Максим ПРИВЕЗЕНЦЕВ

 

Родился в 1971 г. в Южно-Сахалинске. Окончил Владимирский Технический университет.  Мотопутешественник, писатель, автор документального кино. В журнале «Кольцо А» публикуется впервые.

 

 

НЭКТЭМПЛ

Рассказ

 

Хлюпкий колокол храма на Белой площади вздрогнул под натиском февральского ветра половиной удара.

– В этой церквушке много лет назад я открыл первый в Москве магазин электроники. Вам водочки в кофе добавить? – осведомился Филипп Матфеевич, меланхолично взглянув в окно.

Андрей, перебирая нефритовые четки, в бусинах которых проявлялась его черная водолазка в ореоле белых длинных волос, перевел блуждающий взгляд с интерьера в стиле «мексиканского барона» на хозяина кабинета и с растерянной улыбкой парировал:

– Спасибо, но нет. Сейчас только 10 утра. Достаточно кофе.

– А я добавлю. Делать выбор, чем смачивать горло, кофем Востока или водкой Азии недальновидно, все мы пьём из обоих источников. К тому же так я лучше понимаю, когда меня хотят облапошить.

Заплывший от гедонизма Дон, в морщинах которого мерещилась пыль извилистой дороги от починщика телевизоров к олигарху, подлил в чашку «Бельведера». Глоток жижи заставил вздрогнуть его щетинистый кадык, оживив властную маску.

– Я работаю в Кремниевой долине и успешно паркую деньги известных людей, – начал Андрей.

– Без прелюдий. Я поспрашивал за тебя, переходи к делу. Был бы блуд, мы бы тут кофеи не гоняли, – не отрывая от соискателя взгляда, прервал горловым шипением барон.

Проситель поёжился.

– Итак, для решения задач по легализации вас и вашего бизнеса в США я предлагаю сделать инвестиционный фонд и приобрести здание в Сан-Франциско. Проект я назвал «Neck Temple».

Андрей настроился на привычный темп презентации и сделал вдох сладковатого воздуха для следующей фразы, как вдруг собеседник утомлённо его перебил.

– Послушай, Павел, я по-английски не фирштейн, поэтому для нашего взаимопонимания используй русскую речь, андерстенд? – Филипп Матфеевич посмотрел на часы, врезанные в скульптуру неизвестного божества ацтеков.

– Постараюсь, – растерянно подтвердил Андрей, – цена дома семь миллионов. Это в два раза ниже рынка. Причина банальна – дом построен в девятнадцатом веке, поэтому памятник истории и перестраивать его нельзя. Но для нашего проекта, – Андрей сделал секундную паузу, подбирая русскую транскрипцию названия, – «Горлового Храма», – это здание идеально.

– Чё!?! – прокуренным голосом кашлянул олигарх, поперхнувшись.

– Ну, вы же сами просили по-русски. «Горло» – это воронка, в которую мы будем затягивать стартаперов, а «Храм» подразумевает масштаб этого концептуального пылесоса, – заискивающе глядя на покрасневшего российского шевалье, пояснил впариватель.

– Андрей, простота – кратчайший путь к успеху. «Горловой храм» этот засунь, – он сделал театральную паузу. – Ну, ты понял. С таким названием мне приличным людям о проекте не рассказать. Поменять можем?

«Yes!» Клиент проглотил наживку, если обсуждает нейминг, сверкнули восторгом глаза Андрея и, напуская важность, он возразил.

– Этооо ооочень сложно. У компании пара лет истории и, если мы начнем вносить изменения в документы, потеряем время и, возможно, проект.

– Эх, молодежь… Ладно. Если договоримся, пусть остаётся нэктэмпл. Будем говорить «Некто эпл», чтобы думали, что эпл у нас в теневой доле, – загораясь интересом и смягчаясь, подытожил Филипп Матфеевич.

Андрей улыбнулся, удивившись искромётному креативу и, чувствуя победу, пошёл напролом.

– Наш офис станет приютом IT-евангелистов для валидации доверия стартаперов к неизвестности правил Кремниевой долины. Мы будем кристаллизовать вэлью пропозишен стартапов и рефёрить фаундеров, убеждая инвесторов входить в проекты на пресиде. Окупаемость проекта два года. А вы с первого месяца апрувленый инвестор в Штатах.

У барона в удивленном раздражении вытянулось лицо.

– Твою же ж мать! Я тебе русским язы… – прервал поток незнакомых слов хозяин кабинета, но не успел закончить фразу. На столе зазвонил золотой Верту.

