Юрий РЯШЕНЦЕВ

 

Юрий Ряшенцев родился в 1931 г в Леннинграде, в 1934г семья переехала в Москву. Окончил Московский Государственный Педагогический Институт , работал в школе, затем в отделе поэзии журнала «Юность» Автор многих поэтических книг, Юрий Ряшенцев работает также для кино и театра. Началом работы в театре считает спектакль БДТ «Бедная Лиза», 1973 год. Затем последовали «История лошади», «Три мушкетера», «Гардемарины», опера Эдуарда Артемьева «Преступление и наказание», опера Давида Тухманова «Царица» и многое другое. За сборник стихов «Прощание с империей» получил государственную премию им. Булата Окуджавы. Лауреат Международной Лермонтовской премии,  премии «Музыкальное сердце театра»

 

 

ВСЕ,  ДРУГ МОЙ, БЕСКОНЕЧНО...

 

* * *

Вот взять: Набоков и Булгаков.
Ведь их на рукописи взгляд
отчаянно неодинаков:
горят иль все же не горят?

Один, приверженный к эскизам,
считал, ценя родную речь,
что если опус недописан,
его еще возможно сжечь.

Другой, исполненный отваги
сказал, пусть даже и не сам:
жизнь, явленная на бумаге,
она огню не по зубам…

Да, этот спор – не из последних.
Кто прав, неясно до конца.
Вот сын Набокова, наследник,
был верен принципу отца.

Но не у всех такие дети,
хоть печки есть почти у всех.
Что вызвало сожженья эти?
Каприз? Возможный неуспех?

Иль ощутило ретивое
в идее ложь, в сюжете слизь?
О рукописях эти двое
все знали. Все. И не сошлись.

У каждого на то есть право.
Ведь в чаянье грядущих тризн
в одном художнике держава
рождала скорбный оптимизм.

И в то же время на свободе,
где о гоненьях ни гу-гу,
другой невозмутим был, вроде:
ах, не получится – сожгу!

Иная жизнь и разный опыт.
И только та же кочерга,
в огне вздымающая копоть,
летящую от очага.

 

 

ГРАВЮРА

 

А со мной в десятом классе приключилась ерунда...
"Фауст" в переводе Дейча , изданный, Бог весть,когда.
Превосходная гравюра на мелованном листе:
мокнут старые деревья в предвесенней наготе,
Фауст,легкий и влюбленный,Мефистофель тут как тут,
оба, весело болтая, под деревьями идут,
полагаю, к Маргарите...
В душном классе у доски
Айнутдинов без подсказки изнывает у доски.
Я смотрю в окно гравюры. И чем дальше, тем верней
что-то странное, неясное меня тревожит в ней.
Что за мистика мне явлена на площади листа?
Это дерево... Какие-то знакомые места...
И внезапно, как невидимый разрушился барьер:
тьфу, да это же Девичка, это наш районный сквер!
Ну, конечно.Вон,налево,где скрипит кленовый сук
брезжит плод конструктивизма, клуб завода "Каучук",
и девчата заводского танцевального кружка
мчат поодаль, обгоняя сатану и старичка,
и узорная ограда из литого чугуна -
не дожить мне до каникул, если это не она!..
Что ты,бедный Айнутдинов,нам про Гёте врешь с трудом?..
Гретхен, солнечная Гретхен, я разведал, где твой дом!
Этот Фауст, он безумец, он продукт заумных книг.
Чтоб из всей весны не выбрать хоть один счастливый миг!
Да не из весны - из жизни!.. Как он прожил жизнь свою?
Молодость его поддельна - я ее не признаю...
Я сейчас сбегу с уроков . Я закрыл тяжелый том.
Помню злость моих упреков, но не помню, что - потом.
Вроде,хмурый Айнутдинов, двойку прятавший в портфель,
мне внезапно улыбнулся: мол, старик, весна, апрель!...
Да еще в конце Девички по пути домой возник
пудель, пудель, черный пудель, мефистофелев двойник.

 

ЛУЖА

Все снега февраля в этой мартовской сгинули луже.
Может, Ладога глубже немного, но все-таки уже.
Что за лужа! За ней чуть видна там, на месте сугроба,
цепь огней: казино? пиццерия? - ну, словом, Европа.
Петербург, Нижний Новгород, Миргород - так ли уж важно?
Океанская рябь дышит вольно, загадочно, влажно.
Подгоняем неделю, эпоху - проклятое ралли.
Вся древлянская кровь устремилась к июню,к Ивану Купале.
Для чего, если в каждой эпохе и в каждом пейзаже
и все та же судьба, да и лужа вот эта все та же?
Бросьте! Та, да не та. Я нагнулся, и - что в отраженье?
Старый хрыч, для которого новость всегда пораженье.
А ведь в прошлом году отраженье мое мне явило
человека, в котором была невеселая сила...
Над бескрайней водой снова Путь обозначился Млечный.
Боль потери моей, неужели ты можешь быть вечной?
Все невечно у нас, кроме нашего вечного гимна.
Я его не люблю, ибо знаю, что это взаимно.

 

 

* * *

 

На хорошей машине в эту пургу - лафа!
Гастарбайтеры-дворники чисто метут стекло.
И машина летит, как изредка - лишь строфа,
предыдущей строфе и последующей назло.
Снег засыпал волчьи ямы наших дорог.
Это - благо, его не ценят лишь тормоза.
На волне савояр все твердит, что его сурок
никогда никуда от него ни на полчаса.
Все формации отменила эта пурга.
И машины не ездят. И люди не ходят. Застой...
Эх, такого бы мне, такого бы мне сурка -
чтобы верность считал обязанностью святой.
Потому что неверно все на этом пути:
старость шин и недальновидность передних фар,
недорезанный день - с двенадцати до пяти,
рознь племен и самоедство гражданских свар.
И этот дорожный знак в световом пятне -
что он значит: конец дороги? Конец всему?
Савояр со своим сурком, побудь на волне,
не спеши от меня в этой темени ни к кому.

