Могущество «черного человека» заканчивалось там, где начиналось творчество. Главная часть души поэта навеки осталась нерушимой.

Не отданной – вместе с лирой – ни Октябрю, ни Маю, ни «черному человеку».