Бейбит АХМЕДИЕВ

 

Родился в городе Аягуз Семипалатинской области Казахской ССР в 1961 году. Закончил филологический факультет Семипалатинского педагогического института. После окончания института работал в школе. Писал заметки для районных газет. Публикации в журналах «Простор», «Нива», «Новая литература» и др. (рассказы, очерки, эссе). Живёт в г. Талдыкорган  республика Казахстан.

 

 

МОЯ ВОЙНА

Повесть

 

Все мы геpои фильмов пpо войнy
Или пpо пеpвый полёт на лyнy
Или пpо жизнь одиноких сеpдец
У каждого фильма свой конец.

 

Покачиваясь из стороны в сторону, вагон бежал за локомотивом, равнодушный и безучастный к окружающему. За окном было темно. Лес сплошной чёрной глухой полосой тянулся вдоль полотна, навевая тяжёлые, мрачные думы. В вагоне было немноголюдно. Редкие пассажиры были тихи и немногословны. Две женщины, негромко переговариваясь, с трудом находили темы для разговора. Одинокий мужчина в конце вагона у окна, уткнувшись в газету, никого не замечал вокруг, а может, делал вид. Недалеко от него влюблённая парочка, обнявшись, слилась в страстном поцелуе. Старик, окружённый баулами и пакетами, сидел как истукан у двери.
Вдруг откуда-то издалека, сначала чуть слышно, затем всё сильнее и сильнее, послышалась жалостливая, протяжная мелодия. Тягучим, заунывным тембром она словно заворожила всех. Люди, очнувшись от сонной одури, насторожились и, повернув головы, прислушались. Музыка всё властней, всё ощутимей зазвучала в тишине, наполняя сердца людей непонятной, нераскрывшейся тоской; тоской, родившейся где-то далеко. Может, там, на прекрасных солнечных пляжах, под сенью пышных райских деревьев, где когда-то давно, в волнах тёплого лазурного моря, плавали красивые благородные люди с большими лучистыми глазами, с плавниками и жабрами...
Прошло мгновение, дверь открылась, и ясный, чистый голос, поднимаясь вверх как по спирали, ворвался в вагон: «Недавно гостила в чудесной стране». Группа парней в защитной униформе, тяжёлых армейских ботинках и чёрных шапочках ввалилась в вагон. Громко переговариваясь и смеясь, они нарочито демонстрировали развязность и грубость. У некоторых из них на рукавах красовались нашивки с крупными готическими буквами «ROA». Широкоплечий рослый парнишка, остановившись возле старика, приподнял руку и вызывающе произнёс:
-Узнаёшь, старый! Мы очистим Россию от всякой нечисти.
Чувствуя своё превосходство, боевики уверенно шли по проходу, презрительно поглядывая на обывателей. Вдоволь накуражившись и попугав пассажиров, они скрылись в соседнем вагоне. Облегчённо вздохнув, люди возблагодарили господа, что всё прошло без эксцессов.
- Слушай, Макс, знаешь на кого ты смахиваешь в профиль? – с ехидной усмешкой поглядывая на верзилу с бритой головой и здоровенными кулачищами, спросил темноглазый стройный паренёк.
- На кого? – не сдержав любопытства, спросил детина. Левой рукой он придерживал биту, конец которой выглядывал из-под воротника куртки, прямо возле бычьей шеи.
- На рейхсфюрера.
- Да с него рейхсфюрер, как с меня балерина, - не удержавшись, выпалил худощавый блондин впереди. Повернув голову, он ехидно посмотрел на здоровяка и ухмыльнулся.
- Слышь, Макс, а как фюрер любил называть Гиммлера?
- Отстань, задолбал, - пробубнил громила.
- Да не знаешь, дебил, - продолжал наседать первый.
- Мой верный Генрих, - буркнул Макс.
- А в минуты особого душевного расположения? – не унимался он.
- Слушай, отвечу с точки зрения русского человека сороковых годов: у Гитлера не было души.
- Сказать? - продолжал давить красавчик.
- Запарил, - отмахнувшись как от назойливой мухи, отрезал Макс.
- Мой кроткий Генрих, дегенерат, а ещё: «Я теорию знаю…». Гитлер был сентиментальный, подверженный меланхолии человек. Можно даже сказать: человек с тонкой душевной конституцией.
- Как трогательно. Я сейчас расплачусь. Где же мой бязевый платочек, который мне подарила бабушка на день рождение? Ты не знаешь, Гендос? - блондин повернулся с кривой усмешкой. - Кончили его, гниду, в сорок пятом, туда ему и дорога.
- А ты ведь фашист. Как смеешь так рассуждать. Ведь он – классик.
- Русский.
- А какая разница?
- Большая.
Парень, который всё время шёл, молча слева, неожиданно заговорил:
- А ты, Эл, кто? Вольф?
Он пронзительно и вызывающе посмотрел на говоруна.
- Серенький волчок – ты не цапнешь, случаем нас за бочок? – снова съехидничал блондин, повернувшись назад. Все захохотали. Макс вызывающе посмотрел на своего оппонента. Губы его расплылись в самодовольной улыбке:
- Чё? Съел. – Нагнувшись и, приложив ладонь к уху, он весело спросил. - Как там тебя твоя Маринка называет? А-а? Не слышу!
Парень замолчал. Лицо его покрылось красными пятнами, губы задрожали:
- Дебилы. Чё ржёте, как кони?
Всё дружно захохотали, наслаждаясь победой и унижением ближнего. Эл, пересиливая волнение и конфуз, почти истерично закричал:
- Да, да, я Вольф! И Маринка меня так называет! Уроды!
Так за разговорами кодла незаметно прошла в следующий вагон. В середине, у окна, приютилась группа гастарбайтеров. Они сидели тихо, стараясь не привлекать к себе лишнего внимания. Переговариваясь в полголоса между собой, они время от времени настороженно оглядывались по сторонам. Боевики, заметив чужаков, сразу преобразились. Хитро и многозначительно переглянувшись между собой, они решительно направились к ним.
- А вот и наши младшие братья из солнечного Чуркистана. Ну, здорово, господа-приезжие. А аусвайс у вас имеется? – хлопая битой по ладони, заговорил Макс.
В купе сидело человек шесть-семь мужчин, которые испуганно и подозрительно смотрели на подошедших. Макс, ткнув битой в плечо крайнего, грубо спросил:
- Бабки есть?
- Деньги нет. Работа нет, – пристально глядя на Макса, сказал смуглый черноглазый человек лет сорока, сорока пяти.
- А мне по барабану: есть, нет. Гони бабки, чурка, - начиная заводиться, зарычал Макс. Перехватив биту, он размахнулся:
- Щас я вам объясню, как надо отвечать старшим.
Дубинка, описав в воздухе дугу, опустилась на парня с краю. Тот успел уклониться, и удар пришёлся по плечу. Увернувшись от второго удара, он отскочил в сторону и выхватил нож. Всё купе пришло в движение. Драка вступила в решающую фазу. Крики, мат, глухие удары о мягкое тело и стон смешались в один сплошной непередаваемый шум. Сиденья и стены измазались кровью. Из соседних купе стали раздаваться возгласы возмущения и испуга. Кто-то кричал, чтобы скорей позвали милицию. Драка закончилась так же неожиданно, как и началась.
- Атас! – чётко и ясно прозвучало в этой сумятице. Группа нападающих, мгновенно собравшись, бросилась в разные стороны. Они исчезли так же быстро, как и появились. Вытирая избитые лица, держась за руки и головы, потерпевшие, тоже не мешкая, ретировались вслед за боевиками. Редкие пассажиры кто с жалостью, кто с любопытством провожали их взглядами. Какой-то худой, измождённый старик строгим сочувствующим взором пристально смотрел вслед уходящим, и глаза его были полны растерянности и разочарования. Лицо пожилого мужчины было бледным, а синюшные губы с трудом что-то пробормотали:
- Вот стервцы, вот стервцы. За что избили людей? Совсем отбились от рук. Это ж куда годится!
Состав остановился на каком-то полустанке. За окном темнел пустынный перрон, освещённый тусклым светом одиноких фонарей. В вагоне появилась милиция. Вслед за ними, вынырнув как из-под земли, забежали журналистка с оператором. Оглядев опытным взглядом купе, капитан подошёл к свидетелю и о чём-то его спросил. Слушая очевидца, он равнодушно записывал показания в блокнот. Молоденький сержант с автоматом, в бронежилете и каске стоял рядом, совершенно безучастный. Его отсутствующий взгляд был далёк от человеческой трагикомедии. О чём он думал в этот момент - одному богу известно; ясно, что только не о произошедшем. Глядя на его простодушное, почти девичье лицо, тонкую шею и нежные, длинные пальцы, невольно хотелось спросить себя – или его самого - зачем он здесь? Оператор, развернув аппаратуру, буднично приступил к съёмке. Энергичная, деловая девушка, взяв микрофон, уверенно заговорила на камеру. Никто даже не заметил старика, который, опустив голову на спинку сиденья, лежал без движения.
Выбежав из вагона, Макс с Феликсом быстро спустились по лестнице и растворились в темноте. Внизу к ним подбежали остальные пацаны. Все, громко переговариваясь, торопливо зашагали прочь. Нагнув голову, Макс посмотрел на куртку. Глубокий порез темнел в правом нижнем боку. В испуге он резко провёл по нему ладонью. Кровь медленно сочилась из дырки. Свитер и рубашка намокли. Глянув назад, он зло, сквозь зубы процедил:
- Вот сука, зацепил меня плотно. А видал, как его я отоварил. Будет помнить, гнида.
- Видал, как я того пинком в глотку, чуть окно не разбил, - затараторил блондин.
- А этот чёрный мужик машется неплохо. И тебе глазок разукрасил. Ну-ка покажи! - обратился Макс к молчаливому парню.
- Да пошёл ты! Сам на свою рожу посмотри. Тот молодой ногами работает не хуже, Гендосу по шее накостылял, - угрюмо ответил он.
