Владислав БОРЕЦКИЙ

 

Родился в 1962 г. в Риге. Окончил мо журфака МГУ, работал на Иновещании Гостелерадио СССР, затем - в Осло, на первой частной российской ФМ-станции Радио РОКС,  в 1995-м запускал русскоязычное вещание на Радио SWH+ в Риге. Восемь лет отдал ТВ: сначала – зам. Главного редактора т/к «ВиД», затем – сценарист и ведущий Пятого канала в Петербурге. С 2006 г. – автор и ведущий программ, обозреватель Радио России и Радио России «Культура» ВГТРК. Член СЖ РФ с 1989 года. Дважды лауреат премии «Радиомания», финалист ТЭФИ – регион (2005 г.). В 1999 г. в московском издательстве «Икар» выпустил книжку стихов «С самим собой наперевес».  

 

 

ГОВОРИТЕ С ПОЭТАМИ...

 

 

ИЗ ЦИКЛА «ПОСЛЕ ГАМЛЕТА»

 

*  *  * 

 

Снег, сойдя, обнажает трупы животных,

немного травы, но, в основном, каменья.

Воздух ближе к земле кажется более плотным

и согревается силой тренья

колёс телеги, везущей хворост,

чей вес гасит скорость.

 

Вроде, весна. Ветер гонит комья

плотной пены, срывая их с волн, но

вспомнить сейчас собираюсь о ком я

не удаётся никак. Да полно,

Принц, и напрягать извилин

не собираюсь. Считай – бессилен.

 

Колокол слышно, но бой не гулок.

То ли относит ветер, и просто

вытянув шею на звук, в проулок

правишь коня, обогнув погосты.

 

Дело не в том, что могильный камень

давит не только на бренное тело.

Живущий у кладбища не открывает ставен.

Разве что днём, да и то несмело:

место такое, где не сыскать гармоний.

«Я ненавижу покойников», - как бы сказал Полоний.

 

Помните старика? Толстый беззлобный дурень

рухнул под Вашим кинжалом, мордой

ткнувшись чуть не в сапог короля. Культурным

был, говорят, но отнюдь не гордым

слыл. И оплошал: разбудил чёрт лихо.

Но – как о покойниках? Кажется, aut nihil?..

 

 

ПОДВОДНАЯ БАЛЛАДА ГИЛЬДЕНСТЕРНА И РОЗЕНКРАНЦА

 

Мы убиты по Вашему слову

непонятно за что.

То есть, если поклясться на Библии –

в общем, понятно.

Мы своими телами улову

рыбаков на все сто

потрафили, и ихней флотилии

возвращаться приятно.

Наши остовы точит волна.

Наши шпаги ржавеют от соли.

Неудобное слово «вина»

причиняет ли Вам столько боли,

сколь безмерна и наша? Увы,

нас разносят морские теченья.

Гильденстерн с Розенкранцем мертвы.

И не будет Вам успокоенья.

 

 

ИЗ РАНЕЕ НЕ…

 

… И два коньяка перед тем,

как заняться любовью.

 

И капля на кафеле в ванной,

и дрогнувшей бровью –

смущенье, и шёлк потерявшихся складок шлафрока,

две линии ног, и ночная возня,

и морока

до обморока, и в оба края кровати –

два тела, жестоко друг друга истратив.

 

 

НИКАК = НИКАК

 

Свобода есть свобода от свободы.

Нигде не ложь, а только воспаренье

фантазии, идущей вертикально

от чернозёма – выше, к облакам.

Но облака на фоне чернозёма

к всеобщей выгоде контраста чёрно-белым

успокоением природы заняты,

а сами не утешатся никак.

 

Захочешь тени и отыщешь своды

без риска заработать воспаленье

дыхательных путей, и моментально

воздашь благодарение рукам,

воздвигшим кров. Полуденная дрёма,

прислушавшись к шагам твоим неспешным,

сойдёт, и перейдёте вы на «ты»,

и сон подступит, и нестрашный мрак.

А время остановится, однако,

как жизнь на перекрёстке Льва и Рака,

и далее не сдвинется никак.

 

 

*  *  *

 

Служенье муз не терпит ничего:

пустот ли, наполненья содержаньем,

ни трепета, ни долгого вниманья,

ни времени, ни шороха его.

 

 

Служенье муз не терпит даже муз.

И если вдуматься, детально разобраться –

служение любое – лишний груз,

с которым тяжко к небу подниматься.

 

 

*  *  *

 

С точки зренья ныряльщика рыба – еда.

Он же с точки зрения рыб – непонятно что.

Большое животное, нечто вроде кита,

или, если без фокусов – конь в пальто.

 

Да и сам океан только для нас – вода,

что, как из кожи ни лезь, не унесёшь в горсти.

И про твердь вспоминается, лишь когда

красный глаз горизонту шепнёт «прости».

 

 

НАПУТСТВИЕ     

 

Уходя, закрывай за собою дверь.

Ни потом, ни когда-нибудь, а – теперь.

Не пугайся, скрипи половицей, коль

впереди – не уют и не что-нибудь, а юдоль.

Да и она, если вдуматься, есть не боль,

а всего лишь «ах!», междометие. Соль

не забудь насыпать в карман. Беги

прикосновений порога. Побереги

крестцы, прихвативши с собой ничто.

Если ноябрь, можешь влезть в пальто,

но не растягивай пауз. Вообще не тщись

даже малой надеждой. Оберегись

уверений с той стороны. На то

та сторона и есть. Не принимай лото

за видимость жизни. Поскольку жизнь –

то же лото наизнанку. Давай, держись.

 

 

*  *  *

 

Я уснул вчера со второй попытки.

покурил табак, подсчитал убытки,

посмотрел наверх, и как след улитки

взгляд застыл под лампой.

