Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
Союз Писателей Москвы
Кольцо А

Журнал «Кольцо А» № 181




Елена САФРОНОВА

Foto 1

 

Прозаик, литературный критик-публицист. Постоянный автор литературных журналов «Знамя», «Урал», «Вопросы литературы», «Дружба народов» и др. Редактор рубрики «Проза, критика, публицистика» журнала «Кольцо «А». Автор книг критико-публицистических статей: «Все жанры, кроме скучного», «Диагноз: Поэт», «Улица с фонарями», романов «Жители ноосферы» (2014) и «Ультра-Бареткин» (2024), сборников рассказов «Портвейн меланхоличной художницы» (2017) и «Тяжкий путь избранных». Лауреат Астафьевской премии (2006), премий журнала «Урал» (2006), «Кольцо А», «Венец» (2013), «Антоновка 40+» (2020) и других. Член Русского ПЕН-центра, СП Москвы, СРП.

 

В ОДНОМ ГОРОДЕ С АНГЕЛАМИ

(Михаил Гундарин. Непоправимый день. – М. : Синяя гора, 2024. – 116 с.)

 

Новая книга стихотворений Михаила Гундарина – поэта, прозаика, журналиста и публициста – «цепляет» уже начиная с названия: «Непоправимый день». С одной стороны, это никак не тот эпитет, которым обозначается день – ни как световой отрезок суток, ни как временная и бытийственная единица измерения. С другой же – каким еще может быть любое прошедшее (или проходящее) время?.. Ведь ничего, совершённого в этом «лучшем из миров», невозможно изменить к лучшему, как бы того ни хотелось. Но справедливо ли тогда определение нашего мира как лучшего из возможных?..

Впрочем, «непоправимым днём» парадоксы сборника Гундарина не исчерпываются. В книге три раздела, и они носят еще более оксюморонные названия. Первый раздел озаглавлен «Ангел-истребитель». Любопытная отсылка к песне Владимира Высоцкого «Их восемь, нас двое», лирический герой которой прямо говорит, что после гибели готов стать таковым в небесной армии, ангелом-асом – и только если «у них истребителей много, пусть пишут в хранители нас». У Гундарина ангел-истребитель совсем другой. Стихотворение, подарившее блоку броский заголовок, – это «История с ангелом» с подзаголовком «Из цикла «Истории»«. Следовательно, подобных сюжетных стихов прозаического построения у автора несколько.

«История с ангелом» – пространный верлибр весьма жестокого содержания. Некий бизнесмен был в «лихие девяностые» заживо сожжен с семьей в свежевыстроенном коттедже, уцелел лишь его сын от первого брака, путешествовавший на тот момент по Америке. В организации преступления подозревали компаньонов покойного, но доказать их причастность не смогли – а сын погибшего, от чьего лица ведется повествование, вынашивал планы мести. Но с течением лет мстить оказалось некому. Трое подозреваемых «все умерли при простых обстоятельствах». Рассказчик полагал: «это я убил их / своей волей я изменил их судьбу», – до тех пор, пока к нему не явился «ангел / белый большой светящийся все дела» и не рассказал, что человеческая воля ни при чем, а цепочка смертей, начиная с отца – промысел высших сил, так как все умершие это заслужили: «чем заслужили не спрашивай у нас своя / бухгалтерия». Пораженный безжалостной высшей справедливостью, рассказчик признается:

 

скоро я умру и сам стану ангелом-истребителем

у меня для этого есть всё

долгая память

твёрдая рука

чёткий глазомер

 

Что ж, новая эпоха диктует радикально иную мотивацию для нынешних «ангелов-истребителей». А стихотворение «История с ангелом» остается, несомненно, одним из опорных и смыслообразующих текстов сборника.

Второй раздел называется «Разноцветная кровь», что влечет целую уйму ассоциаций – от медицински-лабораторных до иррационально-чувственных: пестроткани, смешения, стилизации. И только замыкающий книгу раздел озаглавлен просто и как будто устало: «Короткий эпилог». Непосредственно замыкает стихотворное высказывание (всю книгу) еще одна перекличка с поэтом-бардом, теперь с Булатом Окуджавой: «Ночной троллейбус» (ибо песня, которую мы чаще поминаем как «Синий троллейбус», на деле – «Полночный троллейбус»). Точнее, Гундарин из своего ночного экипажа возражает стихийному окуджавскому оптимизму и стихающей боли:

 

День был жарок, полночь – неизбежна,

за окном то смерть, то бакалея.

Приближаясь к линии прибрежной,

замирает старая аллея.

 

Это силлабо-тоническое стихотворение составляет логичный диптих с верлибром, расположенным на одном с ним развороте:

 

О, сентябрьский воздух из толстых жил

утомлённого города!

Вот, стемнело.

Завтра праздник

и нужно набраться сил.

Выпускают кровь

для такого дела –

на кленовые листья, обложки книг,

плавники цветастых автомобилей.

 

Два текста рядом дают совершенно иное раскрытие темы «городского пейзажа», столь любезного стихотворцам всех времен и народов, заметной частью которого является движение – то наблюдаемое, а то ощущаемое и транслируемое поэтом. В этом Гундарин не оригинален: он посвящает множество стихов городской среде, в которой не просто живет, а связан сотнями неразрывных культурных кодов. Оригинальность нашего автора в другом: в подаче простых, естественных, «намозоливших глаза» явлений через призму острого личного взгляда, в преломлении которого новое прочтение обретают даже переклички. Их у Гундарина порядком – естественная дань эпохе постмодернизма, в чьём контексте мы существуем. Некоторые оммажи адресованы известнейшим культурным мифам:

 

Столетье смерти модерна.

