Михаил МОСКАЛЕВ

 

Родился в 1982 г. Окончил филфак МГУ им. М.В. Ломоносова. Печатался в журналах «Новая Юность», «Кольцо А», «Крещатик», на сайте «Текстура». Принимал участие в XVII и ХХ сезоне Семинаров для молодых писателей СПМосквы.

 

 

АДАПТАЦИЯ

Рассказ

 

К началу осени мое положение в городе осложнилось настолько, что, не видя никакого другого выхода, я решил напиться. Напиться как следует. И по возможности у всех на виду. Правда, существовала большая вероятность, – и по здравом размышлении я это отлично понимал – что задуманное мною предприятие принесет результаты прямо противоположные тем, на которые я рассчитывал. Вместо того, чтобы отвести от себя подозрения в злонамеренном регулярном неупотреблении алкоголя, я, наоборот, рисковал убедить всех окончательно и бесповоротно в своем лицемерии. В том, что я и действительно несколько месяцев не брал в рот ни капли, а только делал вид, что пью. Что моя жизнь в однокомнатной квартире панельного пятиэтажного дома по улице Труда сплошное надувательство и единственное, что я заслуживаю – это изгнание. Сначала с завода, потом из города.

Первой, кажется, почувствовала что-то соседка Лида. Она и так всегда относилась ко мне с недоверием. Смущало, что я живу один, а по вечерам никогда не присоединяюсь к компании во дворе.

– Сам с собой пьет, – защищал меня Серега, Лидин муж, –тоже право имеет. Не всем же в компании бухать?

И правда, я изо всех сил делал вид, что пью в одиночку. Каждый раз, когда ко мне заходил Серега, чтобы позвать, как он говорил, кирнуть со всеми во дворе, я, покачиваясь якобы от уже выпитого, молча указывал глазами на стоящую в комнате полупустую бутылку водки, которую как раз было видно зашедшему в прихожую Сереге, а потом махал рукой в сторону работающего телевизора. Все это означало, что пить я предпочитаю дома, сидя в кресле за просмотром всякой лабуды. Чтобы подкрепить свое нежелание присоединиться к компании, я односложно называл, что конкретно держит меня в квартире – футбол, новости, кино. Этого бывало достаточно, чтобы Серега со словами «Ну, если что, спускайся» разворачивался и уходил. Но на этом попытки выманить меня из квартиры не заканчивались. Иногда, уже изрядно поддав, он возвращался час или полтора спустя, чтобы снова попытаться вытащить меня во двор. И тогда нужна была особая осторожность, потому что Серега, хотя и подшофе, поддатый и даже лыка не вяжущий, обращал внимание на все. Прежде всего, снова зайдя ко мне в прихожую, он смотрел на бутылку. Содержимого должно было стать меньше. Обычно я тщательно следил за этим. Каждые полчаса отливал из бутылки четверть стакана водки, а потом выплескивал содержимое стакана в раковину. После того, как Серега во время одного из своих посещений попросился в туалет, а выйдя оттуда, со смешком заметил, что у меня из раковины разит водкой, я стал сливать ее в унитаз, а затем тщательно спускал воду. Еще Серега мог неожиданно спросить счет, если до этого я ему сообщал, что смотрю футбол, или озаботиться нашими делами в какой-нибудь ближневосточной заварушке, если я говорил про новости, а то и поинтересоваться развитием сюжета, если до этого речь шла о фильме.

– Ну что, раздолбали мы англичан? – спрашивал он про футбол. Или – Долбанули по арабам? – про заварушку. Или – всыпали немцам? – про кино.