- Ничего не накостылял, это тебе тот чёрный урод по морде настучал, - огрызнулся блондин.
- Не он, а я ему по балде настучал, вся в крови была, - уверенно ответил парень.
Впереди, между сосен, ярко вспыхнув, замаячили огоньки; продолжая громко переговариваться, ватага скрылась среди тёмных домов и деревьев. Всё стихло. Лишь изредка какой-то отдалённый глухой звук, прорвав мёртвую тишину дачного массива, гулко вздохнув, эхом отдавался в тёмной немой высоте.

Сергей приехал в больницу после обеда, ближе к вечеру. Пройдя в приёмную, он поинтересовался у медсестры:
- Здравствуйте, девушка. Вы не подскажете, где лежит старик с сердечным приступом?
- Как фамилия? – равнодушно спросила она.
- Понимаете, девушка, я не знаю фамилию. Ну, дед, фронтовик, его ещё вчера по телевизору показывали. Там какая-то драка произошла, а он как назло оказался рядом и переволновался видать. Ну, старый, что поделаешь.
- А-а, это тот с инфарктом, в девятой.
- Можно к нему пройти?
- Только недолго. Доктор предупредил: с ним осторожно.
- Конечно, девушка. Я только на минутку.
Длинный светлый коридор тянулся вдоль открытых и закрытых дверей. Навстречу шли больные, медсёстры, врачи в белых халатах. Все разговаривали тихо, вполголоса, пахло лекарствами. Подойдя к двери, Сергей остановился. Мысленно он соображал, как начнёт разговор. Прошла минута, и он открыл дверь.
Палата была просторная, светлая. Больных было мало. В углу, у стены, на кровати, прикрыв веки, неподвижно лежал старик. Его продолговатая почти лысая голова беспомощно темнела на белой подушке. Редкие седые волосы ещё кое-где виднелись на голове. Сергей в нерешительности остановился. Было бы неправильным будить старика. Прошла минута, и дед открыл глаза. Он пристально посмотрел на парня. Сергей, преодолев робость, негромко заговорил:
- Здравствуйте, Николай Васильевич. Как ваше самочувствие?
Внимательно оглядев его, старик негромко ответил:
- Какое у меня может быть самочувствие, паренёк? Здоровья и прилагающего к нему самочувствия у меня уже давно нет. Так, оболочка и осталась. Скоро уже. Недолго теперь ждать осталось.
Переминаясь с ноги на ногу, Сергей стоял в нерешительности, не зная, как продолжить разговор. Улыбнувшись, ветеран продолжил:
- Ну что ты мнёшься как девка, садись, раз пришёл. Только что-то не припомню я тебя, может - забыл. Ты уж извини старика, всё-таки девятый десяток.
- Ничего, ничего, я постою. Да Николай Васильевич, вы меня не знаете. Я сам пришёл. Вчера увидел по телевизору и пришёл, - торопливо проговорил Сергей.
Старик пристально посмотрел на юношу. Приподнявшись, он указал рукой на стул:
- Садись же, что встал как истукан. В ногах правды нет.
Сергей сел. Опустив глаза вниз, он нервно теребил свою шапочку. Немного помолчав, он заговорил:
- Да понимаете, не мог я не прийти к вам. Какой-то внутренний голос, что ли.
- Ну, пришёл, молодец, спасибо. Я тоже, когда таким как ты был, старикам помогал. Тимуровцы мы были. Слыхал про такое?
- Да слышал.
- Только сейчас всё по-другому, даже говорить не хочу.
Оба замолчали. Старик, прикрыв глаза, о чём-то задумался. Сергей, теребя шапку, сидел рядом. Прошло минуты две, и он поднялся:
- Ну, я пойду, - тихо сказал он.
Старик, не открывая глаз, кивнул головой. Дойдя до двери, гость повернулся:
- Дед, я ещё приду к тебе.
Прошло несколько дней. Старика выписали из больницы и отправили домой. Сергей чувствовал, что его тянуло к этому истощённому больному человеку. Что-то неуловимо родное было скрыто в этой тщедушной измождённой фигуре хотя никакого внешнего сходства меж ними не было - природа не обидела и не поскупилась на Сергея. Он был крепкий, можно даже сказать, атлетически сложенный молодой человек. Годы упорных тренировок, соревнования сделали из него настоящего силача.
Через неделю он поехал к Николаю Васильевичу. Дом, где жил ветеран, был старый, обветшалый. Найдя нужный подъезд, Сергей быстро поднялся по лестнице. Подойдя к двери, он остановился. Потоптавшись в нерешительности, позвонил. Прошло несколько минут, за дверью послышались шаркающие шаги, и дверь открылась. Увидев знакомого парнишку, дед улыбнулся:
- А-а, нашёл старика, ну, проходи, гостем будешь.
- Здравствуйте, Николай Васильевич, вот тут фрукты и всякое такое, кушайте, поправляйтесь, - поставив на стол пакеты, заговорил Сергей.
Сев на стул, старик с улыбкой посмотрел на парня:
- Спасибо, Серёжа. Да оно мне уже и не к чему. Чую, уж немного осталось.
- Николай Васильевич, да поживёте ещё. Врачи ведь сказали…
- Мало ли что они говорят. Ты вот что мне скажи: давно ты в это РОА записался?
- Да с год уже будет.
- Так… А откуда эта армия, хоть знаешь?
- Знаю. Теорию мы изучаем. Генерал Власов. Вы не думайте, у нас это поставлено хорошо, история ВКП(б), НСДАП.
- Значит, и фашистскую партию изучаете?
- Вы не думайте, Николая Васильевич, что мы предатели какие. Немцы хорошо придумали «фашизм». Как говорит один мой знакомый Феликс: эта такая дубина, которая пригодится в трудную годину от всяких лохов отмахиваться. Я так понимаю: сам не сделаешь – никто за тебя это дерьмо не уберёт.
- Так, так… Вот оно как. А видел я вашего генерала вот как тебя, в сорок первом, когда из окружения выходили.
Старик, опустив голову, нахмурил брови. Немного помолчав, он ровным голосом заговорил:
- Дубина, говоришь. Конечно, дубина – это хорошо. Был один такой борзый, тоже всё размахивал дубинкой, пока не треснули его по башке и не выбили всю эту блажь вместе с мозгами его куриными.
Немного подумав, старик посмотрел на Сергея:
- Пойми, Серёжа, на любое действие всегда будет противодействие. И ещё неизвестно: кому достанется больше. Махать дубинкой – дело не хитрое. А как шарабахнет она тебя же по затылку? Как? Больно? То-то, дубину в умелых руках держать надо.
- Кстати, Николай Васильевич, я ведь не из РОА.
- А откуда же? – приподняв брови, с притворным волнением стараясь быть более деликатным и сдержанным, спросил старик.
Сергей, чувствуя неприязненное, даже презрительное отношение старика, смущённо проговорил:
- У нас нет ничего общего с этими перебежчиками. Мы – РОНА, 29 гренадёрская дивизия.
- Даже так! Бравые гренадёры. А усы же где? Не к лицу это таким ребятушкам, да без усов. Фюрер, небось, засмеёт, заругает. У него вон ведь какие усы были, не чета вам, на зависть всем.
- Зря вы так, Николай Васильевич. У нас всё серьёзно. По всем правилам военного дела.
-Ух ты! И дивизия уже полностью укомплектована?
- Да нет. До дивизии ещё далеко.
- А что - полк, бригада?
- Ну, с роту, может, наберётся.
Разговор оборвался. Старик, нахмурившись, облокотился на стол. Сергей, смущённый и потерянный, сидел рядом. Вскоре старик заговорил:
- Вот смотрю я на тебя Серёжа: молодой ты, глупый. Сила есть, как говорится, а ума нет. Просто обидно становится. Попадёшь в какую-нибудь переделку и пропадешь зря, даром. И никому ведь дела нет. Как живёте вы, к чему стремитесь? А Сталин - плохой, Ленин - плохой. Да-а.
Яркие огни ночного города, словно взбесившись, старались перещеголять друг друга. Реклама, иллюминация так и лезли в глаза, не заботясь о каких-то приличиях и такте. Разноцветные витрины, билборды, шик и блеск дорогих автомобилей, разодетые чёрт знает во что полуголые девицы вдоль дороги назойливо вертелись перед глазами, раздражая и действуя на нервы. Вглядываясь в суматоху за окном, Сергей старался отвлечься от невесёлых дум, но образ измождённого до полусмерти старика неотступно следовал за ним, немым укором напоминая: Совесть. Должна быть совесть.
- Скажи мне Серёжа, - как сквозь сон вновь донёсся голос старика, – у человека должна быть Родина?
Немного подумав, Сергей неуверенно ответил:
- Конечно. Ведь без Родины нельзя. Как это, я не пойму?
- Ну, а Родина у человека бывает одна, или её можно поделить на части?
Раздраженный нелепым вопросом старика и его безапелляционным тоном, парень недовольно ответил:
- Как это поделить на части? Я не пойму к чему вы клоните?
- А к тому и клоню, дорогой мой, что бывают в жизни моменты, когда тебе надо ответить на этот жёсткий и неприятный вопрос: Родина – сын я для тебя, или так – турист.
Сергей вновь поднял глаза и посмотрел в окно. Бесчисленная вереница автомобилей сплошным потоком струилась вокруг, сверкая и переливаясь в огнях ночного города. Всё это напоминало жизнь гигантского муравейника, а точнее, термитника. Всё в громадном организме было подчинено одному неумолимому владыке, который безжалостной властной рукой управлял всем.
«Турист, - а может я тоже турист? Странная философия у этого старика. Турист, привязалось же дурацкое слово!..». Старик со своей философией явно завёл юношу в тупик. Но в то же время он чувствовал, как что-то мощное, умное, доброе широким потоком незримо шло от измождённого тщедушного человека, наполняя душу теплом и смыслом. Какая-то мягкая, родная, давно забытая близость, знакомая ещё с детства, когда он, маленький карапуз, держась слабой ручонкой за мамин подол, делал первые шаги.
