Натан СОЛОДУХО

 

Родился в 1952 году в Казани. Физик, философ, поэт, прозаик. Автор и соавтор более 250 научных и философских работ, в том числе 10 монографий. Наибольшую известность получили книги «Философия небытия» (Казань, 2002), «Однородность и неоднородность в развитии систем» (Казань, 1989), «Вопросы методологии современной географии» (в соавторстве – Казань, 1986). Участник Всемирных философских конгрессов (Великобритания, СССР, США, Турция, Корея, Греция). Доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой философии. Действительный член Российской академии естествознания и Российской экологической академии. Заслуженный деятель науки Республики Татарстан.

Первый сборник стихов «От бытия до небытия: Стихи и философские эссе» был издан в Казани в1999 г. Является автором поэтических и прозаических произведений, опубликованных в двухтысячные годы в альманахах и сборниках Москвы и Казани: «Российские поэты», «Современная поэзия», «Наследие», «Антология русской прозы в Татарстане», «Галерея», «Пушкиноты» и др.; в журналах и газетах: «Вопросы философии», «Дети Ра», «Казань», «Литературные известия», «Поэтоград» и др. Член Союза писателей XXI века. Лауреат художественных выставок, номинант национальных литературных премий. Ряд его произведений переведен на английский, французский, греческий, польский и др. языки.

 

 

УКУС ШЕРШНЯ

Рассказ

 

 «Шершни, род жалящих насекомых отряда перепончатокрылых. Длина до 40 мм. Преимущественно в тропиках и субтропиках. Укол болезнен. Питаются насекомыми, в том числе домашними пчелами».

   Из энциклопедического словаря

 

 Во второй половине августа отец, сын и дочь приехали на дачу, чтобы провести последние дни лета на природе.

 Отец, искусствовед, должен был скоро приступить к преподаванию в архитектурном институте, «предвкушение» хлопот нового учебного года его сильно угнетало; сын, студент, просто старался не думать о предстоящей в университете учебе, которая все равно неизбежно скоро наступит; дочь, школьница, со смешанным чувством приближалась к сентябрю: увидеть подружек – «хорошо», но это еще означало и начало мучительно долгой учебы в девятом классе, оканчивающимся экзаменами. Все трое ехали к большой реке и августовскому лесу, желая, каждый по-своему, отрешиться хоть на краткий срок в загородном безвременье – пожить нерациональной, бессознательной жизнью, выпасть из реального потока большого города.

 Там, где в рабочем ритме протекала городская жизнь, оставалась жена искусствоведа – мать этих вполне уже взрослых детей. Завершившийся отпуск не позволял ей уезжать из города в дни истекающего лета.

Первый день выезда «на пленэр» во главе с отцом прошел вполне успешно и завершался возвращением из гостей на свою дачу. Собственно, в гости ходили по-свойски, запросто. Посетили художника, всегдашнего дачного товарища отца. Хозяин угощал чаем с пряниками, с отцом было допито то, что хорошо прочищает сосуды, но главное – художник показывал свои последние живописные работы: натюрморт с цветами и листьями и еще незавершенный пейзаж с заводью у берега Волги.

 На картинах в красках запечатлелись атрибуты теплых и достаточно сухих дней последнего летнего месяца: скудные полевые цветы в сиреневой вазе были на одном подрамнике, на другом – еще вполне зеленые деревья на желтом берегу залива, освещенном закатными лучами солнца; сине-зеленая вершина неба отражалась в высыхающем водоеме.

Над липкими пряниками и не засохшими красками палитры летали осы, их тщетно пытался отогнать хозяин дома.

Как всякий истинный искусствовед, отец был большим эстетом, воспринимал произведения искусства эмоционально, с энтузиазмом, но как теоретик судил рационально, сухо и основательно. Обсуждение картин, написанных в реалистической манере, постепенно перешло в абстрактные рассуждения о модернистском искусстве; звуки разговора смешивались с нудным жужжанием ос – общий монотонный гуд насекомых и голосов подвыпивших мужчин навевал на детей скуку. Дети оживились, лишь когда отец неожиданно вспомнил о психоаналитике Зигмунде Фрейде и его идее сублимации в искусстве сексуальной энергии художника: либидо – половая энергия давит с бессознательного уровня психики на сознание человека, а творчество служит клапаном для разрядки перевозбужденного подсознания.