Вербное воскресенье.

Голову Олоферна

вносят в чужие сени…

 

или крылатым строчкам поэтов прошлого:

 

где небо будущим беременно

а тут продленка третий класс

мы все идем тропою Римана

но Риман умер не за нас

зазря пространство многомерное

густеет в баночке чернил

всё ассонансное, минорное

какое ты и сам любил

 

Некогда Георгий Иванов окликал античного воителя: «И Леонид под Фермопилами, конечно, умер и за них». Михаил Гундарин тем же размером и посылом потревожил покой немецкого математика.

Но есть у поэта и не столь явные аллюзии. В ряде случаев, вероятно, он не проводит сознательных параллелей, но читатель сам их находит, так как быстро понимает, что подтекст есть один из любимых приемов, если не характерных признаков поэтики Гундарина. В пример приведу стихи «1990, ноябрь»:

 

…Где пьяная Москва, вдыхая креозот

Безумного бомжа на грязной остановке,

То чиркнет коготком, то весело лизнёт

Шершавым языком обшарпанной Покровки.

Новейших катастроф дождливая тоска,

Провинции в огне, Калининский в тумане…

Бреду сквозь эту ночь, кончается доска,

Шажок – и я уже в заплатанном кармане

Единственной страны…

 

Для меня эти строки прочно ассоциируются с четверостишием Валерия Прокошина (1959 – 2009), о чьем наследии я не раз писала, называя его «великим поэтом русской провинции»:

 

Отсюда уезжать – какой корысти ради,

Сжимая чернозем в отравленной горсти?

В Венеции – чума, блокада – в Ленинграде,

И Бог глядит в глаза – и глаз не отвести.

 

Рассудком я понимаю, что Гундарин вряд ли держал в голове прокошинские строки и адресовался к ним. Но на подсознательном уровне для меня и то, и другое стихотворение – о родине духа, о месте происхождения поэтов, один из которых видит его в географической плоскости, а другой – в хронологической.

Книга «Непоправимый день» кажется мне ярким образчиком концептуализма. Причем во всех смыслах. И в новейшем понимании литературно-художественного направления постмодернизма, сформировавшегося в середине XX века на Западе и вместе с новыми веяниями перекочевавшего в Россию. Концептуальное искусство, как известно, ставит идею выше выражения и видит свою цель в передаче оной. Поэтому концептуализм не столько эстетичен, сколько рационален; он всюду ищет подтекст, исток, исходное состояние и значение слова, образа, мысли, а также рассматривает связи всего со всем, ибо это тоже процесс идейный и идеологический. Но что-то есть в стихах Гундарина и от изначального толкования концептуализма – средневекового направления схоластической философии, основанной на понятии. В рамках этой доктрины познание проявляется вместе с опытом, но не исходит из опыта, а является синтезом эмпирики и рационализма. Что и демонстрирует Гундарин, с трех разных сторон подходя к такому незамысловатому, казалось бы, признаку нашего времени, как русский шансон:

 

Радио Шансон

 

Почитай мне Фаберже

Тихо, не в затяг.

Мы состарились уже,

Дальше нам никак.

Вот тебе моя рука,

Вот на небе Бог.

От звонка и до звонка

Отмотавшим срок

(…)

Слёзы на моём ноже,

Тёмный лес внутри…

Фаберже-не Фаберже,

Плачь и говори!

 

* * *

Пятую ночь поют

пьяные пассажиры,

Голосящая дрянь подпалила вагон.

Слышать их не могу – но знаешь,

ты заслужила,

я буду слушать тебя,

ты мой русский шансон.

 

И, наконец (хотя это стихотворение «опережает» в сборнике два вышепроцитированных):

 

Мне осени этой не жалко,

Пускай рассыпается в прах

Клинком никудышной закалки,

Стаканом в дрожащих руках,

Звездой под тяжёлым ботинком,

Кварталом, сожжённым в ночи:

Скорее разбейте пластинку,

Пусть музыка замолчит!

 

При всем приоритете для концептуализма идеи перед эмоциональной выразительностью, тексты, принадлежащие к этому обширному направлению, обычно очень интересны именно с художественной точки зрения – и поэзия Гундарина не исключение. В числе лучших приемов концептуальной поэтики – обыгрывание штампов и устоявшихся представлений, пародийность, скрытое и явное цитирование, обилие аллюзий и реминисценций и насмешливая интонация. Скажем, вот такая:

 

Книжку «Правила жизни в саванне»

как-то ночью, задумчив и пьян,

я листал в остывающей ванне

(помню, в частности, клич обезьян

«акакАчча-угИрру-игИрру»,

Что-то вроде «вперёд, командир!»)

(…)

Основное из правил саванны –

Никогда в неё не попадать.

 

Закончить рецензию хочется как-то парадоксально, в духе её «объекта». В конечном итоге, не так и важно, к какому направлению принадлежит или причисляет себя поэт. Напротив – довольно часто поэты вообще отказываются причислять себя к какому бы то ни было «стану». Так, поэт Тимур Кибиров, справочниками относимый к постмодернизму, соц-арту и концептуализму и признанный одним из видных современных концептуалистов, на мой вопрос в интервью, кем лично он себя полагает, ответил: «Я лично считаю себя традиционным русским лирическим поэтом». Думаю, то же самое вправе сказать и Михаил Гундарин. Его техничная, перенасыщенная приметами современности и её культурных пространств поэзия – новейший извод традиционной русской лирики с характерным для неё вниманием к человеку, его внутреннему миру («плачь и говори») и контактам с этим миром. На том и порешим.