Несмотря на то, что телевизор постоянно работал, я, оставаясь один, никогда его не смотрел. Но так как в случае появления Сереги нужно было что-то отвечать, то, услышав звонок в дверь, я бросал взгляд на экран, пытаясь понять, что там происходит. И хотя до повторного прихода ко мне Серега пил, сидя на скамейке рядом с гаражами и, следовательно, ни о счете, ни о Ближнем Востоке узнать ему, по идее, было неоткуда, он мог неожиданно продемонстрировать очень неплохую осведомленность относительно того, что случилось по телевизору за время его отсутствия. Так что отговориться, назвав количество забитых голов или подтвердив факт бомбардировки, не всегда получалось. Серега мог поинтересоваться, кто и на какой минуте забил или что и какими ракетами разбомбили. При этом вид у него был такой, словно он спрашивал: «Я-то знаю, а вот ты…?» И здесь следовало, хоть и не абсолютно точно, сказать нечто приближающееся к телевизионной реальности. Или, как минимум, более или менее ловко отшутиться тем, что перебрал и не помнишь. Серега всегда в таких случаях улыбался пьяной заговорщицкой улыбкой, словно давая мне понять, что моя отговорка принята. Легче всего было с фильмами – требовалось только кивнуть головой, не уточняя деталей – мол, всыпали, как иначе. Серега при этом обычно преисполнялся чувством собственного достоинства, как будто всыпал он собственноручно.

Но попался я все-таки не на Сереге, а на его жене Лиде, хотя и Серега, конечно, тоже что-то подозревал. Возможно, игра, которую я вынужден был вести с ним во время его приходов, доставляла ему удовольствие. Лида, когда мы встречались на лестнице, постоянно принюхивалась ко мне. Для этого она специально останавливалась и начинала расспрашивать обо всякой ерунде. Несмотря на то, что я, как и все, вроде как постоянно пил, перегаром от меня не несло. Я понимал, что это не совсем хорошо для моей репутации и пробовал с этим бороться, но ничего хорошего так и не придумал. Единственное, на что хватало моей фантазии – ополоснуть рот водкой и немного побрызгать на одежду. Но запах водки и запах перегара все-таки разные вещи. Вот и Лида так думала или, по крайней мере, мне казалось, что она так думает, потому что с определенного момента ее отношение ко мне изменилось не в лучшую сторону. А потом и Серега почти перестал заходить, а при встречах смотрел так, будто хотел сказать: «Я-то выпил, а вот ты?»

Вскоре по городу поползли слухи. На заводе я тоже стал чувствовать какое-то отчуждение, особенно в перерывах, когда все вываливали из цеха на перекур. Обычные матерные веселые разговоры в моем присутствии сразу прекращались, а когда я просил сигарету, мне одалживали с той красноречивой поспешностью, которую однозначно следовало понимать как желание побыстрее от меня избавиться. Я молча брал сигарету, отходил в сторону и курил в одиночестве.

Однажды ко мне подошел мастер и минут пять беззвучно наблюдал, как я протачиваю на станке вал для подшипника. Все это время, занятый работой, я стоял к мастеру спиной и заметил его присутствие, только когда до меня начало доходить легкое амбре, остающееся от сильного перегара на второй-третий день после завершения многосуточного запоя. Я выключил станок, поглядел назад и увидел земельного цвета лицо с мешками под уставившимися на меня красными глазами. Мастер пристально смотрел на меня, шевеля оттопыренной нижней губой, а потом развернулся и, не произнеся ни слова, ушел к себе в каморку. Через два дня меня вызвали в отдел кадров и сделали выговор за трезвость.

–Вот, – сказала мне лютого вида секретарша, протягивая листок с каракулями моего мастера. – И подумай хорошенько. На этот раз без занесения в личное дело, а там посмотрим.

Собственно, чтобы доказать свою искренность и чистые помыслы, ничего другого мне не оставалось, как пойти и хорошенько нажраться.

Я взял отгул в пятницу и с утра, пока все ползли на работу, предвкушая вечер и грядущие выходные, отправился в магазин, стараясь попасться на глаза как можно большему количеству народа. Продавщица, увидев меня в дверях магазина, поспешила отвернуться, так что я почувствовал по какой тонкой грани хожу, что даже здесь со мной не хотят иметь дела.

– Водки, – сказал я, подойдя к прилавку.