- Наша противотанковая батарея выдвинулась на свои позиции, считай перед самой войной. Ничего мы там и не успели приготовить. Так, только разметку и несколько окопов. – Старик говорил, не замечая Сергея. Казалось, он снова был там, на роковом рубеже. - Командир наш, Истомин Константин Иванович был из запасников. Буквально за месяц или два до войны мобилизовали. Грамотный был человек. До сих пор удивляюсь: а мало всё-таки таких людей. Всё какие-то недоучки. А гонору, тьфу!.. Немцы-то за рекой, уже плотно стояли. Всё готово у них было. Только и ждали приказа. Секрета в том не было. Да только кто хотел войны? Никто. Вот и надеялись на чудо. А вдруг пронесёт. А вдруг немец покуражится, да отойдёт. Ведь и у нас тогда сила была. Я-то тогда молодой был, семнадцать лет. Герой, только о подвигах и мечтал. Думал: взмахнут наши шашкой, стрельнут пушкой, и войне конец. Как в кино про Чапаева. Даже мечтал, что тоже буду среди этих чудо-героев.
Николай Васильевич замолчал. Видно было, что он устал. Возраст брал своё. Сергей терпеливо ждал. Наконец старик снова заговорил:
- Да-а, а место там было какое красивое, чудное. Одно загляденье. Густой лес, трава по пояс, и река. Течёт она вроде тихо, беззвучно, а течение сильное. Каждый день у нас уха и рыба свежая. Считай - каждый рыбак. Жили мы там, как в раю. Даже и не думали, что война грянет. Там просто нельзя было думать про войну. Захочешь – не получится.
Честно сказать, в то утро война мимо нас прошла, стороной. Ну, стрельнули по нам, а переправлялись фашисты ниже, за излучиной реки. В первый день мы даже не видели их. Только днём, ближе к полудню, когда канонада стихла и откатилась куда-то назад, в тыл, мы увидели сержанта и двух солдат. Все в пыли, с перебинтованными руками и головами, они сразу вернули нас в кошмарную действительность. Сержант доложил командиру о положении на соседних участках и сообщил, что немцы уже в километрах двадцати-тридцати сзади нас. Надо было срочно отходить.
Транспорта у нас, считай, не было, одна полуторка, а бензина – полбака. Комбат обещал подвезти, да то – до войны. А теперь: где комбат, где батальон – мы не знали. Телефон молчал с самого утра. Делать нечего, загрузив оставшиеся снаряды и свои пожитки, прицепив одну сорокопятку, двинулись и мы. Но ехать нам долго не пришлось. Только добрались до просёлка, тут, как стрекозы, вынырнули их штурмовики. Откуда прилетели, так и не поняли. Как бешеный рой, накинулись на нас. Честно сказать, тогда я в штаны от страха припустил. Летит он прямо на меня, даже не летит, а падает камнем. Пропеллеры гудят, вертятся, рёв моторов, пронзительный свист летящих бомб (я никогда не слышал такого раньше), у меня от страха – глаза на лоб: вот сейчас пригвоздит к земле, расплющит, размажет!.. Даже видно в кабине лётчика. Сидит он в шлеме, в очках, ухмыляется, и так рукой машет, мол, смелей, смелей, дружок, bitte, bitte, как будто приглашает прогуляться. А я - разинул рот, гляжу на него, интересно, а он как жахнет из пулемёта и бомбы вокруг. Взрывы, ничего не слышно. Пыль, комья земли. От полуторки нашей ничего не осталось. Только покорёженные куски металла, да горящий остов. Перебило многих моих товарищей. Только руки, да ноги валялись то там, то здесь. Не сразу я отошёл от этого обстрела. Ещё долго мне по ночам снились синие кишки и оторванные конечности.
Старик замолк. Нахмурив брови, он погрузился в оцепенение. Было видно по его лицу, еле уловимым движениям губ, бровей, что он вновь, в который раз, там, на пыльных дорогах сорок первого.
- Некрасов, Некрасов жив! – гулко, откуда-то издалека донёсся голос командира. Удары по щекам сначала не чувствовались, а затем боль и жжение стали заметны.
- Живой, чёрт, али всё уже? – тормоша бойца, кричал Истомин.
- Да живой, товарищ капитан. Контузило маленько, оклемается. Вон наших сколько полегло, считай каждый второй, если не больше. А этот – везунчик, только в штаны от страха припустил, да ничего, штаны и состирнуть можно.
- Открыв глаза, я всё никак не мог сообразить, где нахожусь. Сознание вернулось, а ничего не слышу. Вижу: командир, Коньков, дым, смрад вокруг, товарищ капитан что-то говорит мне. С трудом оторвав голову от земли, я сел и осмотрелся. Всё кружится и плывёт перед глазами. Запах бензина, гари и какая-то сладковатая приторная вонь так и лезет в рот, ноздри. Прошло минут пять, и я окончательно пришёл в себя. Какие-то отдалённые звуки стали доноситься до моего слуха. Это товарищ капитан настойчиво кричал:
- Вставай, Некрасов, чего расселся!.. Сейчас немцы прилетят – добьют!..
Через минуты две-три смысл его слов дошёл до моего сознания. Встречаться снова с этими асами у меня не было никакого желания. Опираясь на винтовку, я с трудом встал. Еле-еле ковыляя ногами, поплёлся за колонной.
Пушка была целой и невредимой. Впрягшись вместо лошадей, солдаты потащили её вперёд. Там, вдалеке, в километрах трёх-четырёх темнел лес. Надо было быстрее добраться до него, пока фашисты не налетели. Шёл я, а в голове шум и какой-то звон гулкий. Никак не могу избавиться от него. Ничего не слышно. Только вижу впереди колонну и иду как робот за ними. Совсем очумел. Иногда прорвутся какие-то звуки, а потом опять этот звон. Так незаметно до леса и дошли. Только скрылись под деревьями, сразу мандраж прошёл. Что ни говори, инстинкт – это великая вещь. Всякая тварь на белом свете жить хочет, а человек тем более. Шли по лесу, пока не стемнело. В сумерках забрались в поросль молодых ёлочек и свалились, кто где стоял. Даже караула не выставили. Товарищ капитан сам заступил.
Проблуждали мы так по лесам дня три. Жрать нечего. Попьёшь воды где-нибудь в ручейке, сорвёшь грибок (если найдёшь) – вот и весь обед. На третий день вышли к какой-то деревне. Залегли в кустах и ждём. Товарищ капитан Конькова с Кенбаевым послал в разведку. Прошло полчаса, а может больше, вернулись они. В деревне немцы. Целая рота. Делать нечего, так же на карачках отползли в лес. Вот так и началась для меня война. Хотел стать героем, а сам как заяц бегал по лесам, скрываясь от немцев. Обидно мне стало: на своей земле - и прячемся, как воры какие. Но никто меня тогда не спрашивал, нравится тебе, Коля, или нет. У кого сила – тот и прав. Недалеко от села была небольшая делянка, а там картошка. Дело ведь к осени. Залегли мы неподалёку и ждём. Только стемнело, бросились туда и нарыли себе, а потом в лес. Вот так и блуждали первые дни. Это называется деморализация. А что поделаешь. Так и было. Учили нас немцы уму-разуму ещё долго.
Когда знаешь, что тебя могут убить, и никто не может тебя защитить, заступиться – внутри просыпаются особые чувства – инстинкты. Жить хочется всегда. Постепенно приходит осознание того, что всё это по-настоящему, по правде. И слух улучшается, и зрение острее становится. Внутри вроде как струна стальная натягивается. Но пушку не бросали. Катили, как могли. Казалось бы – зачем она? Лишний груз, ан нет, тащили из последних сил. Теперь, уже столько лет спустя, понимаю: она для нас была всё равно как знамя, как символ нашей победы. Иной раз тащишь её, дороги нет, коренья всякие, кочки, ямы. Выбьешься из сил, голодный, желудок к позвоночнику прилип, а глянешь на неё – орудие! - и какая-то гордость в душе, уверенность появляется. А придёт время – и шарахнем по фрицам прямой наводкой.
Старик замолчал. Подойдя к шкафу, открыл дверцу и достал кружку. Налив в неё чаю, он взял какое-то лекарство и накапал в бокал несколько капель. Выпив, он сморщился, и поставил бокал:
- Только на аптеку вся пенсия и уходит. А что поделаешь: старость – не радость. Честно сказать: и врагу не пожелал бы такой старости. – Старик на минутку задумался, затем, уже вслух, продолжил свои размышления. - Знал бы тогда, и не цеплялся бы за жизнь, как клещ. Хотя грех это. Из всех моих товарищей из сорок первого я один и остался. Значит, за всех них и живу на белом свете. А хорошо живу или плохо – это уже не важно. Главное – живу. Может, они за один день моей жизни отдали бы всё. Чую, скоро умру, и те дни всё ярче, всё отчётливей в моей памяти. Вроде, только вчера всё это было. Даже всякие подробности помню. Во сне даже разговариваю с ними. Иной раз откроешь глаза – и не понимаешь: где я? В последнее время снотворное специально пью, чтобы больше спать.
Сергей сидел на стуле и внимательно слушал. Картина ушедшей войны всплывала перед ним в новом, незнакомом свете. Никаких батальных сцен, грандиозных сражений, никаких вещей, знакомых ему уже давно. Старик говорил, но никого не осуждал, никого не винил, просто рассказывал о времени и о себе. Невольно Сергей сравнил себя с этим человеком, и горькая усмешка скривила его губы: он вспомнил своих знакомых, всяких говорунов, знатоков, теоретиков, которые с умными лицами рассуждали о тех временах, и делали свои безапелляционные исторические выводы. Мол, вот здесь были не правы, а тут надо было сделать так-то и так-то. А в целом, надо было поддаться и глядишь - цивилизованными стали бы, ели бы сосиски и пивом запивали, баварским.
