Ольга КОРОБКОВА

 

Родилась в 1975 году  в Рыбинске Ярославской области. Работала заведующей музеем профессионального лицея, журналистом, корреспондентом (рыбинское муниципальное радио, «Радио «Маяк-Ярославль», журнал «Ваш досуг. Верхневолжье»). Участник Всероссийского совещания молодых писателей в 1996 г. под Ярославлем, Третьего и Шестого форумов молодых писателей в Липках (2003, 2006 гг.).  Публиковалась в сборнике «Новые писатели России»,  в журналах «Первоцвет», «Луч», «День и ночь», «Арион», «Дети Ра» и т д.; в интернет-журналах «Органон», «Пролог», «Колесо», на евразийском журнальном портале «Мегалит».  

Резидент товарищества поэтов «Сибирский тракт» в Рыбинске. 

Автор-исполнитель песен на стихи классических и современных поэтов, записан диск «Небеса над небом». Серьёзно занимается музыкой, концертирует. В данный момент живёт в Рыбинске.  Член ярославской организации Союза российских писателей (с 2000  года).

ДВОРОВАЯ СКАЗКА

Рассказ

Я открыла глаза раньше, чем их открывает земля. Она — в марте. Я — зимою…
Зима у нас начиналась всегда ночью, когда гасли голубые фонари. Наутро ночной снег демонстрировался нам в виде готовых белых фигурок, полонивших двор. Глядите: зимники и зимницы! Хрупкие и незрячие, к вечеру они таяли. А на следующий день выпадал ровный слой свежего снега. Снег сыпал и сыпал. Внутри теплых сугробов прокладывались прямые и широкие ходы. С поворотами, перекрестками и указателями.
Снежный Королевич учился в художественной школе. И набивал руку, рисуя узоры на стеклах.
А в доме напротив жила кукла. Настоящая кукла с белыми кудряшками и большими синими глазами. Ее окошко было вровень с моим, на третьем этаже. Я подолгу смотрела на нее. Она улыбалась, мигала и кивала мне.
Балконные голуби выстукивали клювами по льду точное время…
Весной — что ж это, Венеция или рядовая улица?.. Баркарольные мотивы. Перезвон. По ручейкам, впадающим в лужи, метался алопарусный кораблик с моторчиком. В руки никому не давался. А ловили, ловили… Флаг набекрень — и мимо!
Щеголи-тополя. Скоропостижное цветенье. Они залиты мутным ливнем. Аквариум двора. Тени русалок. Все качалось, как во хмелю. Но скоро солнечные лучи танцевали по площадкам, путались под ногами. В песочнице лежал песок из солнечных часов. И сокровища — на глубине мечты.
В ночь на первое мая сумасшедшая дворничиха садилась на метлу и летела на отчетно-выборное собрание. Попросту на шабаш. Мы прятались по углам, следя за нею, - и долго не засыпали, надеясь увидеть ее возвращение. Оле Лукойе шлялся по лестницам, с молоком и медом в авоське, и ресницы надежно склеивались до самого утра.
Кошки проникали сквозь стены — провожали весну. А лето кружилось и жужжало на все голоса. А мы ходили по колено в лепестках диких роз, окольцевавших заборы. Каленые крыши дрожали от ударов каблуков. День за днем — на крышах, и молитвы солнцу…
Вечерами — игры земные и игры воздушные: синхронные полеты ласточек. Привет!
Старая крашенная скамейка скрипела при малейшем прикосновении. Я задерживала дыхание. Рядом росло дерево. Если обнять ствол и припасть ухом к суровой коре — можно было услышать глубинный напев… Это — песенное дерево…
Качельное каскадерство. Вверх-вниз, вперед-назад. Я попадала в разные реальности. Они мелькали, словно кадры диафильма. Поймешь потом! Это — качели времени.
Мы часто выпадали летом из жизни двора. Но осень, осень… Деревья ломали ветки и падали на колени. На брошенных листьях чернели таинственные письмена и магические знаки, и ученый бродяга никак не мог их прочитать. Ветер-убийца. Траур. Тишина. Дома-лабиринты манили и пугали. И брали в плен. Мы вырывались, оставляя на гвоздях клочья ярких бантов.
И опять — ночь, зима… Лунные дорожки скользили, как лестницы-чудесницы. Снегурочка была еще Спящей Красавицей. Я гуляла среди снов и сказок…
Выгнанные елки водили хоровод у подъезда. А я уходила… Да, однажды я ушла. Я потерялась. Я забыла дорогу домой. Но помнит ли ее кто-нибудь из нас? Помнит ли?

 

ЛЫКО В СТРОКУ

Рассказ

Начало декабря: студёно, голо, сухо, бесснежно. Бесснежный мороз производит впечатление потусторонности – может быть, потому, что это - если  случается уже зимой, - против законов природы, и земля, глубоко промёрзнув, станет неплодородна… Такие дни запоминаются, как чёрно-белые фотографии.