 Художник жил уже месяц на даче один, без жены, и переход в разговоре к теории Фрейда оказался очень к месту. Однако, желая отвести тему разговора от себя, хозяин дома стал говорить о роли бессознательного, проявляющегося в снах, указывая на картины Сальвадора Дали и Ива Танги. Он достал большой с побитыми углами альбом, содержащий иллюстрации сюрреалиста Дали, и гости начали внимательно рассматривать сноподобные произведения этого художника. Среди прочих работ там были «Постоянство памяти» с растекшимися циферблатами часов, «Сон» на неустойчивых тонких подставках и «Сон, вызванный полетом пчелы вокруг граната, за секунду до пробуждения» со спящей обнаженной женой художника Галой. В них натуралистически прорисованные фигуры людей и детали предметов сочетались совершенно необычным, шокирующим образом.

 Дети искусствоведа разглядывали репродукции странных картин художника-сюрреалиста с ощущением, что откуда-то из зазеркалья обыденной реальности проступает другой мир, полный алогичных связей. Выход из этого странного мира открывался на поверхности картин, а их названия подсказывали, как в него можно войти. Через сон.

 В городском кабинете искусствоведа, на полках многочисленных стеллажей среди книг преобладали альбомы с иллюстрациями и жизнеописанием художников всех времен и народов. Поэтому детям вообще- то был знаком и этот художник, и многие другие живописцы. Как сын и дочь искусствоведа они не смогли миновать обучения в художественной школе, где в обязательной программе на уроках по истории искусства разбиралось творчество представителей всех основных «измов»: и импрессионистов, и экспрессионистов, и кубистов, и футуристов, и, конечно, сюрреалистов. Но там все воспринималось «набегу», наряду со всем прочим, между серьезом и шалостью. Теперешний разговор оживил их интерес к миру картин и фантазий художника-сюрреалиста, связавшего реальность бодрствования с ареальностью сновидений.

 Разгоряченный отец завершал приятельскую встречу кратким экскурсом в теорию психоанализа Фрейда. Из его рассказа следовало, что практикующего врача-психиатра увлекал разбор сновидений, в которых тот находил зашифрованные в символы инстинкты человека. Фрейд издал книгу под названием «Толкование сновидений» – в ней утверждалось, что образы снов должны помочь проникнуть в тайны подсознания. После первой мировой войны врач-психиатр говорил о доминирующей роли в жизни человека трех инстинктов, выходящих из глубин бессознательного, – половом, разрушения и самосохранения…

 Уже на пороге дома художника увлекшийся искусствовед вспомнил об «Эдиповом комплексе», изученном Фрейдом, который, видимо, и сам испытывал его влияние в форме подавленного влечения к своей матери. Известный психоаналитик многое объяснял действием этого комплекса, формирующегося у людей в раннем детстве, когда запретные желания ребенка загоняются семейным воспитанием и нравственными законами общества в темные углы бессознательного уровня личности. Искусствовед вспомнил, что Фрейд с помощью этого комплекса давал разгадку улыбки Джоконды, находя в известном портрете Моны Лизы выражение кровосмесительных чувств Леонардо да Винчи к своей матери.

 Хозяин дома, уставший от дневных занятий живописью и засидевшихся у него гостей, тихо хихикал и ненастойчиво повторял, что все это «брехня».

 «А я тебе напоследок скажу, что не только сюрреалисты, но и вообще все модернисты выражают бессознательное. Поэтому их и не понимают», – заключил раздраженно отец.

 Дети тянули отца за рукав, повинуясь принципу «Уходя, уходи»…

 Освещая тусклыми фонариками темноту, отец и дети возвращались домой мимо дачных домиков и деревьев с густой кроной. «Какое глубокое, запредельное небо», – восторженно говорил отец, высматривая сквозь листву мерцающие звезды. Мысли о запредельном, смешиваясь с ощущением прохладного воздуха, вызывали легкий озноб.