- Через два дня на хутор какой-то набрели, - продолжал старик. - Мы на бугре были, кругом сосны, густой кустарник, а впереди пологий обрыв, и внизу, как на ладони, этот хуторок. Возле дома стоит немецкий бронетранспортёр и мотоцикл. Два фрица с автоматами сидят на нём, больше никого. Мы лежим, наблюдаем, видно хорошо, а товарищ капитан в бинокль смотрит. Прошло минут пять, и из дома вышел офицер. Он что-то сказал солдатам и вновь зашёл в дом. Следом выбежала какая-то баба, зашла в сарай и снова в дом. Через минут десять она снова вышла, уже одетая, и за руку вела маленькую девочку. Та не поспевала за ней и почти бежала. Женщина, не обращая внимания на неё, торопливо шагала и вскоре скрылась за поворотом.
- За самогоном пошла в деревню, товарищ капитан, как пить дать, своего не хватило. Гудят немцы тут, как у себя дома, прям фатерланд какой-то, - угрюмо процедил Коньков.
Истомин, внимательно разглядывая хуторок, что-то просчитывал в уме. Затем отполз назад и подозвал нас к себе. В нашем отряде тогда было одиннадцать человек. Строго оглядев всех, приказал:
- Прокин, Таймуразов, Щерба в орудийный расчёт. Остальные со мной. Прокин - всего три снаряда, так что смотри. Спустимся по тому овражку, а потом по кушарам подползём к дому. Прокин, смотри в оба, как только доползём до изгороди, сразу бей по дому, второй снаряд – по бронетранспортёру, третий по обстоятельствам, понял?
- Так точно, товарищ капитан, - весело ответил Прокин.
Капитан снял с себя бинокль и отдал Прокину:
- Вот, гляди и не торопись. Не забыл-то выучку, пока по лесам куролесил?
- Никак нет, товарищ капитан, не забыл.
- Смотри, если не попадешь – хана нам. Их там около взвода.
- Не промахнусь, товарищ капитан, не беспокойтесь.
- То-то, вроде на учениях хорошие показатели у тебя были. Лучший орудийный расчёт в части.
Капитан нагнулся и сломал ветку куста.
- Как только дойдём до изгороди, я махну этой веткой, понял?
- Да, - серьёзно ответил Прокин.
Спустившись по оврагу, мы сразу нырнули в бурьян. Он сплошным массивом тянулся до самой изгороди с левой стороны. Трава была высокая, густая. Пригнувшись, где перебежками, где ползком, мы дошли до изгороди. Аккуратно раздвинув листья, Истомин долго и основательно разглядывал двор. Затем, приподняв ветку, слегка тряхнул. Мы замерли в тревожном ожидании. Прошло мгновение. Секунды тянулись мучительно долго. Казалось – время остановилось. И тут раздался выстрел. Капитан резко скомандовал: «Вперёд!» - и мы бросились в атаку.
Когда выскочили из травы и перепрыгнули ограду, раздался оглушительный взрыв. Крыша дома провалилась, и в разные стороны полетели доски, шифер, горящие палки. Раздался второй выстрел, и бронетранспортёр задымился, а следом яркие языки огня вырвались из плотного чёрного дыма и заплясали в бешеном танце. Немцы, прикрываясь руками, бросились к дому, а затем побежали в сторону. Нападение было столь неожиданным и дерзким, что фрицы просто наложили в штаны от страха. Короткими очередями прикончили их. Прошло мгновение, и из дома посыпались остальные. Спрятавшись за мотоцикл и горящий бронетранспортёр, мы открыли беглый огонь. Фашисты попадали. Дом горел. Но живых немцев там ещё хватало. Они вяло отстреливались. Прислушавшись, мы поняли. Немцы были настолько самонадеянны, что оставили своё оружие в бронетранспортёре. Только пистолет и пара автоматов время от времени стреляли из дома. Прошло минут десять или двадцать. Мы лежали, ожидая команды. «Почему молчит Прокин? Чего они медлят там? Долбанули бы по дому ещё раз и делу конец», - думали мы. Вдруг в доме взорвалась граната, другая, раздались выстрелы. Мы вскочили и бросились в атаку. Выбив дверь, ворвались во внутрь. Среди дыма и чада стояли Прокин, Таймуразов и Щерба. Они улыбались и весело смотрели на нас.
Немцы в беспорядке валялись на полу. Пожар набирал силу. Задыхаясь от дыма и прикрываясь руками от пламени, мы выскочили наружу. Дом охватил огромный столб огня. Оглядевшись, мы бросились осматривать двор и пристройки. Я перебежал двор и оказался у туалета. Дверь была закрыта. Почему-то мне показалось, что там кто-то есть. Осторожно подкравшись, я дёрнул за дверцу. Передо мной на корточках в спущенных штанах сидел тощий, плюгавый фашист. Обхватив руками колени, прижавшись грудью к ногам, он, щурясь, с ужасом смотрел сквозь тонкое стекло пенсне своими близорукими синими глазами. От удивления я раскрыл рот. Вскинув винтовку, скомандовал:
- А ну, Фриц, выходи. Чё, наложил от страха?
Дрожащими руками, натянув штаны и подняв руки, немец вышел. Подбежали бойцы:
- Смотри, немчура, в сортире решил отсидеться. Товарищ капитан, тут Некрасов немца поймал, прямо на очке, даже зад не успел подтереть. Фу, как воняет.
Все захохотали. Подошёл Истомин. Внимательно осмотрев пленного, он спросил его по-немецки. Мы ничего не поняли из этого разговора.
Старик замолчал, а затем чуть слышно, тускло добавил: «Лучше бы и не открывал её совсем».
Выслушав немца, товарищ капитан обратился к нам:
- Он из интендантской роты. Говорит, что танки генерала Гудериана уже далеко отсюда, где-то за Минском. Так что, товарищи красноармейцы, мы в глубоком тылу врага. Поэтому: осмотреть хутор, собрать съестное. Уходим через тридцать минут.
Собрав, что смогли, сразу двинули, пока немцы не нагрянули.
Всё это время я присматривал за фрицем. Потом, когда двинулись, подумал: а фашиста куда? Быстро прикинув, что к чему, обратился к командиру:
- Товарищ капитан, а немца куда? Чё, так и будем с собой таскать?
Константин Иванович на минутку задумался, а потом ответил:
- Будем таскать. Он – военнопленный.
Возиться с этим фрицем у меня не было никакого желания. Но куда его девать? Это же враг. Невольно я двинул дальше свою мысль и сам поразился её логике: убить. Убить человека. Вот он передо мной – враг, фашист, который посягнул на мою землю, топчет мои луга и леса, убивает невинных людей. Но что-то холодной змейкой проползло у меня по спине. Внимательно разглядывая немца, я вдруг понял: не похож он на врага. Худой, болезненный, в очках; смотрит затравленно. Тут же отогнав эту жалостливую мысль, подумал: «Жалеешь, гуманный, человека в нём разглядел, а он небось не пожалел бы тебя, попадись ты к нему. Забыл, как тебя немецкий летчик развлекал, аж в штаны от радости наделал». Такие думы владели моим сознанием тогда.
Шёл я, всматриваясь в сутулую спину немца, в его покрытую морщинами тонкую шею и соображал: «А сколько километров от нашей заставы до Минска? Сто, двести? А может больше? Если немцы за Минском, это сколько ещё километров нам идти? Ведь по прямой не пойдешь – нарвёмся на фрицев. Опять куролесить по лесам? Это сколько нужно пройти, чтобы добраться до наших?» От этих дум мне стало не по себе. Тоска и отчаяние овладели мной. Шансов, что мы доберёмся до своих, фактически никаких. Что же делать? Мысль, что придётся умереть, как молния пронзила меня. Я не хотел умирать. Я хотел жить. У меня даже девушки не было. Как-то всё быстро пролетело, что не получилось, не успел познакомиться. Хотел стать героем, попасть на войну, и вот попал. Но от этого не становилось легче. Война существовала, она была вокруг меня, она всё настойчивей, всё властней брала меня в свои жаркие, страстные объятия.
Тревожные мысли назойливо лезли в голову: «Вот, может, там, за кустами притаились фашисты. Мы подойдём, и они откроют стрельбу. Пуля попадёт в меня, и я умру. Стой, а если не попадёт? Если я останусь жив, то тогда что? Плен, предательство?» Услужливое воображение сразу подсунуло мне картинку. Немцы, окружив меня, громко смеялись, пугая автоматами. Один, изловчившись, больно пнул меня прямо по заду. Всё это было настолько реально, что я невольно почувствовал боль в пояснице и ниже.
Не в силах бороться со своим отчаянием, я обратился к товарищу капитану:
- Константин Иванович, а сколько километров от Минска до границы?
Истомин шёл впереди, чуть слева. Он промолчал, а затем, повернув голову, ответил:
- Может, триста, может, триста пятьдесят.
У меня что-то ёкнуло внутри, и подлые мысли, словно взбесившись, закружились в голове: «Триста пятьдесят километров. Прибавь расстояние, куда ушли эти проклятые танки; это сколько получается?» От арифметики у меня голова пошла кругом. «Не менее пятиста. Это ж когда мы пройдем столько?». Я пал духом. Зачем только спросил? Теперь успокоился. Шагай себе пятьсот километров и в ус себе не дуй. А немцы будут ждать тебя, пока ты притопаешь? Мол, отстал там какой-то Некрасов, не подождать ли нам его? Видать, устал, бедолага? Они же вон как прут – только шум стоит. Танки генерала, как он сказал, фамилию забыл».
Умозаключения окончательно сломили меня. Согнувшись, сгорбившись, я уныло брёл вслед за своими товарищами.
Тяжесть гнетущих мыслей совершенно опустошили меня. Усталость, голод, тяготы и потери последних дней, казалось, надломили мою волю и поколебали веру. Поглядывая, время от времени исподлобья на фашиста, я потихоньку открывал для себя новые истины: «Вот, цацкаемся с этим фрицем, кормим, сторожим его. А на кой чёрт он нам сдался? У самих еле-еле душа в теле, а ещё этот фрукт». Немец, как бы разгадав мои мысли, оглянулся и с виноватой улыбкой заискивающе проговорил: «Их нихт национал- социалист. Гитлер капут, Гитлер - шлехт».