– Да! – стальным голосом крикнул Дон в трубку.

– Филипп Матфеевич, звонили наши мексиканские партнеры. Деньги они получили и готовы отгружать ваниль. Уточняют, все ли по плану?

Динамик телефона, настроенный на максимальную громкость, создавал у Андрея ощущение присутствия на конференц-коле.

– Да! Пусть отправляют, – не меняя интонации, брызнул бизнесмен и закончил разговор.

Что-то записав в телефон и ненадолго задумавшись, он вернулся к беседе.

– Ваниль в Мексике хуже, чем в Колумбии, но зато дешевле, а цена в этом случае – ключ к успеху. Какой ключ к успеху в этом проекте? Из твоего сумбура я ничего не понял.

Андрей, понимая, что «припарковал» клиента, продолжил скороговоркой.

– Сегодня инновации не ограничиваются технологиями. Это касается искусства, философии, этики и прочего. Место для такого сообщества должно быть одинаково удобно для представителей всех этих сфер вне рамок традиционного конференц-холла, залов заседаний советов директоров или лабораторий. Я уверен, что культура стартапов является религией или эволюционирует в нее. Живя в Сан-Франциско, я вижу признаки этого.

Культура стартапов – это во всех смыслах религиозный опыт. Увлеченность людей этой стартап-культурой иногда даже превосходит религиозных экстремистов. Над вами будут смеяться, если у вас нет стартапа или если у вас нет сленгового выражения для религии.

Мы создадим новые религиозные шаблоны для профанов, не понимающих, как работают технологии. Стартаперы начнут совершать ритуалы, не зная, какая часть действительно необходима, а какая суеверная. Цифровые хомяки будут просить нас, гуру, отремонтировать их технологию и будут молиться, чтобы она работала вместо того, чтобы пытаться понять, как она работает.

Мы создадим Церковь, в которой институциональные формы переупакуем в трансформационные идеи новых структур и практик верований. Мы бросим хайп-вызов старым религиозным течениям. Мы будем придумывать религиозную идею для 

стартапа, покроем юридические издержки по регистрации этой религии и предоставим храм для её проповедования инвесторам. Вы спросите: «Кто будет Богом в новой религии?» – и я отвечу – мы представим белое пространство – НИЧТО, как в фильме «Матрица», и компьютерного фаната Нео. Хомяк открывает свой компьютер, запускает программу и набирает «Хэллоу, мир». И это создает новую вселенную и делает богом его самого. Мы будем зарабатывать словами. Горловым пением вовлечения в веру. Всё, что у нас есть – это связи с инвесторами, наработанные словами, и стартаперы, поверившие нашим словам, что мы способны вершить чудеса.

Андрей остановился.

Олигарх смотрел на него, не отрываясь, переваривая замысловатость услышанного.

– То, что ты с придурью, меня предупреждали, – выйдя из оцепенения, произнес Филипп Матфеевич. – С другой стороны, многие успешные люди немного того. Я ничего не смыслю в твоей эзотерике, но если бизнес-модель интерната для стартаперов мне понятна, то она звучит так: победитель не получает ничего.

Он закурил сигару и сладковатый воздух офисного палаццо растворился в перегаре табака.

– Абсолютно верно, – бодрым голосом подхватил Андрей, – по сути, для вордлайфмэн, – он запнулся, – простите, для тех, кто хочет стать «человеком мира», мы будем продавать мечту. А за мечту нужно платить, и путь к ней может быть долг и тернист. И даже если проект отстойный, мы дадим плебею-стартаперу ощущение без пяти минут Джобса. Это креативная религиозная IT-воронка для новой генерации цифровых хомяков.

– Мысли спутаны, на сердце грусть. В слезах всё горло, хоть громко смеюсь, – задумчиво произнес барон. – Хорошо. Давай рискнем, – он пристально посмотрел на Андрея, – все детали, гарантии и ответственность обсудишь с моим замом, он ждет в приемной. Когда планируешь открыть нектоэпл?

Тот улыбнулся и с явным облегчением отчеканил.

– Спасибо за доверие, Филипп Матфеевич. Через 6 месяцев всё будет готово.

– Долго, – резко прервал олигарх, – укладывайся в четыре. На этом всё. До встречи в Сан-Франциско.

 

* * *

Звуки диджейской импровизации, отражаясь от белых сводов собора, вылетали на перекресток Бродвея и Мейсон Авеню, чтобы раствориться в июньском шуме автомобилей моста Голден Гейт, оскароносца по числу самоубийств.