Вот именно в такой день мы двое тряслись на трамвае в центр – в самое сердце старого города. В музей-заповедник, называющийся по одному из православных  праздников. И ещё столь ново было знать: мы вернёмся домой вместе, мы не разъедемся по разным, ладно бы, улицам – городам,  - что я постоянно украдкой смотрела на своего спутника: словно чтобы наглядеться впрок, про запас, впитать, срисовать, перед смертью надышаться… А впрочем, ведь гляди не гляди… неутолимо.

И вот мы доехали - ходили по заповедным тропкам, слушали холодные, высокие голоса колоколов на крошечной звоннице, тут же, во дворе возле теремов, по лестнице с резными перилами взбирались на длинную деревянную галерею, грохотали каблуками по промороженному настилу и потом по жёсткой, стерильной, тоскливой  земле. Ловили глазами друг друга, разбегались глазами друг от друга. Бродили по экспозиции икон. Пялились на витрины сувенирных киосков, ждущих своего туриста…

Бледное зимнее солнце закатилось, по розовеющему небу склонилось на горизонт, не видный за деревьями музейного парка, кстати, какие же там деревья?.. И какая древность, патриархальность, историко-литературность и вместе с тем природная первобытность, древнее людских строений, мерещилась мне во всём, на что падал взгляд… Темнело. Ледяной ветер останавливал дыхание, выжимал слёзы. В таком месте, в такую погоду хотелось выпить водки – желательно классической «Смирновской», настоящей. Но здешняя водка в кафешках-кабачках-трактирчиках стоила неправдоподобно дорого, и мы взяли вулканически горячего чая и какие-то, что ли, пирожки с капустой, что тоже было вполне аутентично и концептуально. Очень по-русски всё нам казалось – и стужа, и музей-заповедник, бывший монастырь, и простая кухня этих трактирчиков, и даже кошмарный музон – звуковое сопровождение трапезы в этих домушках-кормушках. Каждое лыко было в строку – здесь, в этом деревянно-липово-медово-колодно-медвежьем городе. Где мы поселились, где мы теперь живём.   

Странно: совсем не помню себя в тот день – во что я была одета, как выглядела и чем пахла (обычно помню) – внутри меня меня не было, я вся была - извне, на поверхности. Был – ты, и я – была твоя. Не: я, но: твоя.

Да, об этом трудно вспоминать, воспоминания вытягиваются из души со скрипом, как ведро на заржавленной цепи из глубокого колодца. Больно вспоминать – хотя бы потому, что этого никогда уж не будет больше. Но за то, что было, я благодарю, я всё равно благодарю – сама не знаю кого. И за эту боль, которая стала переносима до степени тишины и которая даёт мне чувствовать себя живой. Даже в бесснежный мороз.

 

* * *

В самом глубоком сундуке старого деревенского дома я нашла эти ветхие, разрозненные листки – по-видимому, отрывки из словаря русской языческой мифологии, изданного примерно в ХVIII веке. На одном листе сохранилось и название:

« Б У К О В Е Д А  Р У С С К И Х  С У Е В Е Р И Й »