«Ишь, как засуетился. Рассказывай сказки кому другому!.. Знаем мы вас. Гитлер, видите ли, капут. А раз капут – чего припёрлись-то? Кто вас звал?». Ни его льстивые улыбки, ни жалкие попытки угодить мне не действовали. Животная, патологическая ненависть бушевала во мне. Казалось, ещё минута, сорву с плеча карабин, и шлёпну эту сволочь тут же, на месте. Фашист, убедившись в тщетности своих надежд, понял, что дни, а может, даже часы его, сочтены. Доверившись судьбе, он шёл впереди, потеряв всякую надежду. Опустив безвольно плечи и, понурив голову, он плёлся впереди, каждую секунду ожидая выстрела в спину.
Наступил вечер. Сумерки сгустились. От усталости мы просто валились с ног. Впереди, между деревьев показалась одинокая избушка. Коньков с Кенбаевым пошли вперёд. Через полчаса они вернулись. На хуторе никого не было. Люди ушли отсюда вместе с частями Красной Армии. Ввалившись в дом, мы растянулись, кто где стоял. Сил не было.
Проснулся я утром. Солнце светило прямо в глаза. За окном весело чирикали воробьи. Было так хорошо и покойно, что я никак не мог сообразить, где нахожусь. Прокин сидел на лавке и чистил оружие. Снаружи раздавались чьи-то голоса. Я встал. Оглянувшись, не нашёл немца:
- А фашист где?
Загадочно улыбнувшись, Лёха Урман весело посмотрел на меня и таинственно заговорил:
- Нет твоего фашиста, Коля. Проспал ты его. Плакала твоя медаль. А может ты на орден надеялся? – иронично закончил он.
Прокин с улыбкой смотрел на меня. Дверь открылась, и вошёл Константин Иванович:
- Проснулся Некрасов, а немца-то твоего нет. Проспал ты его. Негоже бойцу Красной Армии так поступать. Трибуналом пахнет.
Прошла минута, и все захохотали. Видать, в ту минуту на моём лице было столько страху, что они не выдержали. Я стоял и, хлопая глазами, смотрел на них. От стыда и смущения я готов был провалиться сквозь землю.
Старик замолчал и посмотрел в окно:
- Удивительное было время. Время пробуждения и великих свершений. Время, которое создаёт лицо эпохи, задаёт тон. Жаль только, что так быстро прошло. Тогда, в сорок первом, оно и умерло. Всё, что было потом, это только отголоски той эпохи, которая раз вспыхнув, озарила собой всю последующую нашу жизнь. Всё равно, как на солнце пятна взрываются. Тогда всё было другим. Мы жили полнокровной, осмысленной жизнью. Мы были счастливы. И эти, кто теперь так ненавидит наш мир, просто не знают, просто не могут понять, осознать того, что происходило с нами и с нашей страной тогда. Им не дано понять такого. Жалкие, ничтожные людишки, мелкие интриганы, завистники, наушники, готовые удавиться за копейку. Всего десять лет, всего две пятилетки, а как они изменили нашу страну, как изменили людей. Да, было трудно, были потери, были тюрьмы, лагеря, но ведь и создавали, строили, да ещё как! Люди жили настоящим и будущим, строили планы, верили, надеялись. Ведь мы тогда преобразили страну. Сделали её совершенно другой, неузнаваемой. Мы научились уважать и верить в себя. Заставили всех уважать и считаться с нами. А теперь что? СССР уже давно нет. Прошло больше двадцати лет, а чего добились, к чему пришли? А сколько народу полегло? Этого никто и не знает. От наркотиков, пьянства, бандитских пуль. Ведь – уйма. Но об этом молчок! Если тогда умирали, пусть даже в лагерях, так хоть какая-то польза была для людей, для родины. А сейчас – мрут, и сами не знают: отчего и зачем. Только злоба, ненависть и зависть. Люди деградируют, мельчают. Никаких идеалов. Где-то я читал, хорошо сказано: Отсутствие идей – погубит нас. Вот это точно. У человека должна быть идея, мечта, а иначе - зачем жить? Чтобы набить брюхо и предаваться плотским утехам – это паскудство, скотство. Теперь куда ни посмотришь – везде одно и тоже: кто своровал больше, тот главный, тот эталон, а чего – сам чёрт не разберёт.
Он снова умолк и уставился в пол. Сергей тихо сидел рядом и незаметно разглядывал старика. Что-то изменилось в нём. Какой-то внутренний огонь, на время вспыхнув в сердце, озарил ярким светом лицо старика. Глаза его заблестели, черты лица обострились. Казалось, он сразу помолодел на несколько лет.
- Конечно, вы не виноваты, что родились в другое время. Но я хочу тебе рассказать, объяснить, что не всё тогда было плохим. Ведь пройдёт время, и с вас тоже спросят потомки: «А как вы прожили свою жизнь? Что сделали хорошего, что оставили нам, своим детям и внукам?» Придётся отвечать, хотите вы этого или нет. И приговор будет, в этом нет никакого сомнения. Поэтому, дорогой Серёжа, живи, трудись, тебе краснеть и стыдиться за своих предков не чего. Живи достойно, чтобы твои дети и внуки могли прямо смотреть людям в глаза. Вот так.
Старик встал и налил в кружку чай. Открыв дверцу шкафа, он опять взял лекарства. Выпив, опустился на стул. Сергей с нетерпением ждал. История, рассказанная стариком, захватила его. Не выдержав, он спросил:
- Николай Васильевич, а что, немец-то убежал? Вы не рассказали до конца.
- А, Дортмунд, нет, не убежал.
- Что, его звали Дортмунд?
Некрасов улыбнулся тихой доброй улыбкой:
- Нет, фамилия у него была другая – Вебер. Иоахим Вебер. Хороший был человек, музыкант.
- А почему вы называли его Дортмунд?
- Когда я вышел на улицу, наш немец уже хлопотал у печи, готовил нам жаркое. Ребята подстрелили зайца, вот он и вызвался приготовить. Спросонья я был не в духе. Для важности нахмурился и подошёл к нему. Он заискивающе улыбался и что-то говорил по-немецки. Я ничего не понял. Но запахи, какие исходили от шипящего жаркого, лучше всякого миротворца подействовали на меня. За время блужданий по лесам я уже забыл вкус настоящей человеческой пищи. От одного только вида мяса, овощей у меня закружилась голова. Я забыл о всякой ненависти и надменности и улыбнулся в лицо этому человеку. Глянув в кастрюлю, я раскрыл от удивления рот. Немец не поленился и отыскал на огороде картошку, овощи и всякие травы. Подойдя ближе, я внимательно посмотрел в кипящий котёл. Немец, дружелюбно улыбнувшись, протянул руку:
- Иоахим.
Я, неуверенно, протянул свою:
- Коля, Николай.
Старик посмотрел в окно, но взгляд его, скользя мимо окружающих предметов и не замечая их, устремился куда-то вдаль. Туда, где были милые его сердцу люди, события, жизнь.
- Так мы с ним познакомились, - после минутной паузы продолжил он. - Да, в тот день мы славно попировали.
- Сколько живу, а не могу забыть тот день и вечер. Такое, наверное, бывает только раз в жизни.
Старик на минутку замолчал и задумчиво посмотрел в окно. Вскоре он неторопливо продолжил рассказ.
- Затопили мы баньку и попарились в ней как следует. В общем, приняли человеческий вид. За этими хлопотами незаметно пролетел день. Где-то в погребе, под всяким хламом, Коньков с Кенбаевым нашли целую бутыль самогона. От такого открытия нас всех бросило в жар. Наступил вечер. Вебер с ребятами накрыли стол в избе. Правда, хлеба у нас было маловато, но в огороде и саду было столько, что стол просто ломился. Хряпнув по рюмке, попробовали его жаркое. Никогда не ел вкуснее ничего. Может, повлияла обстановка, война, но до сих пор помню это блюдо. Постепенно напряжение и усталость последних дней прошли, и простые человеческие чувства и желания овладели нами. Мы разговорились и предались отдыху и общению всей душой. Даже Дортмунд влился в наш коллектив. Вроде враг, немец, а тогда сидели за одним столом и разговаривали, даже не зная, языка друг друга.
Вдруг немец встал, поднял стакан и посмотрел на Константина Ивановича; затем перевёл взгляд на нас и заговорил:
- Я простой человек, такой же, как и вы. Я жил в немецком городе Дортмунде, работал в школе, учил детей музыке. Но наступили сложные времена, к власти пришли нацисты. Началась война, всё изменилось. Люди решили, что всё можно решить с помощью оружия и силы. Но поверьте мне, я никогда не был сторонником такой политики. По-моему, такая политика всегда приводит людей в тупик, к краху и страданиям. Теперь я здесь, среди вас, на вашей земле, хотя в этом моей воли нет.
Он замолк, потеряв нить рассуждения. В смущении оглядевшись, неуверенно закончил:
- Я надеюсь, что это роковое заблуждение скоро пройдёт. Во всяком случае, я надеюсь, что так случится. Поверьте, я не враг вашему народу и вам.
Смущённо и растерянно посмотрев на нас, он тихо сел. Наступила томительная тревожная тишина. Эта речь получила неоднозначные оценки. Каждый, кто сидел рядом со мной, по-своему понял её содержание и смысл.
Но сытый желудок, молодость, хорошая компания, тёплый тихий летний вечер сделали свое дело - минутная грусть быстро прошла. Снова зашумели голоса, и все забыли про этот разговор.
Время, казалось тогда, остановилось, чтобы дать нам возможность хоть на миг передохнуть, собраться перед испытаниями, которые готовила нам судьба. Тогда мы не ведали и сотой доли того, через какие тяготы и страдания нам придётся пройти. Мы все были крупинками, песчинками в гигантской круговерти, которая закружив полмира, бросила нас на алтарь истории, на самый её безжалостный кровавый перекрёсток, где все, словно в бреду, забыли о милосердии и сострадании. И сердца, налившись ненавистью и гневом, творили немыслимое и безобразное. Подобно гигантскому молоту стучала она по наковальне, даже не замечая и не разглядывая тех, кто попал под этот безжалостный удар, размалывая в пух и прах судьбы людей, стран, целых континентов.