Андрей и Филипп Матфеевич в окружении стартаперов и девушек воодушевляющего вида стояли в противоположном танцполу пространстве, периодически кивая головой пляшущей массе цифровой элиты Кремниевой долины.

Барон улыбался и пританцовывал, не отказывая себе в удовольствии прихватить иную девушку, оказавшуюся в поле его тактильной эрудиции, за привлекательные данные телесной оболочки.

– Хочу обратить ваше внимание, Филипп Матфеевич, на эту картину, – и Андрей указал на триптих под потолком.

Все задрали головы, обнажив кадыки, отчего Андрей почувствовал себя на биеннале адамовых яблок.

– Эта картина – интерпретация полотна Иеронима Босха «Сад земных наслаждений» художника Лавченко из Луганска.

– Из Луганска? – нахмурился бизнесмен, взглянув на Андрея.

– Да, но он переехал в Штаты еще в 13 году, – успокаивающим тоном ответил он.

– А-а-а-а… – задумчиво произнес олигарх и вновь запрокинул голову к живописи.

– Это энергетический центр нашего IT-храма, – продолжил Андрей, стараясь говорить громко, чтобы перекричать вошедшего в раж диджея. – На этой картине есть все: и рай, и ад, и мирские удовольствия. Она является посвящением прогрессивным людям 21 века. Картину можно рассматривать целый день. Вместо Иисуса – Морфиус, который предлагает съесть таблетку Адаму и Еве и перенестись в реальность. Билл Гейтс, Стив Джобс и Марк Цукерберг делают селфи на айфон. Тупак Шакур идет c бумбоксом. Далай-лама учит робота нравственности. Сергей Брин едет на гугл-каре. Ричард Брэнсон летит на кайте с голой женщиной, а Дафт Панк выходит из ночного клуба.

– Креативно! – восторженно заключил бизнесмен и свита зааплодировала.

Наслаждаясь триумфом, Филипп Матфеевич встретился взглядом с роскошной брюнеткой.

– Disculpe, puedohacerle una pregunta? Soy periodista de un diariomexicano «Recuperar Texas». (Простите, могу задать вам вопрос? Я журналистка мексиканской газеты «Вернём Техас»)

Барон вопросительно посмотрел на Андрея и он, слащаво осмотрев девушку, кивнул.

-Abriendo un burdelinformático en el Templo de Santa María de Guadalupe Patrona de México, no tienesmiedo? (Открывая IT-бордель в Храме святой Марии Гваделупской, покровительницы Мексики, вы не боитесь?)

Андрей нахмурился, а Филипп Матфеевич, ожидая перевода, двигался полушагом в такт музыке. Его белые крокодиловые ботинки похлюпывали, прилипая к пивным лужам на мозаичном полу.

Внезапно ударил набат, и с колокольни храма обрушился истошный крик, мгновенно сдавленный в звериный хрип сорванным горлом.

– Disparo a María de Guadalupe! Disparo a María de Guadalupe! (Застрелили Марию Гваделупскую! Застрелили Марию Гваделупскую!)

Андрей вздрогнул и кликнул новости в телефоне.

 

«Мексиканская мафия потеряла своего главаря. 21-летняя Мария Гваделупская скончалась от смертельного ранения в шею во время перестрелки с полицейскими. Девушка была боссом самого жестокого наркокартеля «Новая Генерация» и самым опасным киллером».

 

Все совпадения случайны.

 

 

ФОРТЕПИАНО

Рассказ

 

Предчувствия мрачного, ритмы тревожные,

В мир очарованный грубо врываются…

                              «Поэма Экстаза» Скрябин

 

Тишина – синоним пустоты.

Её часто путают с моим вторым именем Piano, что в музыкальной терминологии означает тихо. Это возможно понять, когда я звучу. Но мои клавиши давно не согревались виртуозными пальцами музыканта.

Кто я?

Струнная одежда клавишного механизма со сложной системой рычагов, передающих усилие от музыканта через 88 клавиш к молоточкам, удары которых по струнам производят звук.

Но так говорить обо мне – это как рассказывать о композиторе, описывая его анатомию.

Попробую по-другому.

Ноты мертвы без звука, и моё звучание переворачивает труп партитуры, чтобы она посмотрела на небо.

Но теперь все желают пандемии.