 Через десять минут они достигли своей дачи и взошли на веранду. В свете слабо светящей лампы стали менять обувь. Девочка сняла туфли, взяла домашние шлепанцы и села на стоящий здесь диван. Однако прежде чем садиться, она специально посветила фонариком на подушки и покрывало дивана, опасаясь сесть на осу.

 Осы и пчелы были вообще ее пунктиком, а сегодня о себе напоминали осы в доме художника, пчела на картине Дали и вечно жужжащие осы где-то под крышей своего собственного дома. Все говорило о том, что надо быть осторожнее.

 Успокоившись, она сунула левую ногу в домашнюю обувь… И сильно вскрикнула «Ай!».

 Вслед за этим раздались вопли и рыдания, говорящие о том, что с ней произошло как раз то, чего она боялась. Девочка отбросила шлепки в сторону, сорвала с ноги носок и стала кричать сквозь слезы: «Больно, больно. Меня ужалила оса! Она была в тапке».

 Рядом с обувью и носком на полу веранды двигалось хотя и придавленное, но живое, ползущее по кругу, огромное желто-черное жужжащее насекомое.

 - Это не оса, а шершень! – закричал сын. – Бей его. Скорее бей!

 На веранде начался настоящий переполох.

 Отец, уже успевший войти в дом, выбежал на крик и, схватив стоящий у порога ботинок, стал колошматить шершня. В полутьме он не мог точно попасть в него, и насекомое то ли само, то ли от удара отлетело в сторону. Но вот, наконец, голова шершня была с треском раздавлена; с брезгливой дрожью, схватив его тело за тонкое вытянутое крылышко, отец размахнулся и отбросил напавшее на его дочь теперь уже мертвое существо – туда, подальше, за ограждение, в темный угол с листьями кустов и деревьев.

 Дочь продолжала плакать и причитать: «Он меня укусил. Мне больно».

 Раздосадованный сын, молчавший почти весь день, начал кричать на сестру: «С тобой вечно случаются какие-то истории! Надо думать, что ты делаешь».

 - Показывай. Показывай где, – говорил взволнованно отец.

 Девочка-подросток вытянула к нему голую ногу с задранной штаниной.

 - Я не знаю, куда-то в пальцы. Все болит. Очень болит, – стонала она.

 - Надо быстрее выдернуть жало, – резонно советовал брат.

 - Который палец? Куда, куда укусил? – вопрошал искусствовед, не находя определенного места укуса.

 – Ой, как больно! Я не могу дотронуться, – сквозь слезы отвечала пострадавшая.

 Ее лицо перекашивала гримаса боли и отчаяния. Под глазами, из которых по щекам скатывались слезы, надулись красные бугры.

 Два пальца – средний и безымянный на левой ноге, действительно, слегка напухали и понемногу краснели. Чтобы успокоить дочь, искусствовед обманывал ее, говоря: «Ничего нет. Нет даже припухлости».

 Жала шершня, которое советовал вытащить сын, обнаружено не было, припухлость пальцев не казалась значительной, и отец мало-помалу начал успокаиваться. А ведь это событие могло испортить окончание хорошо прошедшего дня.

 Дело в том, что дочь с детства страдала аллергией. Прежде всего, это была пищевая аллергия, а также аллергия на тепло, холод, укусы комаров и черт знает на что еще. Вот это «черт знает на что еще» и настораживало и пугало больше всего. Отец знал: если у нее окажется негативная реакция на укус шершня, то дело может закончиться плохо. Бывали случаи, что реакция организма подобных детей приводила к тяжелым отекам. Но самым опасным был отек Квинке – отек горла, сопровождающийся нарушением дыхания, что могло, в конечном счете, привести даже к смерти. В таких сложных случаях необходимо срочное вмешательство врачей, введение преднизолона и еще чего-то такого… Возможную угрозу для своего здоровья и своей жизни в значительной степени осознавала и дочь.