Война – это естественное состояния человечества. История людей, словно в искусно сотканном ковре, переплетена воинами, революциями, мирными передышками. Человечество не может жить без потрясений. Энергия копится из поколения в поколение и словно вулкан, когда-то прорывается в одном месте. Взрыв может быть маленьким, большим, а иногда просто катастрофическим. Энергия, вырвавшись наружу, захватывает огромное количество людей, стран. Сокрушая и уничтожая вокруг себя всё живое, она постепенно теряет первоначальную мощь и затихает. Оставшиеся в живых, зализывая раны, стараются быстрей забыть этот кошмар. Проходит время, и невзгоды уходят в прошлое, становятся историей. Спокойствие и сытость создают иллюзию умиротворения и неги. Кажется, что новый гармоничный человек создан, а гидра войны и её страшные бациллы уничтожены навсегда. Рождаются новые поколения, которые не знают прошлого с его ужасами и страданиями. Изучая историю по книгам и фильмам, они мечтают о новом, они хотят испытать себя, попробовать в деле. Дремлющие инстинкты пробуждаются, и новый виток бесконечной спирали начинает очередной забег.
Старик сидел за столом, словно в забытье, устремив немигающий взор в стену. Глаза его смотрели вперёд, но ничего не видели. Зрение его ушло вовнутрь и устремилось в прошлое, туда, где произошли самые главные события его жизни. Сергей, не смея нарушить «медитацию» старика, безмолвно сидел рядом. Он старался воображением проникнуть в ту далёкую эпоху и почувствовать её дыхание и ритм. Два человека – старый и молодой – сидели в кухне за столом друг перед другом и молчали. Молчание было красноречивей всяких слов.
Наконец, старик, как бы очнувшись, продолжил:
- Когда стемнело, Лёха Урман запел. Раньше, я не обращал внимание на его пение, а теперь слушал с удовольствием. Всем нравилось его исполнение. Голос его сильный, сочный сразу подкупал своей искренностью и выразительностью. Безусловно, это был талант, дар божий. Дортмунд, услышав голос Лёхи, сразу преобразился и что-то залепетал по-своему. Жестикулируя руками, пальцами, он старался нам объяснить что-то. Константин Иванович перевёл: «Безусловно, у вас есть голос, мой мальчик. Голос превосходный, но с такими вокальными данными надо много и упорно заниматься, чтобы вышло что-нибудь путное».
Особенно нас поразило исполнение песни «Раскинулось море широко…» Закончив петь, Урман рассказал нам о своем деде.
- Когда я был мальцом, дед брал меня с собой в город. Сделав покупки, закончив все дела, мы с ним заходили в трактир. Набрав мне всяких конфет и пряников, он заказывал штоф водки и закуски. Налив стакан, он выпивал его и, закусив огурцом, замолкал на минут пять-десять. Подперев кулаком щёку, он молча смотрел вдаль. Вокруг собирались его приятели, знакомые. Компания, пропустив по маленькой, оживлялась: громко говорили, о чём-то спорили. Я всегда сидел рядом с дедом и внимательно разглядывал окружающих. Постепенно люди доходили до кондиции, и шум становился невообразимый. Все ждали той минуты. Наконец, самый нетерпеливый и болтливый мужик Евсей обратился к деду:
- Егорыч, будет. Что-то ты сегодня совсем разомлел. Народ-публика ждёт, когда герой Чемульпо соблаговолит.
Повернувшись к компании, он вытянул широкую мозолистую ладонь и помахал ей.
Штоф опустел, через минуту-другую появлялся новый, а компания вокруг уже гудела и шумела так, что не слышно было ничьих голосов. В какой-то момент, дед, словно проснувшись, поднял голову и, обведя всех суровым взглядом, стукнул кулаком по столу:
- Молчать, шантрапа!
В звенящей тишине все с удивлением уставились на могучего старика. Продолжая глядеть вдаль, он не видел никого вокруг. Налив в стакан водки, он выпил. Оглянувшись по сторонам, с удивлением посмотрел на окружающих. Казалось, он не узнавал никого. Его взгляд, блуждая по лицам, совершенно не замечал их. Всё его внимание и мысли были где-то не здесь. Прошло мгновение, и он запел чистым высоким голосом: «Раскинулось море широко…» Пел он, не бравируя, не выпячивая свою воинскую удаль. Пел так, как пели эту песню моряки – участники тех событий. Пел о чувствах и переживаниях простых матросов, которые думают о своих родных, близких, о своей далёкой родине.
- Дело было уже к осени. Вышли мы к какой-то дороге. Она спускается с пригорка в низину, а с двух сторон болото. Хочешь, не хочешь, а иди прямо. Залегли мы в лесочке и ждём, когда стемнеет. Прошло, наверное, часа три. Солнце припекает, а на дороге никого нет. Чего лежим, - не понимаю. А капитан молчит и всё смотрит на дорогу. Вдруг из-за пригорка послышался какой-то шум. Мы замерли и попрятались, кто где был. Вскоре отчётливо донёсся треск мотоциклов и рёв бронетранспортёров. Прошло минут пять, и показались первые машины. Спустившись с горы, они повернули налево, прямо на болото. Вслед за ними показались несколько бронетранспортёров и танков. Фашисты, засучив рукава, расстегнув гимнастёрки, смело ехали мимо нас. Офицер на танке, поглядывая в сторону леса и на дорогу в бинокль, скорее всего, догадывался о возможной опасности. Спустившись с пригорка, колонна заехала на мост.
Вдруг раздался пушечный выстрел. Прошло мгновение, и первый танк задымился. Фашисты заорали, засуетились и открыли беспорядочную стрельбу. Прошло минуты две-три, и прогремел второй выстрел. Бронетранспортёр в середине колонны заглох навсегда, объятый клубами чёрного дыма. Мотоциклисты, свернув с дороги, заняли оборону. Офицер, спрыгнув с танка, что-то громко крикнул. Огонь невидимой батареи набирал силу. Пушка стреляла уверенно и умело. То танк, то мотоцикл, то машина вспыхивали, как свечи на праздничном столе. Немцы совсем потеряли голову. Открыв беспорядочную стрельбу, они не могли понять, откуда ведётся обстрел. Вскоре фашисты обнаружили батарею. Танки, развернув башни, один за другим стали палить по пригорку. Пушка на бугре время от времени отвечала одинокими выстрелами. Ещё несколько немецких машин и танков задымились. Перебежками немцы добрались до бугорка и расстреляли артиллеристов в упор. Вскоре все было кончено.
Мы лежали, не зная, что делать. Лёха, уткнувшись лицом в землю, стучал кулаком:
- Трусы, трусы, лежим здесь как крысы, а люди воюют и умирают!..
Константин Иванович смотрел в бинокль, не проронив ни слова. Вдруг сзади донеслись голоса:
- А ну, ползи вперёд, сука, - прошептал Шульгин.
Истомин обернулся назад. Пришибленный, избитый немец сидел под кустом, озираясь по сторонам, как затравленный зверь.
- Дёру хотел дать, немчура. Хорошо, что сразу заметил, а то хана бы нам. Как зайцев тут немцы нас перестреляли бы.
Рядом с Шульгиным стоял Каматозов. Оба зло и нетерпеливо смотрели на Вебера.
- Давно надо было его кокнуть, товарищ капитан, а то валандаемся с ним. На черта он нам сдался. Продаст, сука, в любую минуту. Как свои объявились, сразу ожил, сволочь.
Константин Иванович внимательно посмотрел на немца. Затем коротко сказал:
- Мы вам сохранили жизнь, значит поверили. По законам военного времени теперь должны расстрелять. Вы же умный человек.
Ссутулившись, Дортмунд весь сжался и, опустив голову, тихо промямлил:
- Да, да, вы правы. По закону военного времени, так и должно всё произойти. Простите меня, если сможете. Но логика войны, и законы выживания иногда противоречат друг другу. В жизни бывают моменты, когда надо что-то в корне менять и идти на риск. Таковы законы жизни. Что поделаешь. Я оказался не пригодным для этих законов. И вот результат: я стою перед вами, в вашем полном распоряжении.
Истомин отвернулся. Глянув на часы, тихо проговорил:
- Уведите туда, подальше, и без шума.
Лёха лихорадочно смотрел на эту сцену, и глаза его горели:
- Товарищ капитан, - медленно произнёс он. – Ведь человек же. Как так. Он же безвредный. Просто бес попутал. С кем не бывает.
Шульгин, презрительно глянув на Лёху, процедил сквозь зубы:
- Человека нашёл, фашист, он и есть фашист. А ну, тварь, пошёл, сейчас закачу промеж глаз.
Убили быстро, тихо и без шума. Каматозов и Шульгин завели немца в глухой овраг и прикончили. Выстрелов почти не было слышно. Вебер стоял возле небольшой сосенки, безвольно опустив плечи, склонив голову набок и весь как-то потерявшись и уже умерев. На мгновение он виновато глянул на стрелков с какой-то беззащитной детской улыбкой в глазах.
Передёрнув затворы, Шульгин и Каматозов равнодушно пошли мимо. Я стоял, ещё не до конца понимая, что произошло.
- Похоронить бы надо, всё-таки человек, - сказал Урман.
Ухмыльнувшись, Каматозов кивнул головой:
- Нехай его барсуки с лисами хоронят.
Шульгин, презрительно глянув на нас, сплюнул сквозь зубы.
Ямку выкопали неглубокую, времени не было копать. Лёха работал лихорадочно, стиснув зубы, без остановки. Когда положили тело, угрюмо сказал:
- Придём к нашим, подам рапорт. На флот пойду. На крейсере воевать буду.
Из кармана гимнастёрки Вебера выпала губная гармошка. Нагнувшись, я хотел положить её в карман немцу. Лёха, протянув руку, тихо сказал:
- Коля, я возьму гармошку себе. Хоть память о человеке останется.