Продавщица не шевельнулась и продолжала совершать никому ненужные движения руками, переставляя упаковки с крупами и макаронами с полки на полку.

–Три бутылки, – не сдавался я.

Она замерла с пакетом перловки в правой руке.

– Одну «Лесную» и два «Эвереста».

– «Лесной» нет, – ответила она, не оборачиваясь.

– Тогда три «Эвереста».

Три бутылки – это был стандартный паек, который я постепенно в течение недели сливал в унитаз. Только затоваривался я обычно в пятницу вечером, после работы, стоя в очереди со сквернословящими веселыми работягами. Но с тех пор, как пошли сплетни о моем злонамеренном воздержании от спиртного, я стал приходить в другие дни, когда в магазине было попустыннее и вероятность наткнуться на чей-нибудь подозрительный взгляд или нечаянно подслушать неприятный разговор обо мне существенно уменьшалась. Потом я и вовсе бросил делать покупки в своем магазине недалеко от дома и ходил только в дальние гастрономы, где меня знало меньше народа, только чтобы запастись едой на несколько дней.

– Еще что-то?

Продавщица выставила передо мной три бутылки с черной этикеткой, в центре которой возвышался Эверест.

– Еще чего хотел?

– Шесть бутылок «Поморского» светлого.

Пить я собирался честно, поэтому закуски никакой брать не стал, только пиво.

– Эк тебя, может, макарон возьмешь? – смягчилась продавщица. – Тушенку вчера завезли говяжью.

– У меня есть еще.

Я решил, что начну пить прямо при ней и попросил открывалку для пива.

– Ты, может, это, заходи к нам, – сказала она, протягивая мне открывалку, – Мы сегодня собирались на лавочках возле райтопа посидеть.

Я мотнул головой, открыл бутылку и сделал два больших глотка.

– Я сегодня с нашими мужиками договорился.

– Ну смотри, если что, присоединяйся.

Вернувшись домой, я сразу выпил целый стакан водки и пошел во двор с открытой бутылкой, чтобы продолжать набираться у всех на виду. На запивку я прихватил еще два пива. Спускаясь по лестнице, я наткнулся на Лиду, которая возвращалась с ночной смены на заводе. Она как-то ошалело на меня посмотрела и прижалась к стене. Видимо, из-за того, как решительно я спускался со всем своим добром вниз, вид у меня был ненормальный. Я легкомысленно надеялся прикончить бутылку к пяти часам вечера, когда народ вернется с завода и начнет устраивать посиделки во дворе. В состоянии хорошей нажратости влиться в отдыхающий, да и в любой другой коллектив, мне было несравненно легче, чем трезвым.

Вырвало меня на втором стакане, я едва успел забежать за гараж, чтобы скрыть от окон дома подробности процесса. Надо сказать, что поведение мое было и здесь скорее странным, так как мужики, да и женщины, если дело доходило до такого, блевали прямо тут же, не вставая с лавочки. Но я побежал за гаражи и вернулся обратно, покачиваясь от слабости, с опустошенным желудком. Желание у меня было только одно – упаковать пожитки и убраться из города куда подальше, чтобы только не заливать в себя больше какую бы то ни было спиртосодержащую жидкость. Но куда ехать, я не знал. Это был единственный город, в котором я как-то прижился, что было в остальных, даже вспоминать не хотелось.

– Что ж ты, дурак, совсем без закуски пьешь? – я поднял голову и увидел стоящую передо мной Лиду. – Пойдем, у меня остался суп. Хоть поешь чего, – в голосе у нее уже не было прежней отчужденности, а только нотки недовольства.

– Ты б Серегу, что ли, подождал, – выговаривала она мне, пока мы поднимались по лестнице. – Он как раз сегодня деньги получит, хавчик принесет, а то разве ж это дело пивом запивать? Выходные впереди, если так мешать, то и до воскресенья не дотянешь, не то, что до понедельника.