 Необходимо было быстро оценить степень опасности сложившейся ситуации. Ведь они находились вдали от города в ночной темноте, не имея машины для быстрого передвижения. К тому же поздним летом, когда вокруг из окрестных дач съехали почти все соседи, рассчитывать на постороннюю помощь было очень трудно. Надвинувшаяся ночь и неопределенность дальнейшего хода событий усиливали жгучую боль в пальцах, сгущали краски страха.

 Слабо освещенный домик троих всполошившихся дачников превращался в маленький островок пульсирующей неопределенности и нарастающего напряжения. Островок, возникший между глубокой, широкой и холодной массой темной реки и черными большими бугристыми формами бесконечных деревьев, сливающихся в глухой окружающий лес. Казалось, что время стало плавиться и застывать густыми подтеками, как на картине Сальвадора Дали.

 Между тем, стрелки часов отца, которые пока не собирались растекаться, показывали, что с момента укуса прошло пятнадцать минут. Надо было действовать, и отец с трудом разыскал в дачной аптечке единственную таблетку супрастина, облегчающую последствия аллергических реакций. Дочь, дрожа и охая, выпила лекарство. Отец, не зная, как обработать место укуса, не сообразил ничего лучшего, как смочить его водкой, хранящейся в качестве медицинского спирта. Отец не знал, – и это прочтет его жена в домашней энциклопедии на следующий день, когда он дозвонится до нее, – что на рану, куда вошло жало, необходимо было положить лед для охлаждения и смачивать пораненное место раствором чайной соды или растертого угля, чтобы частично нейтрализовать проникший в ранку яд насекомого. В этот злополучный вечер он не знал об этих средствах, хотя на полках шкафа стояла сода, и был пакетик с лечебным углем.

 Искусствоведу казалось, что надо еще немного последить за ходом реакции. Хорошо уже то, что дочь сразу не дала аллергического шока на полученный укус. О таких реакциях организма он как-то слышал в телевизионной передаче. Звонить домой жене или не звонить, он пока окончательно не решил.

 «Если в ближайшее время не будет опасных симптомов, то и нечего беспокоить супругу, которая, скорее всего, уже спит. А простое сообщение о случившемся только испортит ей ночь и не даст нормально выспаться перед рабочим днем», – размышлял он.

 Теперь приходилось только полагаться на удачу и ждать, следя за развитием событий. А неопределенность, действительно была высока: этот укус мог привести к самой тяжелой развязке или оказаться легко разрешимым преходящим эпизодом дачной жизни – мало ли укусов ос и шмелей получают отдыхающие на природе. Эта неопределенность в подобных ситуациях, касающихся здоровья и связанных с риском для жизни человека, особенно близкого человека или самого себя, всегда мучительна. И здравый смысл требует выходить из этого состояния и уходить от осознания неопределенности этого состояния.

 Надо было как-то снять общее напряжение, и отец сказал: «Ну вот, лекарство принято. Опухоль в месте укуса не увеличивается. Все будет хорошо».

 - Конечно, все будет хорошо, – механически повторил сын.

 Девочку, охающую и прыгающую на одной ноге, отец и брат проводили по ступенькам, ведущим под крышу, в нагретое помещение мансарды. Отец прикрикнул на нее и пристыдил за то, что она раскисает от пустяков. Затем оправил сына спать в другую часть дома – тоже в мансарду. А сам вышел на веранду.

 В тусклый плафон светильника, прикрепленного под крышей открытой веранды с наружной стены дома, с тупым упорством бился шершень. Это был сородич убитого недавно насекомого, приведшего в смятение дачное семейство. Казалось, что этот шершень прилетел отомстить за своего собрата, и теперь он пытался проникнуть в дом обидчиков не через окно, а через матовый плафон в металлической оправе. Большое черное, с желтым полосатым брюхом, тело настойчиво врезалось в стекло светильника. От непроходимости плафона шершень жужжал, изгибал свой большой хвост и нащупывал выдвигающимся черным жалом уязвимое место на поверхности стекла. Кружился и с новой силой врезался в яркий стеклянный бугор, прикрученный к стене.