Стрик устал. Опустив взгляд, он замолк. Прошло минут пять. Сергей с нетерпением ждал продолжения рассказа, но беспокоить старика постеснялся. Улыбнувшись, Николай Васильевич продолжил:
- Конечно, тогда я многое не понимал, молодой был, неопытный. Со временем осознал одну вещь. Бывает родство по рождению, по происхождению, а бывает родство духовное, своего рода унисон струн душ человеческих. Вот Лёха и Дортмунд как раз нашли друг друга, да только недолго продлилась эта дружба.
- Бой закончился. Немцы, собрав убитых, похоронили в братской могиле. Затем, выстроившись, почтили погибших трёхкратным залпом. Через полчаса они уехали. Дождавшись темноты, мы двинулись к мосту. Было темно, и лишь звёзды слабо мерцали в вышине. Вскоре, мы приблизились к месту сражения. Недалеко от немецкого кладбища возвышался небольшой холмик земли. На маленькой берёзовой дощечке было написано по-немецки: «Здесь покоится тело солдата, который один воевал с целым танковым батальоном Вермахта». Нашему удивлению не было конца. Один стоял насмерть и не пропустил фашистов. Простояв минут пять, мы двинулись дальше.
Сергей, находясь под сильным впечатлением от услышанного, безмолвно сидел у окна. Старик, забыв о настоящем, весь ушёл в те лихие дни. Немного подождав, Сергей негромко спросил:
- А гармошку Лёха куда дел?
Некрасов, нехотя подняв голову, с тихой улыбкой сказал:
- Никуда не дел, играл на ней. Этот Йоха как-то сыграл нам какую-то мелодию, ну прям за душу берёт, так Лёха сразу уцепился за неё. Вебер несколько раз повторил её и показал, как играть. Тогда я в первый раз её слышал, а Леха сразу запомнил и после играл уже чисто, на слух. Даже название и имя композитора узнал. Чардаш называлась мелодия, а композитор Монти Виторио.
После паузы старик глянул на Сергея и спросил:
- Немецкое оружие видал, знаешь, какое у них было на вооружении в сорок первом?
Сергей сразу оживился и уверенно ответил:
- Конечно, что, что, а оружие знаю, как свои пять пальцев.
- Стрелковое, пулемёты.
- MG-34, это же универсал.
- Вот с этим универсалом я познакомился очень близко, даже можно сказать, на собственной шкуре. Несколько дней мы шли лесами, изредка выходили на дороги. К вечеру пятого дня подошли к реке. Переправиться сразу не удалось. Сильно глубокая была. Стали ждать и готовиться. Потихоньку разведали местность. Вроде всё было спокойно. Да только на войне спокойствия не бывает. Целый день готовили плот. Инструментов не было, и делали из подручных материалов. К вечеру всё было готово. Из всяких обломков, коряг, веток соорудили что-то похожее на плот. Как стемнело, потихоньку закатили на плот пушку и двинулись. Только я и товарищ капитан были на плоту. Остальные вплавь, сам понимаешь – места мало.
Сергей, не удержавшись, спросил:
- А вам почему разрешили на плоту?
Старик улыбнулся и как-то молодецки тряхнул головой:
- Спросил-таки! Почему, почему, да потому, что плавать не умел!
Плывём тихо, не разговариваем, не плещем водой. Когда сильно жить хочешь, всё делаешь, как следует. Никого учить не надо. Таким макаром дошли до середины. Вдруг бац, прожектора по глади зарябили. Откуда взялись – понятия не имели. У меня внутри всё оборвалось. Вцепился руками в лафет и замер, ни жив, ни мертв. А жёлтый луч шарит по воде, то по берегу, то по кустам. Даже ребята в воде застыли на месте. Как это им удалось, до сих пор не пойму. Вдруг один прожектор скользнул по плоту и осветил меня с ног до головы. От страха я обмер. Константин Иванович, как каменный стоял на другой стороне. Луч проскользнул и упал на воду. Прошло мгновение и, казалось, всё прошло. Вдруг гробовую тишину разорвал ужасный грохот. Вот этот самый универсал заработал. Пули сыпались из него – не дай бог такое. Затем накрыли миномётами. Всё вокруг превратилось в сущий ад. Мины взрывались то тут, то там. Пулемёты, их было два, взяли нас под перекрёстный огонь. Мина разорвалась под плотом, и я ахнул под воду. Только вынырнул, а над головой эти коряги, сучья, ветки. Запутался в них и стал тонуть. Слышу, Каматозов кричит: «Товарищ капитан, стягивайте, стягивайте бревно, вон колесо уже под воду ушло, сейчас пушка свалится». Тут меня чуть и не порешили. Стукнуло бревно по уху, и пошёл я тихо на дно, главное, без мучений. Дальше ничего не помню.
Очнулся уже на берегу. Темно, лежу на сырой земле, где-то недалеко слышатся тихие голоса. Голова болит, грудь давит, во рту неприятный привкус. Тут я закашлялся и стал выплёвывать воду. Подошли бойцы, товарищ капитан. Склонившись надо мной, он похлопал меня по спине:
- Ничего, Некрасов, ничего. Не утонул, значит не судьба тебе умереть. До старости доживёшь.
До сих пор помню его слова, как в воду глядел. Все полегли, один я живой. А ведь это он скинул пушку и под водой поймал меня за волосы. Судьба. Кто-то умирает, а кто-то живёт.
Уже светало. Я оклемался и, кое-как поднялся. Ребята, осталось нас всего пять человек, со мной - шесть, были наверху. С трудом вскарабкавшись на берег, подошёл к своим. На траве, под кустом лежал Лёха. Весь в крови, с огромными рваными ранами на груди, без сознания. Какое-то шипение, свист тяжёлого дыхания доносилось из него. Я внимательно посмотрел на него и обмер. Пулемёт поработал на славу. Он просто изрешетил его пулями. Оставалось загадкой, как вообще жизнь ещё держалась в теле. Сквозь огромную дыру в груди я видел сердце Лёхи. Оно продолжало биться, выталкивая последние капельки крови наружу. В изнеможении я упал на землю.
Где-то за рекой, за деревьями заалел закат. С реки подул слабый ветерок. Лёха очнулся. Лицо его почернело. На заляпанном кровью и грязью челе лихорадочно блестели глаза:
- Пи-ть, - чуть слышно прохрипел он.
Коньков приложил к его губам фляжку. Глотнув воды, он обвёл нас мутным взглядом. Увидев меня, он хотел улыбнуться, но губы не слушались его. Лишь в глазах мелькнул какой-то озорной, весёлый блеск. Коньков, приподняв голову, подложил шинель. Собравшись с силами, Лёха посмотрел на капитана и тихо просипел:
- Констатин Иван… а где это Чемульпо?
- Это порт на Дальнем Востоке, на берегу Жёлтого моря.
Лёха снова улыбнулся своей невидимой улыбкой. Казалось, он видел бухту, корабли на рейде. Немного полежав, он с трудом прошептал:
- А Кронштадт – это родина русского флота?
- Да, колыбель, можно сказать, - тихо ответил Истомин.
- Так дед говорил.
Голова его упала на бок. Я заплакал. Похоронили его там же на берегу. Когда вспоминаю его, всегда вижу одно и то же: стоит он на носу корабля в бескозырке, в парадной белой форме, ленты развеваются за спиной, а перед строем кораблей плывёт катер. Матросы, выстроившись в шеренгу, стоят на кораблях, а снизу адмирал в белой парадной форме громко говорит в рупор: «Товарищи краснофлотцы!».
К своим вышли в октябре, только закончились бои под Вязьмой. Уже дожди шли. Все дороги развезло, идти стало невозможно. К этому времени немцы все регулярные части Красной Армии расколошматили в пух и прах. На Москву дорога была открыта. Ни обмундирования, ни толком пожрать не было. Вокруг какой-то сброд собрался. Даже целого взвода от какого-то полка, дивизии не найдешь. Спешно формировали из того, что осталось. Нас определили в стрелковую роту. Вечером стали вызывать на допрос. Майор, мужик без правой руки, сидел за столом в избе и без конца курил. В конце вызвали Константина Ивановича. Долго мурыжил его майор. Не выдержав, я незаметно сзади подошёл к дому. Окно было приоткрыто, шторка отодвинута; виден был стул и стол, на котором старая керосиновая лампа коптила и чадила как паровоз. Временами, мелькнув в окне, майор снова исчезал в глубине комнаты. Прислушавшись, я разобрал только несколько фраз.
- Ты мне свою агитацию брось, капитан. Вот где у меня сидят твои мадьяры, итальяшки и румыны, - стукнув ребром здоровой ладони по столу, рявкнул майор. Затем, показав культю правой руки, зло заговорил. – Видал, как под Одессой обкромсали меня твои музыканты? Была бы рука, сидел бы я сейчас с вами, гнидами?
Встав из-за стола, он подошёл к окну. Дымя папиросой, особист сосредоточенно смотрел вдаль:
- Музыку они слушали. Пригрел немчуру на груди. Пушку утопил. Послушаешь теперь своего немца там, наверху.
Константина Ивановича расстреляли утром. Некогда было тогда церемониться. Немец шёл по пятам. Вывели часов в семь и, вместе с другими, перед строем расстреляли. Политрук, капитан с чёрным сухим лицом выступил с речью:
- Товарищи бойцы, командиры Красной Армии! Враг лютый, беспощадный рвётся к Москве, столице нашей Родины. Уже десятки, сотни, тысячи наших городов, сёл и деревень пали под их сапогами. Фашистская сволочь топчет нашу землю, разрушает города и сёла, убивает и истязает ни в чём не повинных людей, и вот он уже здесь, под Москвой. Только мы, - капитан обвёл строй горящим гневным взором, - своей стойкостью и мужеством можем остановить его у стен древнего кремля.
На мгновение он замер и, повернув голову, презрительно посмотрел на приговорённых, повернувшись, продолжил:
- Когда Советский народ, обливаясь кровью, весь как один встал на защиту родного отечества, трусы и предатели всех мастей, полезли из своих щелей, как тараканы и показали свою подлую, гнилую суть. Но партия и товарищ Сталин дали на это чёткий и ясный ответ: «Бей и души эту гниду на корню».