 

Я гляжу в себя, не совсем вменяем,

то ли мир такой, то ли вяло я ем

сам себя опять, мало управляем,

как миманс у рампы.

 

Не в движении дело, но в недвиженьи,

в неподвижности, может, и в небреженьи

помещеньем в пространстве, и помещенье

само по себе есть повод

 

не замёрзнуть совсем. Вот открыть окно бы!

только вряд ли стоит. Кругом сугробы

намело по грудь. Что же до утробы –

так и в ней холод.

 

«Спи, усни, наконец!» – говорю себе я.

Под окном канал, и по льду, робея,

ветер тащит снег, и уже слабея,

заметает быки у моста.

 

Абсолютный ноль. Я не о погоде,

я о том, что мы, по своей природе,

все там будем, притом, что вроде

не спешим к погосту.

 

Я давно прошу пустоту у Бога.

Если вдуматься, это совсем немного.

Ну, не рог же, в конце концов, Единорога

и не перо Жар-Птицы.

 

Я не лез вперёд, не толкался сзади,

в глаз не бил ножом, не сидел в засаде.

Что ж до счастья, то, как сказал Саади:

«пусть приснится».

 

 

*  *  *

                                                   Л.К.

 

Имя твоё, разделённое на два слога,

из тех, что не осквернить губами,

я повторяю, как имя Бога,

некогда вставшего между нами.

 

Крылья твои, как невиданной ране птицы,

жест, оставляемый мне в наследство

от тебя, как обрез золотой страницы

режет пальцы назойливостью соседства.

 

 

*    *    *

 

… И тут ему явился дуб.

И, устремив по кроне вверх

свой взгляд, Андрей подумал вдруг,

что смерть есть жизнь, а жизнь есть смерть.

Что, в общем, старший был в чём-то прав,

когда кроил их по мерке тех,

кого насаживал лютый враг

на штык и саблю по самый мех.

Кого они сами по самый вздох

железом сизым рубили вкривь

и вкось, как похмельный мясник – коров,

согнав на бойню с господских нив.

Что год до свадьбы, как жизнь, пройдёт,

что будут письма черны, как сны,

и что графинюшкин мягкий рот

наполнит яд не его слюны.

Что и соперник, блюя клико,

ноги красивой лишится, да

и сам он умрёт, но не так легко,

как путь себе проторит вода,

ломая крохкий апрельский лёд,

что птицу бить не наука влёт,

что, в сущности, кроме небес, листвы

виолончельной, назвать на «Вы»

во всей Вселенной не смог бы он,

что Император, вцепившись в трон…

да нет, навряд ли. До горних сих

ему едва ль представлялся стих.

 

Пока ж он молод. Он полон сил.

Надушен. Как эполет, красив.

Как старый князь, со своими груб,

и крону над ним простирает дуб.

 

 

ШЕКСПИРОВЕДЕНИЕ

 

Качнувшись влево, проезжий ливень

пролился тяжкими, как дробины,

литыми каплями, словно бивень

до-элефанта. Смотри глубины

Зооматерии. Вот и Дарвин,

скрипя досками фрегата «Бигль»,

отметил в diary: «Полный штиль»,

а про себя: «Капитан бездарен».

 

Шутя, два баловня лет за сто,

а, может, двести до сэра Чарльза,

слепили некоторое ничто,

снабдив гомункула чувством вальса,

подправив poetry долотом,

и, как по черепу неандертальца

проводят циркулем антропо-

логи, звуком скользнувших пальцев,

пустили в свет несусветный миф

и в метрике смело означили: Рифф,

а может, Стэнфорд, или Кардиф,

сплели нечто вроде трёх тысяч строф

(один был граф, а другой – философ).

«Мистификация!» - вскрикнет крот,

зарывшись по ноздри в архив. Но тот,

кто чужд вообще таковой возне,

возьмёт себя в руки. Пройдёт, вовне

экземы хранилищ, вникая в суть

словес и сюжетов, презревши муть

начётчиков. И, поутру тверёз,

умрёт над текстом, исполнен слёз.

 

 

ПОПЫТКА АВТОПОРТРЕТА

 

Сроду бабочек не ловил. Не сидел в песке

с совком и ведёрком, зажатыми в кулаке.

Не давился кашей, предпочитая ей

бутерброд с колбасой или же лук-порей.

Презирал колготки. Не различал

вообще тогда никаких начал.

С дедом в парке гулял зимой.

Дед учил: «Следом вслед за мной».

Утопая валенками в снегу,

мельтешил за ним. Правда, не могу

обучить тому же свою же дочь.

Передача опыта мне невмочь.

Передача мудрости – паче тем.

Мне не выбраться из не своих проблем.

Их же жизнь теперь наваляла столь,

что не сахар – перец, не он – не соль.

Ну, читал. Ну, вздыхал вослед

оседавшей пыли из-под карет,

уносивших прочь от меня девиц.

Но ни разу не выл и не падал ниц

в колею, каждый раз потом

насыщаясь следующей молоком.

Им же позже одна из них

окропила мой неумелый стих.

Им же позже, на радость мне,

дочь вскормила жена. В окне

я, бывало, видал Луну,

после – Солнце, и ни одну

рифму не сочинил при них.

Много пил, но потом притих,

утешаемый тем, что нашёл Любовь,

обойдясь без созвучий «морковь» и «кровь».

 

 

Ибо Муза есть, и она – одна,

и, наверное, имя ей – тишина.

Ибо есть Один, Кто внушает нам,

как уметь пройти по Его стопам.

Как, наверно, когда-то учил мой дед:

«Внук, ступай же за мною вслед».

 

 

*   *   *

 

…Всюду тьма, и поэтому,

чтобы выйти из чащи,

говорите с поэтами,

причащайтесь почаще.