 Искусствовед застыл перед шершнем, держа наготове орудие смерти этих летучих насекомых – домашнюю тапку, снятую со своей ноги. Он дождался, когда шершень поравняется в очередной раз со стеной, и нанес смертельный удар. Весь домик содрогнулся от этого удара. Казалось, все напряжение неопределенности сегодняшнего вечера, вся злость к этим насекомым и страсть любви и заботы к дочери он вложил в этот удар. Голова и брюшко шершня размазались по стене.

 Быстрым движением своего «оружия» он сбросил раздавленное тело насекомого за перила веранды. На стук выглянул сын – на его лице было написано одобрение и удовлетворение, когда он узнал, чем занимается его отец.

 Едва искусствовед разделался с этим вторым шершнем, как с дребезжащим жужжанием из темноты выскочил новый заступник из рода жалящих. Он чуть не врезался в лицо мужчины, но, проскочив мимо, так же, как и предыдущий, набросился на светящийся плафон фонаря.

 Отец занял удобную позицию, и новый зверский удар зажал и этого шершня между стеной и подошвой обуви. Приплюснутое черно-желтое тельце грузно упало на пол. Теперь выпущенная на волю энергия агрессии отца двигала его ногой, яростно разминающей в лепешку лежащего на полу шершня.

 Сладостное чувство отдохновения охватило мужчину, но желание мстить за дочь, уничтожая этих летающих тварей, его все же не оставляло.

 Он пристально посмотрел в темноту и пошел ложиться спать.

 

 Расправа над жужжащим отродьем, которую наблюдал сын на веранде, не сняло с него чувства раздражения, принесенного событием сегодняшнего вечера. Молодой человек лег в прохладную и сырую постель и долго не мог заснуть от состояния незавершенности действий и потому неудовлетворенности настоящим моментом жизни. Его, с поджатыми под одеялом ногами, никак не мог взять сон, пока не появилась зона тепла в центре свернутого улиткой тела.

 Ближе к середине ночи сыну снился тягучий сон. Будто он, очень медленно передвигая ногами по щиколотку в воде, перемещается вдоль береговой линии речного песчаного пляжа. Из воды то там, то сям, поблескивая, выглядывают клинки необычно больших ножей, воткнутых рукоятками в дно реки; некоторые лезвия показываются на поверхности лишь в моменты, когда колышущиеся воды отступают от берега. Он осторожно обходит этот нерегулярный частокол торчащих ножей, чтобы не наступить на невидимые под водой жала их верхушек и не порезать ноги об их острые края.

 На пляже перпендикулярно линии реки лежат обнаженные женщины, одни поджав, другие – вытянув ноги. Они загорают, кто спиной, кто животом к солнцу. Солнце светит, но совсем не греет.

 Внимание сына привлекает крупное тело одной женщины, лежащей животом вниз. Женщина напоминает обнаженную натурщицу итальянского художника Модильяни: удлиненная шея с короткой темной прической, широкий плечевой пояс раскинутых рук, вытянутое тело с узкой, осиной талией и массивные длинные ноги с широкими бедрами. Ее ягодицы высоко и округло вздымаются над телом и окружающим песком.

 Около нее находится приоткрытая кожаная сумочка, которая притягивает молодого человека: вглядываясь в ее глубину, он замечает там такую же приоткрытую сумочку только значительно меньшего размера. Его завораживает бархатистая глубина и мрак раскрытых сумочек.

 Сын приближается к женщине со стороны ее пяток так, что она его не видит, и, перегибаясь через нее, пытается заглянуть во внутреннюю сумочку. Он начинает склоняться над женщиной и медленно опускается ей на ноги, чувствуя, как касается ее тела, грудью и животом он ощущает ее спину и две большие выпуклые половины внизу торса. Прижавшись к ней, он переводит взгляд на голову, которая слегка приподнята и повернута к нему левой щекой; глаз на видимой стороне лица выворачивается, стараясь охватить его периферическим зрением. К своему изумлению он обнаруживает, что это лицо его матери, которая, как видно, тоже удивлена.