Закрыв уши локдауном, они оставили меня в одиночестве в храме с куполом в форме полушария, стоящем на берегу горного озера так, что вместе с его отражением в воде образуется форма шара – самая совершенная.

Покрывало вязкой тишины в нереальном здании воздушной архитектуры с колоннами из благовоний и табачного дыма. Эти колонны, освещаемые световой симфонией, подвижны, растекаются и вновь собираются. Это переменное здание текучее, как и музыка.

Но музыка осталась лишь в моей памяти и воображении.

Дивные видения вибраций причудливых тембров вызывают ощущения глубокого погружения в миражи идеальных пропорций и пространства красоты.

Меня влечёт мастерство композиторской звукописи, ведущее своей кистью по канве тишины.

Трудно выразить тишину реальности языком искусства без погружения в сновидение, в котором музыка и текст становятся его дешифровкой, трансформацией пиано в форте, букв в ноты, партитуры в музыкальный акт.

Предчувствие перемен всемирного масштаба витает в воздухе. Вряд ли даже самые осторожные пессимисты могли год тому назад предположить, что этот всплеск культурной энергии увенчается страшной мясорубкой пандемии.

Ковид стал «мистерией», исполняемой всем человечеством, а ремарка в её партитуре «En delire» означает «играть в исступлении».

Какофония человеческой популяции заполняет все регистры, звуча в басах, подобно мощным и гулким большим колоколам, а вверху – подобно малым и внезапно перезвон обрывается пронзительным аккордом панической апатии.

И в этот момент старые жанры искусства разлетаются привидениями, а новые не в силах принять твердую форму, в которой фантастические, «неземные» звуки рождают представление не то о «первозданном хаосе», не то об отзвуках каких-то неведомых космических миров, отражают невольный смутный трепет...

Многоголосия сновидения на миг сменились тишиной …а затем проявились в прозрачных «взлетах» и нежно «журчащих» трелях, которые устремились ввысь и там замерли...

Он сопротивлялся пробуждению, цепляясь за струны – остатки сна, скрывающиеся под крышкой ночной тишины.

Закурив папиросу, взглянул на партитуру, лежащую на краю клавиш. Ноты на листах вздрагивали в свете до половины сгоревшей свечи.

Небольшого роста, с маленькой бородкой и закрученными вверх усами, он был одет тщательно и элегантно. Своим видом он нередко разочаровывал тех, кто ожидал найти в нем нечто соответствующее грандиозности его творческого замысла.

– Надо, чтобы получилась форма, как шар, совершенная, как кристалл, я не могу закончить раньше, чем почувствую, что шар есть, – выпустив клуб дыма, проговорил он, обращаясь то ли к фортепиано, то ли к исписанной нотами бумаге.

На ней пестрили сложные выкладки вычислений количества тактов, планы тонального развития, подчинённые только ему ведомому принципу с безукоризненными деталями графического изложения музыки. В этом было его понимание значения внешнего вида нотного текста.

Он вновь задумывался над трудностями, встающими на пути к реализации его замысла. Это были, прежде всего, вопросы способов записи многообразных художественных средств: речи, шепотов, танцев, движений, жестов и даже «взоров». Он стремился зафиксировать всё с абсолютной, «математической» точностью, поскольку малейшая неточность может помешать достижению необходимой «гармонии».

Он взглянул в окно своей однокомнатной квартиры, обстановка которой пыльной голограммой отражала застывшую советскую пышность «хрущёвки» преподавателя музыкального училища.

Темнота за окном возвращала в исчезающий навсегда сон. Света в городе не было уже два дня. Декабрьский снегопад включил локдаун в электрическую зависимость людей.

Ритмичный звук генератора черной громадины тюрьмы, застывшей на противоположном краю пустыря, наполнял тишину тревогой, даря тусклый свет в мерцающий окнах камер, распределяя её обитателям надежду.

– В музыке мы являемся заложниками времени, я сумею преодолеть и остановить его, – бормоча свою мантру, он опустил руки на клавиши фортепьяно.

В дверь постучали.

Взяв подсвечник с инструмента, он побрел в прихожую.

– Кто там? – глядя на блуждающие тени на потолке, спросил он.

– Служба судебных приставов. Мы за пианино. Изымаем за долги по ЖКХ. Решение суда вам отправлено в мессенджер госуслуг, – деформируя реальность, прошумел бас из повседневности.

Проверить он не мог по причине разряженного телефона в безэлектрическом настоящем.

Не имея больше энергии для внутреннего счастья, он отворил дверь.