Бутылки я поставил на стол и пока ел суп, который быстро разогрелся в покрытой нагаром кастрюльке, Лида выпила пару рюмок водки, морщась и крякая от удовольствия.

– Я вообще-то больше портвейн люблю, – говорила она после того, как лед между нами растаял окончательно. – Он вкусненький и по мозгам хорошо дает. Но портвейн – это для души, а водка, так сказать, общественный напиток. Без нее как? Никак. Вот и Серега тоже, когда дома, в кругу семьи, все на коньяк налегает, а с мужиками только водку. Иначе не поймут.

Я слушал ее, поедая суп и котлеты, которые обнаружились у нее в холодильнике в другой покрытой нагаром кастрюльке.

–Ты сам-то что любишь?

–Вино.

–Красное?

–Да, сухое.

–Фу, кислятина, – она сразу как-то позабыла про меня и стала думать о своем, подперев голову рукой. Потом очнулась, посмотрела на меня уже слегка пьяными глазами и сказала:

–А, ты еще здесь? Ну давай, поел – иди, а то скоро Серега вернется. Мне нужно хотя бы часа на два прилечь после ночи.

Я встал и пошел к двери. На лестничной площадке она меня догнала и окликнула:

–Ты только это, с непривычки-то здоровье себе вконец не перешиби, а то, небось, все эти месяцы и правда, как люди говорят, только вид делал, что пьешь. Нехорошо, ты больше так не делай.

Я вернулся к себе на квартиру, посидел минут двадцать перед выключенным телевизором, затем достал из холодильника холодную бутылку пива и, чтобы не протрезветь совсем, начал потихоньку из нее отхлебывать. На часах было только двенадцать и до вечера следовало чем-то себя занять, не забывая о намерении через несколько часов достигнуть определенных кондиций. Но начало было положено. Я вернул расположение Лиды, а значит, и на возобновление приятельских отношений с Серегой можно было рассчитывать. Дальше все зависело только от меня. Я долил в бутылку с пивом водки и решил пойти к Нине.

Нина жила не очень далеко и домой, по моим расчетам, должна была вернуться часам к трем. До этого времени я думал пошататься по городу и еще немного поднабраться, чтобы предстать перед ней уже в приличном состоянии.

Реноме у Нины, в отличие от моего, было безупречным. Познакомиться с ней меня надоумил все тот же Серега, еще когда я не превратился в его глазах из чего-то хоть странного, но мужикоподобного в нечто совершенно на обочину. В первое время моей жизни в городе, заметив, что я пью (а я действительно старался пить) наедине с телевизором, он сказал, что мне было бы хорошо сойтись с какой-нибудь женщиной, чтобы пить вместе, раз уж я не хочу с мужиками сидеть.

– Я, если уж на то пошло, тоже предпочитаю с Лидкой по вечерам квасить. С ней как-то легче заходит. Понимаешь? – говорил он мне. – С родным-то человеком, оно все проще. Вот и ты тоже не сидел бы бобылем, а походил бы, нашел какую-нибудь себе.  

Нина была симпатичной девушкой c характерными для всех жителей города следами потасканности на лице. Я заходил к ней пару раз в компании, и мы успели немного поговорить. Пить она больше всего любила клюквенную и черноплодную настойку. По телевизору в основном смотрела кулинарные шоу и немного сериалы.

–Новости я тоже люблю иногда глянуть, только если про певцов или красивое что-нибудь показывают, – подытожила она рассказ о своих предпочтениях.

Однажды я остался у нее, и мы зажили вместе. По утрам, перед работой, я ел приготовленный ею завтрак, а по вечерам мыл ноги в тазу, сидя перед ее телевизором. В основном мы молчали, она при этом потягивала свою настойку, я дешевенькое вино из пакета. Иногда мы садились пить водку, но видя, как я морщусь от одной стопки, Нина в приступе жалости спешила убрать бутылку, объясняя это тем, что для водки нужно больше людей.

– Мало народа для водки, – говорила Нина, – не идет она без компании.