Впервые за весь вечер на лице старика промелькнуло еле уловимое выражение горя. Даже теперь, через столько лет в сердце, Николая Васильевича жила боль. Боль по человеку, который навсегда остался в его памяти светлым и гуманным, в самые безжалостные времена сумел сохранить душевную чуткость и теплоту. Невосполнимую утрату старик никем так и не смог заменить.
- Утро было хмурое, туманное. Всю ночь шёл беспрерывный дождь. Земля набухла от влаги. Редкие жёлтые листья на деревьях, пожухлая бурая трава буквально утопали в воде. Константин Иванович, бледный, сосредоточенный, стоял в строю, напряжённо вглядываясь в лицо политрука; когда политрук заговорил о предателях, какая-то тень промелькнула по лицу нашего капитана, и недоуменье, а может быть, протест застыл в его добрых карих глазах. Трудно сейчас сказать. Залп грянул, вороны, нехотя сорвавшись с деревьев, каркая и хлопая крыльями, медленно кружась, полетели прочь. Эхо, неглубокое, даже не долетев до опушки, бесследно растворилось.
После войны, когда демобилизовался, заехал в те края. Никто не знал, где это было. Сам я помню смутно то место. Целый день бродил по полям. Вечером нашёл какой-то холмик и помянул моего капитана. А кому скажешь? - он изменник родины. Времена были тяжёлые. И в архивах ничего нет про него. Утерян в сорок первом.
Несколько минут старик сидел неподвижно, опустив взгляд и не моргая глядя в одну точку. Картины ушедшей войны, вороша память и терзая сердце, медленно проплывали перед его мысленным взором. Очнувшись от оцепенения, он устало заговорил:
- Иногда мне кажется: а были ли на самом деле мои товарищи, мой капитан? Может, их и не было вовсе? Может, я уже выжил из ума, и всё это только мне кажется? Может, Красной Армии, в рядах которой я воевал, никогда не существовало? Я уже не обижаюсь. Будь всё, как есть. Единственное, что утешает, скоро встречусь с ребятами. Константин Иванович, наверное, улыбнётся и тихо скажет: «Что, Некрасов, вернулся?» А я: «Так точно, товарищ капитан».
Он замолчал. Уставший, опустошённый старик долго молчал. Сергей, подавленный, сидел возле него, не смея нарушить тишину. Прошло минут двадцать, и он спросил у фронтовика:
- Николай Васильевич, а как сложилась судьба ваших однополчан?
Немного помедлив, старик заговорил:
- Этих двоих не знаю. А Коньков с Кенбаевым до сорок второго воевали вместе. В мае вышли из окружения под Харьковом. Одно это характеризует их как героев. Там такая каша была, что никто об этом до сих пор честно говорить не хочет.
Коньков Фёдор Емельянович пал смертью храбрых под Сталинградом в октябре сорок второго. За храбрость и героизм, проявленный в боях с неприятелем, был представлен к самым высоким наградам нашей Родины.
Кенбаев Ильяс Кожегулович со своей разведгруппой попал в засаду в лесах Белоруссии, зимой сорок четвёртого. Целый взвод эсесовцев и ваш брат локотцы почти два часа осаждали их в лесу. Не дрогнули ребята. Все как один полегли. Но фашистской сволочи и всякой мрази побили немало. За этот подвиг партия и правительство всех бойцов представила к боевым наградам самой высокой степени. После войны там поставили обелиск с памятной плитой. Фамилии павших солдат выбиты большими буквами. Сын Ильяса с матерью приезжали почтить память отца.
В начале зимы Николай Васильевич умер. Хоронили его тихо, без лишней помпы. Пришли какие-то старики с медалями на стареньких костюмах, старухи. Несколько представителей ветеранских и патриотических организаций. Сергею сообщили не сразу, и он чуть не опоздал на похороны. Запыхавшись, он приехал тогда, когда выносили гроб. Зазвучал похоронный марш, и траурная процессия двинулась через двор. Сергей хотел сам нести гроб, но теперь было поздно. Он печально смотрел на лицо ветерана. Клок седых волос колыхнулся над челом старика, и на миг показалось, что он откроет глаза. Впереди гроба шёл человек с подушечкой, на которой лежали ордена и медали покойного. Орден Славы отливал блеском в слабом свете зимнего утра. Сергей, не отрываясь, смотрел на него. Ведь усопший ни единым словом не обмолвился о своих подвигах!.. Даже намёком. А он - полный кавалер. Ордена всех трёх степеней рядком красовались среди других наград.
Через неделю, под вечер, Сергей выехал за город. Подъехав к свалке, он свернул с дороги. Впереди за поворотом виднелись горы мусора. Какие-то люди копошились в этих отходах, собирая их в мешки. Открыв багажник, он достал сумку и, пройдя в сторону, высыпал её содержимое на землю. Вещи, ещё вчера боготворимые им, валялись на грязном снегу, как ненужный хлам: эсесовская форма, значки, награды, фотографии фашистских офицеров.
Присев на корточки, Сергей приподнял одну фотографию. Внимательно разглядев её, он с сарказмом сказал:
- Ну, старина Зепп, прощай. Хоть ты и великий воин, но нам с тобой не по пути.
Он бросил её на землю. Рядом валялись снимки Гиммлера и Теодора Виша. Плеснув из канистры бензина, он поднёс к кучке зажигалку. Пламя вспыхнуло, и яркие языки огня заплясали над мрачными атрибутами ушедшей эпохи.
Костёр догорел и, свободно вздохнув, Сергей с каким-то удивлением и радостью посмотрел вокруг. Багрово-красный закат залив полнеба полыхал на западе. Короткий зимний день подходил к концу. Сев в машину, Сергей уехал.
Шоссе, припорошенное снегом, узкой тёмной лентой тянулось вдаль. Сергей уверенно вёл автомобиль, время от времени поглядывая по сторонам. Образ старика вновь встал перед глазами:
- А ведь в мае сорок пятого я был в Чехии. Тебе сколько лет?
- Двадцать два.
- И мне тогда было столько же. Этих гнид расстреливали тогда на месте. А чего их жалеть? Был бы приказ, и сейчас рука не дрогнула бы. В сорок втором, когда наш народ, обливаясь кровью, из последних сил стоял против озверевшего врага, эти гниды перешли к ним. А когда в сорок пятом мы расколошматили фашистов, они в очередной раз предали – теперь уже их. Как же верить таким проституткам? Ведь – продадут! Тот же Гитлер не доверял им с самого начала.
Некрасов нахмурился, эти воспоминания были ему неприятны. Скорее всего, он хотел открыто заявить свою точку зрения. Безусловно, старик понимал, что должен это сказать – но и то, что в какофонии из причитаний всевозможных кликуш, его голос мог бы остаться неуслышанным.
- Как-то, после войны, когда учился в институте, зашёл в городской парк. Стемнело. Где-то в глубине парка, за деревьями, звучала музыка. Иду по дорожке, вокруг липы цветут, а духовой оркестр играет мелодию, такую знакомую, близкую, родную. Вдруг свет мелькнул между деревьями: прямо впереди - летняя эстрада, фонари горят, пары танцуют вальс. Встал в сторонке и смотрю. Так красиво, приятно, просто душа радуется. Глянул в сторону, а на скамейках люди сидят. Пригляделся – всё девушки и женщины. Парней и мужчин мало. Пары кружатся, так плавно, в такт музыке, а все, как заворожённые следят за ними. Подошёл поближе: людей много, а мест свободных на скамейках нет. Пригляделся, во втором ряду сидит девушка. Глаза широко раскрыты, в руке веер. Вся она там, среди танцующих. Так она мне понравилась, что хотел подойти, но не смог – духу не хватило. Сразу вспомнил Лёху: он бы не сдрейфил.
Старик замолк, и еле уловимая улыбка промелькнула на его губах:
- Хорошие есть слова в песне: «Ведь такой, как ты, на свете нет наверняка, Чтоб навеки покорила сердце моряка».
Следующим летом Сергей в составе бригады поисковиков работал на местах сражений. Как-то в августе он копал траншею. Вдруг сверху раздался звук мотора, и послышались шаги. Он поднял голову и увидел старых знакомых. Макс и Феликс, стоя на краю ямы, презрительно усмехаясь, вызывающе смотрели на него. Взмахнув чётками, Макс грубо спросил:
- Чё, Серёга, харлея продал?
- Да, - исподлобья глядя на них, равнодушно ответил он.
Оглянувшись по сторонам, они с презрением и жалостью посмотрели на него. Феликс, экстравагантный, эксцентричный тип не выдержал и, качаясь из стороны в сторону, развязно заговорил:
- Пису, пису, пису, пис!
Эти неприличные «телодвижения» были здесь не к месту. С уничижительной усмешкой на губах он ехидно добавил:
- В пацифисты записался. Ну, ну, давай, глядишь америкосы или жиды заметят, похвалят, кость какую-нибудь бросят, погрызёшь на радостях.
Коснувшись рукой земли, Сергей выпрыгнул из ямы. С оголённым торсом он смотрелся настоящим атлетом. Слева на могучей груди виднелся портрет вождя в кителе и с усами. Нагнувшись, Феликс поднял гимнастёрку и с притворным удивлением спросил:
- О, старший сержант! Понизили в должности? Вроде, ещё недавно в обер-лейтенантах ходил?
Вырвав гимнастёрку из рук Феликса, Сергей встряхнул её и надел на себя. В кирзовых сапогах, брюках галифе он действительно походил на солдата Красной Армии. Не мог он без антуража. Такая у него была натура. Нагнувшись к куче ржавого железа, он порылся там и вытащил дырявую эсесовскую каску. Подойдя к Феликсу, нахлобучил её ему на голову и сказал:
- Твой размер, дружище, как раз.
Затем, взяв за плечи, развернул и, вытянув руку вперёд, громко проговорил:
- Тебе туда, нах вестен.