 Он пытается понять, что происходит, и чем больше всматривается в лицо женщины, тем больше угадывает в нем черты свой сестры. На ее лице, теперь неестественно развернутом к нему, загадочная мерцающая улыбка. Он, не зная, что ему делать, все еще крепко прижимается своим телом к телу женщины, лицо которой теперь становится совсем незнакомым. И вдруг ощущает, как напряженное и горячее жало входит ему в пах, и он понимает и видит внутренним взором, что под ним не тело женщины, а огромное раздутое брюхо самки шершня.

 Молодой человек скатывается на песок, потому что вся почва пляжа, как одна большая плоскость, начинает опрокидываться. И чтобы не соскользнуть в возникшую гигантскую пропасть наклонившейся поверхности земли, он ползет вверх, цепляясь руками за бугры и упираясь коленями в кочки, которые превращаются в ступени лестницы, ведущей наверх. Сначала переступая через две ступени, а затем все тяжелее и медленнее он поднимается по лестнице как можно выше.

 Тяжело дышать. Гулкий стук сердца отдается в висках.

 Скорее…

 Сын просыпается, почти задохнувшись. Он лежит ничком под одеялом. Нос от насморка плотно забит и не дышит, рот перекрыла подушка, в которую он уткнулся лицом. Молодой человек выбирается из-под сдвинутого на голову одеяла, глубоко вдыхая ртом. В мансарде темно, прохладный воздух освежает и ободряет. Сын прислушивается, есть ли звуки в другой части дома, где должны находиться сестра и отец.

 

 Сестра спит в теплом помещении чердака бревенчатой пристройки. После укуса шершня у нее разболелась не только нога, но и голова. Испуг, невезение, напряжение, - все сошлось в головной боли. Оставшись в постели одна и ощущая кроме боли еще и заброшенность, девочка с горя быстро заснула. Но спала очень беспокойным поверхностным сном, часто пробуждаясь. Ворочалась и постанывала.

 Когда ушли отец и брат, проводившие ее до кровати, ей стало казаться, что в тяжелую минуту ее все покинули, а последнее нравоучительное замечание отца она восприняла, как его нежелание заниматься ею вообще. Это было очень обидно. Засыпая, она чувствовала себя последней неудачницей, теряющей своих близких…

 Боль в ноге и чувство обиды слились в беззвучный крик. Этот крик был в ее голове, но она понимала, что кричит кто-то другой, и потому всматривалась в темноту вечернего неба, озера и высокого моста над водой. На мосту было очень темно, но доски моста скрипели, и это означало, что там кто-то есть. Черное небо разрывалось красно-оранжевыми концентрическими овалами неправильной формы, которые отражались в фиордах Скандинавского залива. Призрачный свет в конце концов позволил рассмотреть, что около перил стоит человек, крепко сжимающий руками свою голову. От этого сжатия его лицо деформировалось и стало похоже на электрическую лампочку, вставленную цоколем в поджатые плечи. На лице был виден только огромный раскрытый рот, из которого, видимо, и исходил этот беззвучный крик. Хотя человек не был похож на ее отца, дочь была уверена, что это он. Сначала она не понимала, почему он кричит и не двигается, но потом ей стало ясно, что его нога застряла в расщелине между досками моста, и ему было очень больно. Она понимала, что если он не сможет освободиться, то погибнет. От этих мыслей ей было жаль и отца и себя, оставшуюся без него.

 Опасность для него исходила от двух темных приближающихся фигур; дочь вдруг очень ясно поняла, что это шершни, переодетые в людей, которые сейчас могут заколоть отца до смерти, из-под плащей у них поблескивали вытянутые вдоль тела крылышки. Она стала кричать и бросилась к отцу, но в этот момент мост развалился под ее ногами, и она стала падать вместе с обломками моста вниз с большой высоты. Девочка напряглась и, просыпаясь, выдавила из себя: «Папа, папа».

 Отец, лежавший в комнате первого этажа, услышал, что его зовут, встал с постели и поднялся к дочери. Она жаловалась на боль в ноге и голове, он принес ей «Анальгин» и чашку с водой, запить таблетку. Погладив дочь по голове, искусствовед сказал, что теперь ей станет легче, надо просто тихонько полежать и подождать. И спустился вниз к своей кровати.