Я молча соглашался.  

– Но пить, хотя бы по чуть-чуть все же надо, – сразу добавляла она, – а то не поймут.

На одном канале мы нашли ежедневное кулинарно-футбольное шоу и смотрели в основном его. Там показывали обзоры прошедших матчей, а в перерывах давали рецепты блюд, которыми футболистов кормят их жены. Иногда в кадре появлялся клоун с вымазанным белилами лицом и с идиотским хохотом заливал всю студию майонезом из полулитровых тюбиков.

Скоро я заскучал от такой жизни и решил вернуться к себе. Нине, которая уже считала нас вполне себе устоявшейся парой, я сказал, что мне надо бы поменять у себя в квартире трубы, которые вот-вот лопнут и зальют соседей. Отговорка была так себе. Нина сразу все поняла, и мне пришлось паковать чемодан под ее тягостное укоризненное молчание. Некоторое время по дороге домой я испытывал угрызения совести, но где-то на полпути их сменило чувство облегчения, с которым я и вошел в свою квартиру.

Серега, увидев меня после моей недолгой отлучки, сначала даже немного обрадовался и начал заходить, как и прежде, каждый вечер, зазывая меня на общую попойку во дворе. Я кое-как отделывался от него, но чувствовал, что долго так продолжаться не может. Совместное проживание с Ниной, пусть недолгое, поставило крест на моей прошлой жизни. Собственно, реакция Нины на мой уход, упрекающий взгляд, с которым она закрывала за мной дверь, как я стал постепенно понимать, была не только ее личной обидой, но также и негодованием из-за нарушения негласных городских правил.

Радость Сереги по поводу моего возвращения быстро прошла. Его тоже не устраивал мой образ жизни. День ото дня он становился все более настойчивым, и пару раз я вынужден был спуститься вместе с ним во двор и приложиться к общей бутылке, которую соседские мужики передавали по кругу, сидя на лавочках около гаражей. Каждый раз мое появление в общей компании встречали полупьяными дружелюбными возгласами и сразу же, вне очереди, заставляли выпить. После чего обычно кто-нибудь все так же дружелюбно говорил:

– Ну, рассказывай.

Я пожимал плечами и начинал «рассказывать». Делать мне это не нравилось, поэтому я говорил тихим бесцветным голосом, испытывая одновременно чувство гадливости и скуки, все, что приходило мне в голову. Через пару минут такого рассказа внимание слушающих, к моему облегчению, рассеивалось, начинались разговоры, и можно было наконец замолчать. После нескольких приступов к бутылке я говорил, что мне пора спать и, несмотря на доброжелательные возражения, отправлялся досиживать вечер к себе в квартиру.

К Нине я возвращался еще несколько раз. Она встречала меня всегда с таким же видом, какой у нее был, когда я от нее уходил. Первый вечер проходил в напряженном молчании, но на следующий мы уже сидели перед телевизором, я – с пакетом вина, она – с настойкой, и смотрели все то же шоу, которое из футбольно-кулинарного превратилось в семейно-музыкальное, потом в политико-садоводческое, еще потом – в познавательно-ремонтное и в мой последний приход стало религиозно-криминальным с элементами комедии.   

С момента очередного нашего расставания прошло месяца три, за которые я своим вызывающе асоциальным поведением умудрился выкинуть себя за пределы городской жизни. Как жила Нина, мне было неизвестно. За время нашей разлуки я видел ее всего один раз на дне города в центральном парке. Она стояла спиной ко мне в компании своих подруг и, высоко задрав голову, пила из прозрачной трехлитровой бутылки мутноватый пузырящийся самогон. Я не решился поздороваться и прошел мимо, надеясь остаться незамеченным. Хотя что-то внутри меня при виде запрокинутого Нининого затылка дернулось.