 

 

СМЕРТЬ ВАСИЛИЯ КУЗЬМИЧА

Умерев, поначалу Василий Кузьмич растерялся...
Путь, лежащий пред ним, где-то в зарослях синих терялся.
Указателей не было... Свет, тишина и покой.
Да внезапно возникший щенок, лупоглазый такой.

- И куда мне? - Кузьмич вопросил, ожидая ответа,
разумеется не от щенка - от покоя, от света.
Но ответил щенок, обнаружив, что он - неземной:
- Не тушуйся, Кузьмич, не боись, а ступай-ка за мной!..

Шли минут этак сорок. Дорогою разговорились.
На деревьях качались плоды. И ручьи серебрились.
- Ты куда же ведешь-то меня? Неужель к самому?
Но на этот вопрос Кабысдох не ответил ему.

- Не боись и расслабься, - сказал он. - Ты, вроде, в порядке.
И лукавым глазком подмигнул: - Ну, а как там внучатки?
Ты меня не узнал, а ведь ты меня пнул как-то раз.
Было... Тоже мне грех! Из несмертных, небось, там у нас...

И вздохнул, вспоминая Арбат или, может, Подлипки...
Колыхались цветы, запредельно прекрасны и гибки.
И Кузьмич морщил нос в предвкушенье грибного дождя
и свободней дышал, постепенно в себя приходя.

И уже им, похоже, идти оставалось немного.
И уже выходила куда-то (куда же?) дорога.
И до ближней веранды, где ждал, очевидно, Творец,
оставалось три шага. И два. И один наконец.

 

 

ОСЛИК

Ослик, розоватый на закате,
пристально уставился в бурьян.
Парус, не последний на регате,
мельтешит, гордыней обуян.

Господи, как ярко и наглядно
явлено несходство их натур?..
Парус дальше, дальше - ну, и ладно.
Ослик здесь - не сгинул, не надул.

Он стоит, уставясь не в пространство -
созерцая ближний в нем предмет.
В этом взоре безразличья нет -
есть покой, покой и постоянство.

Римские матроны Апулея,
в жажде чувств, глубоких и хмельных,
от ослиных прелестей шалея,
может быть, шалели не от них.

Может быть, причина слез и счастья -
не его напор и естество,
а вот эта пристальность ишачья,
интерес к ним искренний его...

Ослик, розоватый при заходе
солнца, нестерпимого в Крыму,
неподвижен, молчалив и, вроде,
посвящен себе же самому.

Но на самом деле, но на самом
деле - тот, кто так включен в пейзаж,
для других становится бальзамом.
Этот ослик - это Озрик наш.

Шутовские ножки так нелепы.
Шутовские ушки так милы...
Роды, смерти, встречи, спальни, склепы.
Нет, не все философы - ослы.

Все ослы - философы, скорее,
крымски нищ, по римски ли мастит...

А флажка, летящего на рее,
вот уж и не видно... Бог простит.

 

* * *

 

Ну, вот, в лесу ли, в полюшке
держава собрала
разрозненные перышки
имперского орла.
И в мире взбаламученном
иной сосед следит
с тоской за грозным чучелом:
а ну, как и взлетит...

 

* * *

 

Нефть под землей лежит неравномерно.
Ее озер хватает нам вполне.
Хозяева их: Озем и Сумерла -
беспочвенно щедры к моей стране.
В Европе, ни о чем не беспокоясь,
в кабак заходишь: Крез, ни дать, ни взять.
И в Азии мне кланяются в пояс,
хоть древним духам я ни сват, ни зять.

Но вот - Урал, чья речь проста и внятна.
Здесь трижды за день, хоть кого спроси,
из Азии в Европу и обратно
шныряет оренбургское такси.
Там, под мостом, июньскою, нагою
жизнь предстает. Какой-то местный хват,
чуть оттолкнувший Азию ногою,
коснулся лишь Европы и - назад.

Потом в пельменной "У царя Гороха"
нагреет на сто рубчиков меня
лакей, который сразу видит лоха,
хоть мы с ним по Сумерле и родня.
Пускай... Его законная зарплата
законное диктует воровство.
Иконы в тихих домиках Форштата
не возразят на это ничего.

Домашняя ленивая зевота
одолевает что-то, господа.
И никуда отсюда неохота:
ни в Токио, ни в Лондон - никуда.

 

 

НОЧЬ ПОСЛЕ КАРТОЧНОГО ПРОИГРЫША

 

Долги, безденежье, скандалы -
на все на это просто плюнь.
Июнь вошел в твои кварталы.
Каталы в отпуске - июнь!

Когда вакханки на Волхонке
летят со смехом босиком,
их ослепительные гонки -
за счет июня целиком.

Покуда лето на подъеме,
у жизни много козырей.
Все, друг мой, бесконечно, кроме,
ну, разве жизни... Не старей!

Цени изгиб старинной стогны,
бегущей к нам, авось, не зря!
Люби трагические стоны
ревнующего сизаря.

Здесь все - мираж. И все здесь - драма.
И даль всего, - пусть ваш, не ваш, -
бассейн, не пожалевший храма,
и храм, встающий на реванш,

и путь по затененным ямам,
и всхлип, - счастливый, извини, -
осточертевшим этим ямбом,
отговорившим в наши дни.