Б е л е н ь – ежели в ночь после Ивана Купалы, в самую полуночь, падёт туман, то такой туман особый, ядовитый, колдовской. А кто по незнанию выйдет в сей час за порог и беленя вдохнёт,- так станет столбом до ясного солнышка.
В е т р о в а н-д е д – сидит сей дед на далёком острове Буяне, и дует он во все стороны. Сила же его такова, что из дыханья его порождаются ветры, каковые по белу свету носятся.
В о л ч у н – бывают на селе такие люди, бобыли; живут они, как водится, на отшибе, в крайней избе, и отличаются норовом угрюмым и морочным. Ночами тёмными и безлунными выходят они за околицу и оборачиваются волками, на селян, однако, никогда не нападают; а коли случайно убьёшь оного зверя, то под шкурою его беспременно найдёшь человека.
Д р е в о ж и л – леший, какой, по неведомой причине, впадает в сон глубокий и непробудный, а пребывает он при том в неохватном дереве, обыкновенно самом старом в оном лесу. И беспокойство может приключиться, ежели его ненарочно либо намеренно взбудить неким чародейством.
З е м л я т а – сей идол представляется в виде пня, преглубоко в землю вросшего; но на едином месте оный идол не сиживает. Заместо рук у него коренья, кои кругом тянутся, заместо власов и бороды мох зелёный. Ведает, которая где земля, и в какой земле должно сеять одно, а в какой – другое, чтоб возрастало, и не вянуло, и поспевало в пору.
З м е е в и ц а – девица-краса, долгая коса. Краса у ней редкостна, коса же – того пуще: цветом в медь, и гладкая на диво. Который парень оную девицу возьмёт за себя, тому спокою не иметь. Ночью, когда уже все лягут спать, змеевица с ложа подымается и садится на лавку в чёрном углу, а коса её оборачивается змеёю говорящей. И примутся они промеж собой тайные разговоры разговаривать. Ежели муж в тот час пробудится и сие услышит, и сие узрит, то беда выйдет неотменно. Чрез несколько времени со свету его сживёт змеевица-жена, помощью змеи, каковая его во сне ужалит или удавит.
И р ь, птица ирь, - считают её птицею райской, прилетающей из южного края ирия. А когда кто-нибудь станет слушать её пение, то вовсе забудется и времени всякий счёт потеряет. Будто бы и недолго времени пройдёт, а на деле – годы и годы. Однако редко когда человек о том жалеет.
К а м е н н и к – родный брат земляты с кладаваем; считается ведателем всякого камня. Старичина росту малого, жилище же имеет под землёй.
К л а д а в а й – родный брат каменнику и земляте; подземельные тайны все ведает, и также, где который клад зарыт. А когда человек ему зело глянется, то кладавай оному человеку может открыть сие знание и дорогу отворить, чертей же, кои клад сторожат, прогоняет.
К л ю ч а р н и к – под сим именем почитают божество малых вод, то есть ручьёв и родников, каковым он состоит хозяином. Людям кажется в облике старика с клюкой: где клюкою оземь ударяет, тут и родник выходит. Узнать же ключарника возможно по очам, кои у него ярко сини, как бы небо в воде.
Л а д и н к и – посланницы Ладины, вестницы любви и веселия, обликом – облаки малые и белые.
Л е д я н а – молодшая сестра морозу и маре, зимняя пустынница. Ходит одинёшенька по полям и снегам, а буде человек ей попадается, то уже добра не жди. Первый раз ледяна дохнёт – разум весь выстудит, другой раз дохнёт – душу всю выстудит, последний раз дохнёт – до самого сердца дойдёт.
Л е н ь-т р а в а – сия трава в тех местах возрастает, в которых пал белень. Когда кто-нибудь ненарочно, взяв за какую иную, травы той съест, то у него ни силы, ни веселия не бывает, и делается человек будто бы неживой. От сего помочь могут разве доки либо колдуны.
М а в к а-н е с м е я н а – купальница-печальница; ликом весьма прекрасна, более прочих сестриц-мавок; но как они резвы и хохотливы, так она премного грустна. Поселянам кажется редко когда. Который парень или девушка таковую несмеяну приметит, то ему в скором времени умереть должно: по нём несмеяна-мавка и слёзы проливает.
М а я т н и ц а – ежели у кого в дому ни в каком деле нет ладу, то у него в дому сидит маятница – суть кикимора, каковая у хозяев отымает веселие и удачу, насылает же единую маяту. Изогнать её, умеючи, возможно – надо только для того кликнуть доку (человека, который может всякую порчу или чародейство отговорить).
Н и в о м о р – ворон старый, пером чёрен и сед, и человекам показывается редко, и не ко добру. Буде весною, в пору посева, на пашне оного ворона приметить, то должно ожидать неурожаю и году голодного. Сего нивомора поселяне немало страшатся увидеть, ибо сие есть знак дурной и лиховещий.
О т р а в н и к – травопутам за старшого (о том далее писано).
П е р у н н и ц а – сия диковина есть стрела бога Перуна, «Перуново жало». Когда начальнейший воевода перунницу найдёт лежащею на своём крыльце, то знак оный предвещает скорую войну.
П о л н о л у н н и ц а – ночной дух, принимающий на себя образ женщины; и бывает такая женщина беловолоса, ликом ясна и светла, и весьма прельстительна, красы невозможной. Зреть её надобно весною либо летом, беспременно при полном месяце, однако сего всячески должно избегать: который человек её узрит, то и онемеет враз, воротить же ему речь превеликий труд.
П о л ы н к а – суть горькая да хлопотная, маятная судьбина.
Р а д у ж и ц а – трава особая, каковая трава произрастает в тех местах, где небесная радуга в землю упирается, посему радужица цветёт семью цветами. Оную траву сушат и носят с собою, также кладут её в кипяток, и потом пьют либо употребляют в пищу, и сие человекам радость даёт.
С в и с т у н е ц – божество пастушье. Поселяне видят его в образе кудрявого, смуглокожего, румяного отрока с дудою, коя свиристит на разные лады. Поигравши в оную дуду, может он увести со двора любую скотину. Ежели стадо, яко кем испорченное, бежит без удержу и пастуха не слушает, то сие не кто иной, как свистунец озорует, хотя никакого вреда скотине он и не причиняет.
Т р а в о п у т ы – оный малый народец обитает в травах полевых и луговых; числом весьма многочисленны, но людей страшатся и на глаза им не кажутся. Крестьяне травопутов люто не любят: в котором лугу травопуты поселяются, там трава путана в колтуны, и косить её никак не возможно, а буде косить примешься, то и косу всю поломаешь.
Ч а х о т н и к – сей дух селится в пустых избах, хозяевами давно покинутых и вовсе обветшалых либо полуразваленных. Где плесень да паутина, сырость да гниль, тут и чахотник. Когда ночью пойдёшь возле такого дома, то услышишь сильный кашель: сие чахотник кашляет. А на порог не ходи, инако неотменно захвораешь чахоткою.
Я з ы ч н и к – кухонный идол, домовому меньшой брат двоюродный; живёт он на кухне, под пребольшим котлом, коего враз не переворотить. Язык имеет долгий и красный, за что и прозвище носит; пищу готовую пробует первый, прежде прочих всех.