Добравшись до ее дома примерно к трем часам, я некоторое время наворачивал круги в небольшом сквере неподалеку. О том, чтобы просто так подняться и постучать в ее дверь, мне было даже неловко подумать. Однако нормальная жизнь, к которой я твердо решил вернуться, предполагала и возвращение к Нине. Другого пути не было. По крайней мере, мне так казалось.  Хорошо приложившись к бутылке, я маленькими шажками, сам не веря в то, что делаю, отправился в сторону подъезда. По дороге мне попался мужик, которого я видел здесь несколько раз и который, слава богу, не обратил на меня никакого внимания.

Нина жила на последнем, пятом этаже, так что пока я поднимался, медленно и мучительно, я успел опорожнить небольшими глотками бутылку и, очутившись перед дверью, чувствовал себя пьяно и более или менее уверенно. Мне кажется, я даже не успел постучать, как дверь открылась. Едва взглянув на меня, Нина сразу же ушла в комнату, оставив дверь нараспашку. Я вошел и принялся неуклюже раздеваться, снимать куртку, стаскивать ботинки, представляя, как она сидит там в кресле и слушает мою возню. Наконец, надев тапочки, которые стояли там же, где я их оставил в последний раз, я пошел в комнату. Нина, как я и предполагал, была в том кресле, в котором она всегда сидела, когда мы смотрели шоу. Только сейчас телевизор был выключен, и в комнате стояла абсолютная тишина. Я молча сел на диван, так что мне был виден Нинин профиль. Она сидела неподвижно. Я не решался ничего сказать. Несмотря на весь выпитый мною алкоголь я чувствовал себя неловко.

Мы просидели, ничего не говоря друг другу, минут пять. Я несколько раз менял положение тела, клал ногу на ногу, откидывался на спинку дивана или подавался вперед, упираясь руками в колени. Нина была неподвижна. Наконец, не поворачивая голову, она сказала:

– Уезжать тебе нужно отсюда.  

Я никогда не слышал от нее таких категоричных суждений и от неожиданности решил, что она просит меня уйти.

– Уезжать тебе нужно из города, – еще более твердым тоном повторила она.  

Наконец, до меня дошло, что она имеет в виду, но я не нашелся и спросил только:

– А ты?

– Мне не надо.

Я испугался. Нина наконец сказала мне прямым текстом то, о чем другие – Лида, Серега, продавщица из магазина, рабочие на заводе, мой мастер и даже тот мужик, которого я встретил около подъезда – только думали. И это, мягко говоря, было самое неприятное. Найти город с работой и жильем требовало много сил, которых у меня почти не было. Впрочем, поспешил я себя успокоить, возможно, это было сказано со злости, в качестве мести за мои предыдущие уходы и приходы.

– Но я.. куда я поеду?

Она пожала плечами и сказала с явной иронией:

– Туда, где не пьют, наверно. А здесь зачем ты такой нужен?

Я заерзал на диване. Мне надо было что-нибудь сказать, чтобы нейтрализовать ее враждебность. Собственно, весь мой план, придуманный по дороге наверх, состоял в том, чтобы, войдя в квартиру Нины, начать говорить. Говорить, как бы это ни звучало цинично, все что угодно или почти все что угодно, но говорить постоянно, не останавливаясь, возможно, не один час, готовясь к тому, что сказанное придется потом повторять, повторять день за днем, каждый раз немного меняя интонацию и порядок слов. Мне представлялось что-то вроде шаманского заговора, который должен будет ввести Нину в ступор. Или вывести из него. Неважно. Главное, чтобы это помогло мне остаться в городе и вернуть расположение его жителей.

Но ситуация ускользала из-под моего контроля. Прошло минут пятнадцать, а я только и сумел проблеять нечто невразумительное на предложение Нины уехать. Вдобавок к этому меня начало тошнить. Количество водки, которое я залил перед уходом из дома в бутылку с пивом, а потом, соответственно, в себя, оказалось довольно значительным и теперь давало о себе знать уже по-другому. Я забыл о Нине и сосредоточился на своем теле, вернее, на неприятных изменениях внутри него, а когда понял, что сейчас произойдет, стал лихорадочно соображать, как бы не сходя с места утихомирить желудок.