 Дочь, несколько успокоившись, стала засыпать. Теперь ее занимал один вопрос, как спастись, когда падаешь вниз, преследуемый осами. Вместе со сном к ней явился и ответ: надо самой превратиться в осу! Тогда осы тебя не будут жалить. Ответ показался очень простым и правильным. Она представила, что у нее вырастают переливчатые крылышки. Ей стало совсем легко, и она свободно перелетала по воздуху. Эти перелеты сочетались с тонким ароматом цветочного нектара. Лишь одно ее смущало, что она имела человеческое тело. Тогда ей стало ясно, что она не прошла еще необходимой стадии осиной «куколки». Она должна сначала оказаться в коконе – и она ощутила, как ее обвивают очень тонкие нежные нити, наслаивающиеся одна на другую. Ей стало тепло и уютно, как в первородном яйце. Где-то рядом летала ее мама – осиная матка. Мерное жужжание, раздававшееся далеко под крышей, погрузило ее в глубокий сон.

 

 Еще до того, как отец услышал, что его зовет дочь, он и сам собирался подняться к ней наверх и посмотреть, как она там. Но он так устал от дерганий и переживаний, что все оттягивал этот момент. После борьбы с шершнями искусствовед долго не мог заснуть и все вслушивался в движения и дыхание дочери. Прислушиваясь к шорохам наверху, он слышал, как под крышей иногда начинают жужжать осы. Наконец, отец уснул, очень агрессивно настроенный на решительные действия завтрашним утром. Необходимо было умертвить всех ос, живущих под крышей. Ему почти сразу начали сниться рои шершней, которые накатываются волна за волной на их дом. В голове искусствоведа была одна главная идея: «Надо нанести превентивный удар! Нельзя ждать нападения. Надо наносить превентивный, упреждающий удар».

 Этот звучный термин «превентивный» ему нравилось четко выговаривать и в состоянии бодрствования. Искусствовед любил говорить на лекциях своим студентам, что искусство должно быть превентивным – упреждающим жизнь. Оно не должно плестись в хвосте у жизни.

 И он действовал превентивно, разыскивая в своем воображении оружие поувесистее. Так, в подготовке к главной схватке, проходил беспокойный сон. Когда его разбудила дочь, он дал ей лекарство и вернулся к себе, еще некоторое время он вслушивался в звуки наверху, и уснул с мыслью, что рано утром позвонит домой жене и посоветуется с ней.

 На рассвете искусствоведу приснился сон, напоминающий сюжет картины Сальвадора Дали: на переднем плане в воздухе плавно покачивалась обнаженная молодая женщина, около нее над зависшим плодом граната летала желто-черная оса, а вдали к горизонту уходил массивный слон – он мерно раскачивал хоботом, словно, прощаясь. У этого слона не было паучьих ножек, как на картине знаменитого сюрреалиста. Это было обычное тяжеловесное животное. Очень изящные полосато-рыжие тигры извивались и скалились, не давая возможности подойти к спящей женщине, а искусствоведу так хотелось заглянуть ей в лицо… Она висела в воздухе, отвернув голову к горизонту, и он видел лишь линию ее уха и щеки, а ему очень надо было знать, кто это. Почему она не просыпается? Какое-то неясное предчувствие мучило его. Предчувствие чего?

 

 В половине седьмого искусствовед тихо встал с постели, просунулся через люк в потолке в помещение, где спала дочь, и затем очень тихо вышел на веранду, надевая на ходу рубаху.

 Неяркий свет проходил сквозь листву деревьев. Утренний воздух хорошо освежал после тяжелой ночи.

 Он отошел вдоль дорожки подальше от дачи и по мобильному аппарату набрал городской номер домашнего телефона.

 Когда зазвучал звонок, жена стояла под душем в ванной комнате. Она, мокрая, поспешила на кухню к телефонной трубке. Утренний воздух из открытого окна быстро охлаждал тело.

 Муж ей сказал:

 – Алло, ты меня слышишь? Ты ведь знаешь, с нашей дочерью всегда что-нибудь случается. Вчера вечером ее укусил шершень…

 

 Кордон - Казань, 2005 год