Заметив, как я изменился в лице, Нина тут же стрясла с себя каменную физиономию, вскочила с кресла и выбежала из комнаты. Как раз вовремя, потому что когда из меня полилось, она успела поставить передо мной тазик, в котором раньше я мыл ноги, сидя ровно на этом месте. Меня рвало долго, тщательно и с такой силой, что с ее помощью можно было бы вывернуть наизнанку дубовый шкаф для одежды. Все это время Нина совала мне какие-то тряпки, полотенца, простыни. Я вытирался ими, бросал на пол около таза и вновь принимался блевать. Под конец в освободившееся внутри моего тела пространство можно было бы поместить еще одного меня, только более духовного и чистого. Подумав об этом, я повалился без сил на диван на заботливо приготовленную Ниной подушку.     

Весь день я провел, лежа на диване, и был так слаб, что с трудом несколько раз доковылял до ванной. Нина все это время суетилась около меня, что-то говорила, в чем-то упрекала, давала мне какие-то отвары и настои и снова принималась говорить. Она говорила час за часом одно и то же, немного меняя интонацию, порядок фраз, заменяя одни слова другими, так что через некоторое время такого безостановочного бормотания, смысл которого я даже не мог иногда разобрать, мне стало казаться, что я всегда так жил и всегда спал на этом диване в Нининой квартире, и Нина всегда суетилась рядом и в чем-то меня упрекала, а все другое, что я помнил, привиделось мне в коротком сне после обеда, за которым я переел мяса по-французски.

Когда я пришел в себя, то даже не подумал о том, чтобы пойти на свою прежнюю квартиру. Я остался, и мы стали жить вместе, как прежде, но немного по-другому. Нина помогала мне возвратиться к нормальной жизни и каждый вечер после ее и моей работы, когда мы садились за ужин и неизменно выпивали, постепенно увеличивала мне дозу спиртного. Я, правда, бывало, срывался и не пил несколько дней подряд, но в целом мое отвращение к ежедневным возлияниям уменьшалось. Со временем Нинина настойчивость начала приносить результаты. Никто на заводе больше не бросал на меня косых взглядов, в магазине все принимали за своего. Пару раз к нам заходили Серега с Лидой, мы выпивали во дворике нашего дома и выглядели очень благопристойно. Потом мы ездили большой компанией за город, и когда кто-то, хлопнув меня агрессивно дружелюбно по плечу, сказал: «Ну что, рассказывай», я пересказал не без некоторого внутреннего удовольствия шутку из телевизора, которая вызвала у всех жеребячий гогот.

Иногда, однако, на меня находило что-то прежнее, и я начинал подумывать о том, чтобы снова, как это бывало раньше не раз, плюнуть на все. Однажды, во время одного из таких приступов, я решил сказать об этом Нине. Я возвращался с работы после нескольких дней воздержания от алкоголя. В голове у меня было непривычно ясно, и решение бросить все возникло из ниоткуда, на полпути с завода. Я понял, что сейчас зайду и объявлю это Нине, а потом, наверно, уеду из города на ближайшем автобусе все равно куда. Я открыл дверь своим ключом, неслышно закрыл ее за собой и пошел по коридору, думая, что объявлю все вот так, не снимая ботинок и пальто, чтобы сразу же уйти. 

Но когда я неслышно остановился в дверях комнаты и увидел, как Нина ставит на стол бутылку водки, одновременно отодвигая в сторону тарелки с покупными пельменями, измазанным в сметане салатом из кукурузы и крабовых палочек, копченой жирной колбасой и бледными, слегка засохшими ломтиками сыра, когда потом взглянул на экран телевизора, по которому уже начиналась заставка нашего шоу, то внутри меня разлилось что-то липкое и приятное. Я тихо стянул ботинки, вошел в комнату и остановился, ожидая, когда Нина закончит свою возню и обернется.